Кортни Коул
Ноктэ
Посвящение
Страдающие бессонницей знают, что в ночи есть нечто особенное.
Тьма, энергетика, тайна, окутывающая все вокруг.
Она одновременно прячет вещи и освещает их.
Ночь – это то, что позволяет нам проверить наши мысли на прочность.
Так, как нам бы это никогда не удалось при свете дня.
Ночь – это то, что привносит в нашу жизнь правду и ясность.
Эту книгу я посвящаю Тристану.
Моему сыну, который унаследовал мою бессонницу.
Всегда доверяй своему разуму.
Только ты сам знаешь, что лучше для тебя.
Предисловие
Я бы никогда не предположила, что напишу эту историю. Она казалась чересчур мрачной, чересчур запутанной, да и вообще в ней было слишком много «чересчур».
Как видите, я передумала. Однако я переписывала ее четыре раза в попытках все переиграть, сделать повествование чуть более понятным, мягким.
У меня не получилось.
Таким образом я вернулась к своей первоначальной идее, которая больше всего пришлась мне по душе, которой я грезила, жила и дышала, пока не завершила все так, как я сама хотела, как это должно было быть.
Я знаю, что вы в состоянии ее прочитать, и я уверена, что картинка полностью сложится у вас в голове, когда вы перевернете последнюю страницу. Я верю в вас.
Мрачная ли это история?
Да.
Она запутанная?
Определенно.
Станет ли она пощечиной для вас?
Абсолютно.
Заставит ли она вас нервно листать страницы, пока вы будете пытаться сложить пазл у себя в голове, добраться до кульминации, не забывая при этом дышать?
Господи, я надеюсь, что так и будет.
Я написала эту историю так, как ее нужно было написать. Мне не удалось подсластить ее или сделать менее насыщенной. Все именно так, а не иначе, потому что того требует мой рассказ.
Я ни о чем не сожалею.
«Ночь подарит мне вкус свободы.
Только я слышу чудищ внутри себя.
Но обретенная мною свобода хрупка.
Ведь каждое утро, вновь и вновь
Солнечный свет побеждает ночь.
Нет лучше времени,
чтобы познать смерть»
(Ранние записи из дневника Финна Прайса)
«Я НЕ МОГУ НЕ МОГУ НЕ МОГУ
СЛЫШАТЬ
Я БОЛЬШЕ НЕ ВИЖУ СВЕТ.
КАЛЛА КАЛЛА КАЛЛА КАЛЛА
СПАСИ МЕНЯ, СПАСИ СЕБЯ.
СПАСИ МЕНЯ
SERVA ME, SERVABO TE
СПАСИ МЕНЯ, И Я СПАСУ ТЕБЯ».
(Поздние записи в дневнике Финна Прайса)
«Нет ничего страшнее нисхождения
человека в его безумие».
Калла Прайс
«Тайны. Они есть у всех».
Дэр Дюбрэй
Пролог
Меня зовут Калла Прайс. Мне восемнадцать лет, и я всего лишь половина целого.
Вторая половина – это мой брат-близнец Финн. Он не в себе.
Я люблю его больше жизни, больше всего на свете. Даже несмотря на то, что я боюсь, как бы он не высосал из меня душу. Однако никто не может спасти его, кроме меня.
Я делаю все возможное, чтобы удержаться на плаву в этом море безумия, но с каждым днем я тону в нем все глубже и глубже. Таким образом, эта история – мой спасательный круг.
Дэр Дюбрэй.
Он моя надежда на спасение и мой Антихрист. В его руках я могу чувствовать себя в безопасности, но в то же время меня охватывает ужас; с ним я могу быть собой и, вместе с тем, теряю себя. Только он может залечить мои раны и разбить мое сердце вдребезги, любя и ненавидя.
У него есть все шансы уничтожить меня.
Возможно, это нормально. Потому что я не могу одновременно спасти Финна и остаться с Дэром, избежав потерь.
Почему? Это тайна.
Тайна, которую даже мне сложно понять.
И вам это тоже вряд ли удастся.
1
Unum
Калла
Ранее
Снаружи распахнуло свою огромную, широкую пасть беззвездное небо и проглотило полную луну, рисовавшую на земле тени. Изнутри кажется, что эти тени перетекают друг в друга. Они рождают хитросплетения рук, которые скользят по темным стенам салона своими ломаными пальцами.
Моя мать настаивает на том, чтобы мы называли гостиную салоном. С тех пор, как она узнала это слово во время своей жизни во Франции много лет назад, оно заставляет ее чувствовать себя более утонченной. А с того момента, как мы поселились в похоронном бюро на вершине одинокой горы в Орегоне, мой отец позволял ей чувствовать себя настолько утонченной, что и представить страшно.
Сегодня мамы нет дома, утонченно это с ее стороны или нет. Она отправилась в свой книжный клуб, пить вино и сплетничать, не догадываясь о том, что весь мой мир только что взлетел на воздух. А когда ушли еще и мои отец с братом, я осталась совсем одна.
Одинокая, с разбитым сердцем.
Ну, на самом деле я осталась не совсем одна. Здесь, в темном похоронном бюро, вместе со мной два мертвеца. Они лежат в комнате для бальзамирования.
Если быть честной, это не такая уж большая проблема. Когда твой отец заведует похоронным бюро, невольно привыкаешь спать под одной крышей с мертвыми.
Но сегодня, когда деревья вступили в противостояние с нашим домом, сгибаясь и отчаянно завывая под натиском ветра, а электричество отключилось, мои ощущения стали тревожными, мрачными и жутковатыми.
Я полностью забралась на стул, даже пальцы ног не касались краев: явный признак тревоги. Меня раздражает мое волнение, но сейчас у меня есть все основания, чтобы чувствовать себя не в своей тарелке.
Все в моей жизни вдруг встало с ног на голову.
Я смотрю сквозь оконное стекло на скалы. Зазубрины камней уходят в небо, что создает пугающее впечатление и является единственным напоминанием о том, что здесь, на вершине горы, я совсем одна. А самое забавное, что даже снаружи светлее, чем здесь, внутри.
Не знаю, почему мне так страшно быть одной сейчас, но тем не менее это так. Терапевт сказал бы, это оттого, что мы с Финном близнецы: я никогда не чувствовала себя по-настоящему одинокой. Даже внутри материнской утробы.
Вот почему сегодня за обедом наши родители сообщили, что после школы мы отправимся в разные колледжи. Должна сказать, это меня не устраивает. Фактически это совсем меня не устраивает. Финн нуждается во мне, потому что он не такой, как я. Малейшая мысль о разлуке с ним заставляет мое сердце трепетать, и я знаю, что нам с мамой нужно еще раз это обсудить.
Прямо сейчас.
Неважно, что еще происходит в моей жизни или что я узнаю этим вечером, Финн всегда будет для меня на первом месте.
Я беру в ладонь телефон и набираю номер матери: она одна в своей машине, и ничто не сможет ее отвлечь. У нее не останется другого выхода, кроме как полностью сосредоточиться на моих словах. Может быть, хоть так я смогу достучаться до нее.
В телефоне раздается один гудок, а затем она берет трубку.
– Привет, Калла! У тебя все хорошо, милая? – После ее слов за ужином, которые разорвались ядерной бомбой над нашими головами, ее голос звучит подозрительно весело.
– Все нормально. В доме нет электричества из-за грозы, но все в порядке. Я хочу поговорить о другом… Финн не может остаться один. Он должен поехать в колледж со мной. Вот что я хочу тебе сказать. Почему ты не понимаешь, насколько это важно? – я не могу выразить все свои эмоции по телефону.
Краем глаза я замечаю дневник Финна, лежащий на столе. Если бы мама и папа знали все, что он пишет в нем – странные фразы на латыни, перечеркнутые слова, все это безумие, – тогда я могла бы быть уверена, что не получу от них такого удара в спину.
Но они ничего не знают, потому что слишком уважают его личное пространство, именно поэтому они так горят желанием научить нас независимости, в том числе и друг от друга.
Я слышу, как мама вздыхает, потому что этот разговор слишком утомителен, она устала от него.
– Ты знаешь наше мнение по этому поводу, – мягко произносит она. – Я понимаю, ты затеяла этот разговор, чтобы защитить Финна. Мне нравится, что ты такая заботливая, но, Калла, ему нужно научиться жить без этого, впрочем, как и тебе. Ты должна понять, каково это – жить самой по себе, не опекая постоянно своего брата. Пожалуйста, поверь, нам лучше знать.
– Но, мама, – не сдаюсь я, – после всего, что случилось сегодня вечером… Кое-что произошло. Поэтому я лучше, чем когда-либо, понимаю, что Финна нельзя оставлять одного. Я понимаю его как никто другой.
– А что случилось сегодня? – спросила мама с торопливым любопытством. – Что-то случилось с…?
– Ничего такого, что я хотела бы обсуждать по телефону, – устало перебила ее я. – Просто… Пообещай мне подумать над тем, чтобы не разлучать нас с Финном. Пожалуйста! Он – часть меня, а я его часть. Мы близнецы. В чем-то он отличается от меня, но мы одинаковые в миллионе других вещей. Никто не понимает его лучше меня. Я нужна ему.
Мама снова вздыхает.
– В том-то и дело, дорогая, – деликатно произносит она, – между вами есть одно-единственное отличие. Вспомни тот день, когда мы обо всем этом узнали. Расскажи мне, что тогда случилось?
На этот раз вздыхаю я, потому что мое сердце болит, и я не хочу теперь говорить об этом. Наверное, это было плохой идеей – звонить ей.
– Ты все сама знаешь, – вяло бормочу я.
– Сделай одолжение, – просит она меня.
– Мы играли в «Захвати флаг»[1] в детском саду, – выдаю я механически, как будто зачитываю строчку из книги. Закрывая глаза, я все еще слышу запах горячего грязного пола в спортивном зале. – Финн захватил флаг и побежал, – его худые руки и ноги мелькали в воздухе, а волосы облепили лицо.
– А потом?
Мне становится больно в груди.
– А потом он начал кричать. И побежал в противоположном направлении. Это уже не было частью игры. Он кричал, что его схватили демоны.
– А еще что? – мамин голос звучит сочувствующе и, вместе с тем, очень нежно.
– Мое имя. Он кричал мое имя.
В своей голове я до сих пор слышу его вопль, его пронзительный, неистовый детский голос.
Каааааааллллллааааааа!
Но прежде, чем я могла что-либо предпринять в тот день, он взобрался по канату до самого потолка, чтобы спастись от демонов.
Демоны.
Понадобилось четыре учителя, чтобы достать его оттуда.
Он никогда не внял бы моим просьбам и не спустился бы сам.
Его положили в больницу на две недели, поставив диагноз «шизотипическое расстройство», что представляет собой нечто среднее между шизофренией и биполярным расстройством. С тех пор эти чертовы демоны были с ним всегда.
Вот почему он так нуждается во мне.
– Мама, – бормочу я в отчаянии, прекрасно понимая, чем она руководствуется.
Однако она остается непреклонной.
– Калла, он звал тебя. Потому что он всегда зовет тебя. Я знаю, что это ваша особенность, ведь вы близнецы, но это нечестно по отношению к вам обоим. Тебе нужно будет самой отправиться в колледж и понять, кто ты есть, помимо сестры Финна. И от него требуется то же самое. Я клянусь тебе, мы это делаем не в наказание вам, а из лучших побуждений. Ты мне веришь?
Я отвечаю молчанием, потому что в горле першит, оно пересохло, и от отчаяния я не могу проронить ни слова.
– Калла, ты мне веришь? – моя мама умеет быть невероятно настойчивой.
– Да, – наконец, отвечаю я. – Да, я верю тебе. Но, мама, это не проблема для меня. Когда Финн принимает лекарства, он почти нормальный. С ним все в порядке.
Почти. Было всего несколько моментов, которые выбивались из обыденной череды событий. А также несколько депрессивных эпизодов, иногда сопровождавшихся галлюцинациями.
Если не брать все это в расчет, он в полном порядке.
– Исключая те моменты, когда с ним не все нормально, – говорит мама.
– Но…
– Никаких «но», Калла, – быстро и деловито перебивает она меня. – Милая, мы уже разложили все по полочкам. Я сейчас в пути. Я забыла свои очки для чтения, поэтому уже еду за ними обратно. Здесь так льет, что мне нужно внимательно следить за дорогой…
Фразу прерывает ее истошный крик.
Вопль, громкий, почти переходящий в ультразвук визг. Он заставляет дрожать мои барабанные перепонки своей насыщенностью, и до того, как я успеваю что-либо понять, он обрывается на середине. В тот момент я осознаю, что слышу что-то еще.
Звук металлического скрежета и разбивающегося стекла.
А затем снова ничего.
– Мама?
Ответа нет, только тяжелая выжидающая тишина.
Мои руки дрожат: кажется, что я жду целую вечность. На самом же деле прошла всего лишь секунда.
– Мама! – настойчиво повторяю я, осознавая весь ужас происходящего.
И снова никакого ответа.
Холодная дрожь бежит вверх и снова вниз по моей спине, руки покрываются мурашками, потому что я уже откуда-то знаю, что ответа не последует.
Я чертовски права.
В ту ночь мама умерла, застыв в своем жутком крике, под скрежет металла и звук разбивающегося стекла. Спасатели, нашедшие ее на дне ущелья, сказали, что телефон так и остался в ее руке.
2
Duo
Калла
Позже
Астория пахнет смертью.
По крайней мере, мне так всегда казалось.
Химикаты для бальзамирования. Гвоздика. Розы. Ярко-малиновые цветы лилий. Все это, смешиваясь с морским бризом и хвойным ароматом, раздающимся из открытых окон, создает коктейль из запахов, в котором я отчетливо слышу приближающиеся похороны. Так повелось, я полагаю, с тех пор, как мы начали жить в одном доме с похоронным бюро. К тому же моя мама умерла совсем недавно.
Все напоминает мне о похоронах, потому что я была окружена смертью со всех сторон на протяжении всей своей жизни.
Или, как назвал бы это Финн, «mortem»[2]. Он просто помешан на изучении латыни в течение последних двух лет. Никогда не понимала, почему: мне всегда казалось, это мертвый язык. Но я думаю, в этом есть свой смысл, учитывая то место, где мы живем.
Вообще действия моего брата наполняются каким-то смыслом лишь от случая к случаю. Сейчас для нас самое время готовиться к колледжу, однако все, что его интересует, – это записи в дневнике, изучение латыни и поиск жутковатых фактов о смерти.
Его дневник.
От малейшей мысли об этой книжице в обложке из дубленой кожи меня бросает в дрожь. Это единственное осязаемое доказательство того, насколько безумными могут быть его мысли. Поэтому (а также потому, что я дала ему обещание) я не заглядываю туда.
Больше не заглядываю.
Он пугает меня слишком сильно.
Со вздохом я смотрю на Финна сквозь окно своей спальни, на газон около похоронного бюро. Отсюда я могу видеть, как он вместе с нашим отцом трудится над обустройством лужайки: оба склоняются под лучами утреннего солнца Орегона, выдергивая сорняки из клумб, которыми окружен наш дом.
У Финна худые руки и очень бледная кожа, что особенно заметно, когда он выдергивает корни и складывает пыльные сорняки к горстке увядших растений. Около минуты я наблюдаю за ним: не глазами его сестры, а объективным взглядом человека, встретившего его впервые в жизни.
Мой брат тощий, аккуратно сложенный, с копной кудрей цвета песка и охры, наобум обрамляющих его голову. У него светло-голубые глаза, широкая сияющая улыбка: можно сказать, что он поэтично красив.
Ну, знаете, как все те поэты, которые забывают поесть во время прилива вдохновения… Забывая поесть, они становятся худыми и жилистыми, от них остаются только угловатые суставы и кости. И тем не менее Финн очень красивый, милый, забавный.
Я говорю это не только потому, что мы близнецы.
На первый взгляд мы совсем не похожи. Единственное, что нас роднит, – это молочная кожа и одна и та же форма носа: прямого, с небольшой горбинкой на конце. А отличают меня зеленые глаза и темно-рыжие волосы – совсем как у нашей матери.
Наша мать.
Я не обращаю внимания на ком, который образуется у меня в горле; стоит мне только вспомнить о ней, как я пытаюсь прогнать эти мысли прочь из моей головы. Немедленно. Потому что когда я думаю о ней, я зацикливаюсь на том, какую роль я сыграла в автокатастрофе. Если бы я не позвонила… Если бы она не ответила… Она бы сейчас была здесь.
Живая и здоровая.
Но ее больше нет.
Этот груз заполняет мое сердце, но вместо того, чтобы сфокусироваться на своей вине, я пытаюсь обратить внимание на то, чтобы одеться. Потому что концентрация внимания на каком-то монотонном действии иногда помогает мне абстрагироваться от отчаяния.
Иногда.
Я набрасываю на себя какую-то одежду, небрежно завязываю волосы в хвост, мои шаги отдаются от блестящих ступенек оттенка красного дерева – по странному стечению обстоятельств они того же цвета, что и урна с прахом моей матери.
Господи, Калла. Почему каждая чертова вещь должна возвращать тебя к тому моменту?
Я сжимаю зубы и заставляю свой упрямый мозг подумать о чем-нибудь другом, но в похоронном бюро сделать это довольно сложно. Особенно когда я прохожу из жилой части дома на общественную территорию.
Все, что я могу делать, это смотреть в упор прямо перед собой.
В доме нет никого, кроме меня. Я измеряю шагами две смотровые комнаты. В каждой из них по телу, представленному в своем лучшем виде, чтобы знакомые могли в последний раз поглазеть на него.
Конечно же, они мертвые: пластиковые диски закреплены на их веках, чтобы держать те закрытыми, густой макияж, словно маска, покрывает лица, создавая подобие живого румянца. Кстати, последнее – величайший провал.
Многие говорят, что мертвецы выглядят так, словно они спят, но это наглая ложь. Они выглядят мертвыми, потому что такие они и есть. Бедные. Я не хочу больше смотреть на них. Смерть забирает у людей их сущность, и я не хочу быть причастной к этому страшному преступлению против человечности.
Двенадцать шагов, и я снаружи. Делаю глубокий вдох, меняя запах похоронного бюро на свежий воздух. Еще два шага, и я гуляю по росистой траве. Мой отец и Финн поднимают на меня глаза и прекращают свои занятия, как только понимают, что я проснулась.
– Доброе утро, парни! – выкрикиваю я с напускной веселостью. Потому что одна из вещей, которым научила меня моя мать, – это держать хорошую мину при плохой игре. Даже если ты чувствуешь себя паршиво, делай вид, что все в порядке, и тогда все обязательно наладится. Пока это правило не срабатывало, но я не теряю надежду.
Финн улыбается, и на одной щеке у него появляется ямочка. Я знаю, что он тоже притворяется, потому что никто из нас не хочет улыбаться сегодня.
– Доброе, лентяйка.
– Непросто вставать в десять утра, но кто-то же должен это делать, – ухмыльнулась я (фальшиво). – Хотите, я сбегаю в кофейню и принесу вам немного кофе?
Отец отрицательно качает головой.
– Те из нас, кто встал в нормальное время, уже получили кофеиновый заряд.
Я закатываю глаза.
– Ну, если хочешь, я заберу Финна в свою команду, чтобы моя лень не так бросалась в глаза.
Он снова весело встряхивает головой, но улыбка не касается его глаз. Потому что она тоже ложная. Такая же, как у меня или Финна. Потому что все мы лжецы.
– На самом деле, – бросает он взгляд на меня, пытаясь прочитать мое настроение по выражению лица, – это было бы отлично. Потому что ко мне сегодня должны зайти, и я буду несколько скован в своих действиях.
Под кем-то он подразумевает тело для бальзамирования, а под сегодня – совсем скоро, потому что он уже встает и начинает вытирать грязь с рук.
Я быстро киваю, желая скрыться где-то, подальше отсюда.
Годы наблюдения за тем, как покойники прибывают в бюро и покидают его, сделают любого немного другим человеком. Я видела все… жертв несчастных случаев, пожилых людей, мертворожденных, детей. Дети – это самое трудное, хотя, пожалуй, со всеми непросто. Смерть – это не то, о чем все любят думать, и уж точно, никто не пожелал бы быть окруженным смертью постоянно.
Вероятно, мой отец и выбирал свою профессию, но лично я – нет.
Поэтому я бы скорее съездила вместе с Финном на его терапию.
Это как раз то, чем занималась моя мать; она всегда настаивала на том, что для Финна будет лучше, если вместе с ним там будет присутствовать кто-то близкий: на случай, если брат вдруг захочет «поговорить» по дороге домой. Он никогда не изъявлял такого желания. Мне даже кажется, что мама скорее просто хотела убедиться, что он туда ходит. В любом случае эту традицию нам хотелось бы соблюдать.
Потому что традиции сглаживают острые углы, когда все остальное летит к чертям.
– Конечно, я съезжу. – Я смотрю на Финна. – Но за рулем поеду сама.
Финн ангельски улыбается мне.
– Я уже получил свою порцию кофе, когда ты еще спала. Это цена твоей лени. Прости.
И в то же время его ухмылка говорит о том, что ему не жаль. На этот раз она не фальшивая.
– Проехали. Ты не собираешься в душ?
Он встряхивает головой.
– Нет. Только забегу домой, заряжусь немного. Подожди минуту.
Он срывается с места, и, глядя ему вслед, я не перестаю удивляться, как сильно он похож на нашего отца. Тот же рост, то же телосложение, те же оттенки кожи, волос и глаз. Отец гораздо больше сошел бы за его близнеца, чем я.
Папа тоже смотрит, как Финн удаляется, а затем переводит взгляд на меня.
– Спасибо, милая. Как твои дела сегодня?
Он спрашивает не столько о том, как продвигаются мои дела, сколько о том, как я себя чувствую. Догадавшись об этом, я вздрагиваю.
– Неплохо, наверное.
Если не считать дурацкого кома, который никак не хочет исчезать из моего горла. Исключая тот факт, что, даже зацепившись краем глаза за одно из зеркал, я вижу свою мать. Таким образом, мне приходится бороться с непреодолимым желанием сорвать их со всех стен и разбить на мелкие осколки о скалы. Если отбросить это все, то я в полном порядке.
– Может, нам лучше стать иудеями, чтобы мы просто могли сидеть Шиву[3] и ни о чем больше не беспокоиться?
Отец замирает на секунду, а потом слегка улыбается мне.
– Ну, Шива длится всего неделю, так что мы бы от этого не так уж и выиграли.
В этом случае вообще ничто не может сыграть нам на руку. Но я не говорю ему об этом.
– Что ж, думаю, я не буду накрывать зеркала.
А жаль.
На этот раз папа улыбается, и это выглядит чуть более естественно.
– Точно. Тебе нужно принять душ. – Он делает небольшую паузу. – Знаешь, в больнице собирается группа психологической помощи скорбящим. Ты можешь заскочить туда ненадолго, пока будешь ждать Финна.
Я уже отрицательно качаю головой. Он не дождется, чтобы я согласилась на что-то в таком духе. Единственное, что может быть хуже, чем тонуть в своем горе, – это делить шлюпку с такими же утопающими, как и ты. К тому же, если кто-то здесь и нуждается в группе помощи скорбящим, так это он сам.
– Думаю, я справлюсь, – в сотый раз пытаюсь убедить его я. – Но если передумаю, я возьму это на вооружение.
– Ладно, – он быстро сдается, впрочем, как и всегда. – Думаю, я понимаю тебя. Мне тоже не очень хочется об этом разговаривать. Но, может быть, как-нибудь на днях…
Его голос срывается, и я представляю себе, как он кладет этот момент в папку под названием «Как-Нибудь На Днях» у себя в голове к сотне других таких же моментов. Например, таких, как разбор маминого гардероба, сортировка ее грязной одежды, уничтожение ее обуви и верхней одежды. Всего в таком духе.
Прошло шесть недель с тех пор, как погибла мама, а мой отец оставил ее вещи нетронутыми, словно ожидая, что она вот-вот вернется. Он прекрасно понимает, что это невозможно, с тех пор как сам забальзамировал ее тело и мы похоронили ее в отполированной урне цвета красного дерева. Но очевидно, эти доводы слишком слабы, чтобы уложиться у него в голове.
И вместо того, чтобы еще раз проговаривать все это вслух, я обнимаю его.
– Люблю тебя, пап!
– И я тебя, Калла!
Глядя через его плечо, я цепляюсь глазами за небольшой росток плюща, вьющийся вдоль кирпичной кладки нашего дома. Я смотрю на него в упор около минуты, прежде чем мы покидаем объятия друг друга.
– Что ты решил по поводу гостевого домика?
В прошлом году они с матерью полностью обустроили его, это была попытка инвестировать деньги в собственность. Но теперь, когда мама умерла, отец хочет сдавать его в аренду. Мы же с Финном стараемся уговорить его, чтобы там жил кто-то из нас двоих.
В ответ он отрицательно мотает головой.
– Это было бы нечестно, позволить кому-то одному из вас там жить. Лучше я найду того, кто снимет его. Это мое решение.
Я пристально смотрю на него, как будто у отца только что выросла вторая голова.
– Но… Почему?
Мне это кажется довольно неразумным использованием прекрасного обновленного пространства.
Отец сохраняет невозмутимость.
– Вы с Финном все равно уедете в колледж осенью. А так у нас будет дополнительный доход. Мы же так и планировали с самого начала.
Я все еще в ступоре.
– Ну что ж. Удачи тебе в поисках адекватных жильцов.
Я резко поворачиваю направо и направляюсь к похоронному бюро и крематорию.
– Если у тебя есть кто-то на примете, то передай им обязательно, – кричит мне вслед отец, пропуская мимо ушей мой пессимистичный укор.
Я глумливо усмехаюсь.
– У меня никого нет на примете, и тебе отлично это известно. – Я предпочитаю умалчивать об одном грустном факте по поводу моей социализации, а именно о ее отсутствии.
Так было всегда. Это постоянно настораживало маму и папу, но для меня и Финна не имело никакого значения. У нас всегда были только мы.
Финн скачет вниз по ступенькам, встряхивая своей мокрой шевелюрой и прерывая наш спор.
– Иногда я бываю на редкость зловонным, поэтому я принял самый освежающий душ, какой только можно себе представить, – произносит он, проносясь мимо нас. – Не благодарите.
– Осторожнее за рулем! – бессмысленно бросает отец нам вслед, будучи уже наполовину в доме.
На самом деле с тех пор, как погибла мама, среди сплющенного металла и горелой резины, он избегает даже взглядов в сторону машин, хотя он и понимает, что это жизненная необходимость.
Тем не менее он предпочитает этого не видеть.
Это нормально. У нас у всех есть маленькие фишки, с помощью которых мы обманываем наш разум, чтобы жизнь была чуть более удобоваримой.
Я бросаю свое тело на пассажирское сиденье машины, то самое, которое мы всегда делили с Финном.
– Как ты спал?
Потому что обычно он не спит.
Он страдает неизлечимой бессонницей. Его разум от природы гораздо более активен по ночам, чем у любого обычного человека. Ему так и не удалось справиться с этим недугом. А когда он все-таки засыпает, ему снятся очень реалистичные ночные кошмары, из-за чего он часто просыпается и в ужасе приползает в мою комнату.
Потому что я единственная, к кому он приходит, когда ему страшно.
Это еще одна наша особенность, которая делает нас близнецами. Хотя для сверстников, которые всегда издевались над нами, это был бы настоящий лакомый кусочек, им бы это точно понравилось. «Калла и Финн спят в одной постели, вот больные!» Им не понять, как нам удается обрести комфорт, только лишь находясь рядом друг с другом. И мне все равно, что они там о нас думают, по крайней мере теперь. Возможно, мы даже больше никогда не увидим никого из этих придурков.
– Погано. А ты?
– Тоже, – бормочу я в ответ.
И это правда. Я не страдаю бессонницей, но мне тоже снятся кошмары. Такие же реалистичные. В них моя мать истошно кричит, и осколки стекол разлетаются по сторонам, и ладонь отчаянно сжимает мобильный, даже когда тело перестает двигаться. В каждом из таких снов я слышу свой собственный голос, зовущий ее по имени, и каждый раз я не слышу ответа.
Можно сказать, все эти события здорово травмировали меня.
Финн и я погружаемся в молчание, поэтому я вжимаюсь лбом в оконное стекло и смотрю на то, как мы проносимся по улице, пока он сидит за рулем. Все эти пейзажи, которые я разглядываю, окружали меня с тех самых пор, как я родилась.
Несмотря на свой внутренний разлом, я понимаю, что наша гора прекрасна.
Все, что нас окружает, зеленое и пышущее жизнью: могучие сосновые деревья, огромные папоротники и бушующая зелень лесов. Изумрудные оттенки покрывают все, включая распростертые поляны, цветущие сады, вплоть до самых гор, когда они внезапно сменяются бурыми глинистыми оттенками.
Мне кажется, в этом есть некий символизм. Зеленый – жизнь, красный – опасность. Красный – это раскаленные камни, предупреждающая вспышка света, пролитая кровь. Зеленый же… Зеленый – это деревья, яблоки, клевер.
– Как будет «зеленый» по-латински? – спрашиваю я рассеянно.
– «Viridem», – отвечает он. – А что?
– Просто спросила, – я смотрю в зеркало заднего вида на наш дом, уносящийся вдаль.
Огромный, построенный в викторианском стиле, он гордо возвышается на вершине, на самом краю скал, прорываясь своими шпилями сквозь облака. Красивый, утонченный и в то же время готичный и мрачный. Все-таки он выполняет функцию бюро ритуальных услуг, расположившись в самом конце трассы на горе. Идеальная площадка для фильма ужасов.
И назывался бы он как-нибудь вроде «Последнее похоронное бюро слева»[4].
Отцу понадобится чудо, чтобы сдать там маленький гостевой домик, и я чувствую легкий укол вины. Возможно, он действительно нуждается в деньгах, а я так безжалостно требовала, чтобы он отдал помещение мне или Финну.
Я отвожу взгляд от дома, чтобы избавиться от этого гнетущего ощущения. С другой стороны я вижу океан. Стальной серый водный простор, волны терзают скалы, накатываясь на них вновь и вновь. Пелена тумана восходит из водной глади, создавая дымку вдоль берега. Это впечатляюще и в то же время жутко, пугающе и умиротворенно.
И вместе с тем это тюрьма, которая держит меня под покрывалом из низко нависших облаков.
– Ты никогда не думал о том, чтобы уехать отсюда? Я имею в виду, далеко и насовсем, – произношу я, хотя это больше похоже на мысли вслух.
Финн отвечает мне пристальным взглядом.
– Беркли[5] недостаточно далеко для тебя?
Я пожимаю плечами.
– Не знаю. Я имею в виду место, которое было бы совсем далеко отсюда. Например, Италию. Или Шотландию. Было бы чудесно, мне кажется. Просто чтобы быть подальше отсюда. Подальше от всего, что мы знаем.
От воспоминаний.
От людей, которые считают нас чудаками.
От всего.
На лице Финна написано все то же отсутствие какого-либо выражения.
– Калла, тебе не нужно колесить вокруг света, чтобы переосмыслить себя. Если это то, к чему ты стремишься. Ты прекрасно справишься с этим в Калифорнии. Но я не думаю, что тебе нужно меняться. Ты прекрасна, такая, как есть.
Да уж, быть той самой девушкой из похоронного бюро – прекрасно. Но он прав. В Калифорнии никто не узнает об этом. Там я могу начать жизнь с чистого листа с тем же успехом, как и где-то еще. Там вокруг меня не будет мертвецов, а также людей, которые постоянно задавали бы вопрос «Как ты себя чувствуешь?»
Мы снова ныряем в тишину, и я продолжаю изучать виды за окном, размышляя о колледже и о том, какой будет моя новая жизнь. С тех пор как отец согласился с тем, что нас с Финном не следует отправлять в разные учебные заведения, меня больше ничто не пугает. Это волнующе. Я представляю себе дорогие туфли и пашминовые шарфики. Я не до конца понимаю, что такое пашмина, но это звучит изысканно, а значит, это то, что мне нужно.
– Ну? – настойчивый голос Финна вырывает меня из моих мыслей.
Совершенно очевидно, он ждет от меня ответ.
– Что «ну»?
– Ну, папа уже принял решение? По поводу гостевого домика. Мы бы могли жить там вместе. Мне надоело постоянно дышать формальдегидом.
И правда. Я сбилась со счета, как часто мне приходилось слышать ехидные шуточки одноклассниц, вроде «Я слышу мертвых», каждый раз, когда я проходила мимо. Мне всегда хотелось посоветовать им перестать копировать фразы из древних фильмов ужасов и придумать что-то пооригинальнее, но, естественно, я так этого им и не сказала. Для них я была той самой девушкой из похоронного бюро. Но я ни разу не позволила им почувствовать себя победительницами, показав свою боль.
