Константин Писаренко
Тайны дворцовых переворотов

Офицеры, воодушевленные яркой речью, тут же присягнули ей на верность и поклялись добиться провозглашения императрицей. Далее подполковник Меншиков проинструктировал подопечных, как действовать на расширенном заседании Сената: погромче кричать, похлеще браниться, почаще угрожать, в общем, создавать нервозную атмосферу в зале. Тогда же или позднее императрица повелела заместителю Данилыча, подполковнику И.И. Бутурлину, и дежурному по Преображенскому полку майору А.И. Ушакову после смерти мужа под барабанную дробь привести из казарм к Зимнему дворцу сводную роту преображенцев[8].

На этом второй акт и подготовка в целом к центральному событию закончились. Все приказы были отданы, роли – распределены, реплики – заучены. Партия великого князя уже более суток пассивно ожидала часа «Х». Их антагонисты лишь теперь получили возможность чуть-чуть расслабиться в течение ближайшей последней для Петра Великого ночи с 27 на 28 января.

* * *

Простившись с семьей и соратниками, император четырнадцать часов пролежал в забытьи, не произнося ни слова. «Безпрестанно стонал и руку правою… на сторону метал». Левую давно разбил паралич. Он успел еще раз причаститься, прежде чем в четвертом часу ночи 28 января «оледеневать почал». Феофилакт Лопатинский, наклонившись к уху царя, принялся читать «благочестивые увещания» и обычные молитвы. В пятом часу стоны прекратились, затем пресеклось дыхание… Очень долго все стояли, будто завороженные, в глубокой тишине. Но вот в пять часов с четвертью врачи констатировали смерть, и комнату пронзил страшный возглас потерявшей сознание царицы. Всхлипывая и утирая слезы с глаз, сановники вышли из Конторки в приемный покой, откуда не спеша поплелись, очевидно, в Наугольную палату второго этажа с видом на Неву и прачечные корпуса через канал.

Обер-гофмейстер Матвей Дмитриевич Олсуфьев в то утро не вытерпел, забежал в дом Дворцовой канцелярии (смежный с востока с Зимним дворцом) и продиктовал дежурному секретарю, записавшему в журнал протоколов: «Против 28 числа пополуночи в первой четверти 6 часа по воле Всемогущаго Господа Бога всепресветлейший, державнейший Петр Великий император и самодержец всероссийский, Отец Отечествия, государь всемилостивейший чрез двенатцатидневную жестокую болезнь от сего временнаго в вечное блаженство отиде. О сем приказал записать обер-гофмейстер господин Алсуфьев»[9].

Пока царица рыдала у тела почившего мужа, неподалеку от Конторки, в просторном зале постепенно собрались члены правительства и генералитет Российской империи. Сенаторы – А.Д. Меншиков, Ф.М. Апраксин, А.И. Репнин, П.А. Толстой, Г.И. Головкин, Я.В. Брюс, И.А. Мусин-Пушкин, В.Л. Долгоруков, Д.М. Голицын – уселись за стол. Возле них разместились главы коллегий, канцелярий, несколько иерархов церкви, герцог Голштинский со свитой. В углу на стульях расположились генералы, в том числе и гвардии подполковник (армии бригадир) И.И. Бутурлин, гвардии майоры (армии полковники) А.И. Ушаков, Г.Д. Юсупов, И.И. Дмитриев-Мамонов, И.М. Лихарев, возможно (если не уезжали из Петербурга), М.А. Матюшкин, С.А. Салтыков, В.Д. Корчмин и М.Я. Волков. По-видимому, прежде чем пройти в зал, Ушаков по приказу Бутурлина отослал в полк ордер следующего содержания: «Нарядить сего часу на караул с полку сержантов – 2, каптенармусов – 2, капралов – 6, солдат со всех рот – по осми человек, от гранодерской – 16. А збирались бы у Почтового двора. А с ним будет на караул капитан [Василий] Нейбуш, капитан-лейтнант [Степан] Юрьев, лейтнант [Семен] Кишкин, ундер-лейтнант [Михаил] Крефт, фендрик [Василий] Нелюбохтин»[10].

Заседание началось приблизительно в половине шестого утра. Председательствовал Ф.М. Апраксин. Вообще-то, многие полагали, что совещание – пустая формальность: Петра Алексеевича провозгласят императором, Екатерину – регентшей, и все разойдутся по домам. Но тут пожелал высказаться граф Толстой. Ни с того ни с сего Петр Андреевич подверг жесточайшей критике схему, им же предложенную полтора дня назад. Как гром посреди ясного неба зазвучали слова семидесятилетнего старика: «Такое распоряжение (учреждение регентства. – К.П.)… вызовет то бедствие, которого желают избежать, потому что в России не существует закона, определяющего время совершеннолетия царей. В ней царь, будучи неограниченным и самодержавным властелином, берет бразды правления в свои руки в самую минуту смерти своего отца. Если вздумают провозглашением великого князя царем установить как бы двойственную власть (Петр – император; Екатерина – правительница. – К.П.), то часть вельмож и большинство невежественного народа непременно возьмут его сторону, и тогда законы и Сенат, который под твердою властью государя служит надежнейшим оплотом оных, будут скоро попраны, ибо люди ослепленные корыстолюбием или жаждущие перемены власти, опасности коей не понимают, неизбежно начнут устраивать заговоры и всяческие смуты.

В том положении, в каком находится Российская империя, ей нужен властелин мужественный, опытный в делах, способный крепостью своей власти поддержать честь и славу, окружающие империю, благодаря неусыпным трудам покойного царя, и в то же время разумным и просвещенным милосердием сделать народ счастливым и преданным правительству. Все эти качества соединяются в царице, которая научилась искусству править государством от своего супруга, всегда доверявшего ей самыя важные тайны, на деле несомненным образом доказала и героизм свой, и великодушие, и преданность русскому народу, и, наконец, сделала очень много добра, и в общественных делах, и частным людям. А зла не делала еще никогда и никому.

Впрочем, оставляя в стороне все прочие доводы, торжественное коронование царицы, присяга, принесенная ей по этому случаю всеми подданными и всенародно произнесенныя им перед этим событием слова царя неоспоримо доказывают волю покойного монарха и обязанность народа повиноваться ей»[11].

Репнин, Долгоруков, Голицын, Мусин-Пушкин слушали главу Тайной канцелярии и не верили своим ушам. Толстой публично разрывал джентльменское соглашение, которое обе партии заключили днем во вторник. Претензии оратор очертил вполне отчетливо: регентство – институт ненадежный; монарх должен обладать всей полнотой власти; сын царевича Алексея слишком мал для самостоятельного управления страной; остается Екатерина, которую и надлежит объявить императрицей; правовое основание для этого – акт коронации в мае прошлого года, как ясно выраженное намерение Петра Великого завещать ей государство и корону.

Обманутые защитники великого князя, пережив огромной силы удар, не растерялись. Отмобилизовались на ходу и контратаковали в самое уязвимое звено цепи рассуждений Толстого: государь ни словесно, ни письменно преемника не назвал, а коронацию приравнивать к тестаменту нельзя, ибо мотивы возложения на чело Екатерины венца можно толковать по-разному. К тому же во многих европейских государствах короли коронуют своих жен, но это не дает дамам право претендовать на трон. У союзников царицы с речью Толстого запас разумных доводов, способных опрокинуть железную логику покровителей юного тезки императора, иссяк. Час выкладывать на стол козырную карту еще не пробил. И тогда А.Д. Меншиков произнес довольно двусмысленную фразу: «Я убью каждого, кто посмеет противиться распоряжению покойного императора!»

В то же мгновение сидевшие позади майоры гвардии – и преображенцы, и семеновцы – громкими выкриками поддержали командира: Петр Великий выбрал в преемники Екатерину; ее надо без проволочек провозгласить императрицей. Лозунги перемежались с оскорблениями и угрозами «разбить головы всем старым боярам». А.И. Ушаков не постеснялся обнародовать фамилию первой потенциальной жертвы – канцлера Головкина. Вероятно, за попытку усовестить не в меру буйных гвардейцев брат генерал-адмирала Петр Матвеевич Апраксин удостоился таких «особо теплых» эпитетов, что пожилой президент Коммерц-коллегии через сутки, 29 января, слег.

Конечно, напускная бравада штаб-офицеров никого не испугала. Сотрясение воздуха ненормативной лексикой – дисциплинарный проступок. За него далее гауптвахты не сошлют. Напротив, реальное смертоубийство, отягощенное политикой, – серьезное преступление, за которое нижестоящий по чину, посягнувший на жизнь вышестоящего, рано или поздно ответит перед военным судом. Репнин, Долгоруков, Голицын, Мусин-Пушкин, Петр Апраксин это хорошо понимали. Сделать их более сговорчивыми подобные упражнения голосовых связок не могли, а вот рассердить, разозлить сиятельных особ «праздник» офицерского непослушания должен был. И чем сильнее гвардейцы накалят атмосферу, тем лучше. Ведь гнев – плохое подспорье в обстоятельствах, требующих принятия быстрых и взвешенных решений.

Увы, оппоненты Екатерины не справились с эмоциями, втянулись в словесную перепалку и тем самым угодили в искусно приготовленную для них ловушку. Сдержанная полемика стремительно переросла в жесткие пререкания на повышенных тонах. Здравые идеи все реже и реже звучали в славном собрании. Чаще взаимные обвинения и упреки. В разгар препирательств Г.И. Головкин призвал разругавшихся коллег обратиться за советом к народу: пусть земский собор сословий определит, кому царствовать – Петру или Екатерине. Мнение канцлера, естественно, проигнорировали[12]. Между тем Петр Андреевич Толстой внимательно наблюдал за тем, как протекала дискуссия. Поблизости молча взирал на раскрасневшихся, бестолково жестикулирующих вельмож Феофан Прокопович. Епископ поминутно поглядывал на сенатора, как бы спрашивая: не пора ли? Но тот с подачей условного знака медлил: господа «бояре» еще не созрели, нужно ждать.

* * *

Примерно через четверть часа после открытия прений за стены дворца просочилась информация, повергшая многих, в первую очередь дипкорпус, в шок: провозглашение великого князя императором сорвано сторонниками Екатерины, желающими передать царице всю полноту власти. Империя на грани гражданской войны!!!

В посольствах сразу же закипела работа. Посланникам не терпелось поскорее сообщить сенсационную новость Европе. Впрочем, сперва им предстояло отыскать лазейку для проникновения курьеров за черту города: выезд из столицы давно запрещен, проскочить мимо солдатских пикетов можно исключительно по знакомству или за мзду. По счастью, шведский посол Герман Цедеркрейц дружил с кем-то из тех, кто командовал караулами на границах Петербурга. Барон любезно согласился помочь товарищу по профессии из Франции. Жак Кампредон, не мешкая, взялся за перо: «С-Петербург. 8 февраля 1725. 6 часов утра.

Ваше Сиятельство!

Из дубликата прилагаемого письма Вы увидите, в каком состоянии находилась болезнь царя вчера, когда я имел честь писать Вам. Сегодня, около пяти часов утра, монарх этот скончался после припадка жесточайших судорог. Сколько мне до сих пор известно, он не сделал никаких распоряжений. Сенат, находящийся в настоящую минуту в полном составе во дворце, разделился на две партии. Одна, горячо поддерживающая интересы царицы, хочет провозгласить ее правительницей, в качестве императрицы, никого не назначая ей заранее в наследники. Другая настаивает на провозглашении императором великого князя, внука царя, под совместным регентством царицы и Сената. Если первая из этих партий возьмет верх, то надо ждать междуусобной войны, последствия коей могут быть гибельны для многих, в особенности для иностранцев. Но, вероятно, восторжествует вторая партия, как более разумная и справедливая. Всем находящимся в окрестностях Петербурга полкам уже послан приказ собраться сюда. Не могу сказать ничего более В[ашему] С[иятельству], как потому, что меня торопит шведский посланник, спеша поскорее отправить своего человека в Швецию, так и потому, что я не знаю наверное, попадет ли к Вам это письмо. Посылаю его на всякий случай, дабы хоть вкратце известить В[аше] С[иятельство] о том, что здесь происходит. Буду иметь честь послать курьера тотчас, как вновь откроются заставы, теперь повсеместно запертыя. Если узнаю что-нибудь, покуда шифруют это письмо, извещу в приписке.

Имею честь…»

Больше часа секретарь переводил депешу с нормального языка на криптографический. Когда тяжкий труд близился к финалу, от патрона принесли листок бумаги с постскриптумом: «Сейчас получил уведомление, что восторжествует, кажется, партия царицы»[13]. Лаконичное дополнение француза красноречиво свидетельствовало: тщательно продуманный план Толстого и Елизаветы либо близок к кульминации, либо уже увенчался успехом.

* * *

Заканчивался второй час внеочередного заседания Сената в расширенном составе. Страсти в зале Зимнего дворца разгорелись нешуточные. Сановникам, расколовшимся на две группы, никак не удавалось найти точки соприкосновения. Фракция Екатерины упрямо не хотела поступаться ничем из программных тезисов Толстого. Однако ей не хватало аргументов, чтобы сломить упорное сопротивление приверженцев великого князя. А Репнин с единомышленниками не имел морального права покориться грубому нажиму и капитулировать без какого-либо приобретения в копилку Петра Алексеевича. До рукопашной дело пока не доходило, хотя патовая ситуация грозила вот-вот вылиться в позорную потасовку…

И вдруг за окном загрохотали барабаны: по набережной Невы двигались войска. Споры тотчас прекратились, и все на секунду-другую замерли. Тягостную тишину прервал возмущенный голос Репнина: «Что это значит? Кто осмелился давать подобные приказания помимо меня? Разве я более не главный начальник полков?» Президенту Военной коллегии ответил Иван Бутурлин: «Это приказано мною, без всякого, впрочем, притязания на Ваши права. Я имел на то повеление императрицы, моей всемилостивейшей государыни, которой всякий верноподданный обязан повиноваться».

Диалог процитирован по мемуарам Бассевича, который, как обычно, приукрасил правду и сгустил краски. На сей раз он умолчал о второй части реплики подполковника. Штаб-офицер, конечно же, сообщил князю, что по Верхней набережной маршируют не преторианцы, идущие менять власть, а сводная рота Преображенского полка во главе с капитаном Василием Нейбушем в подкрепление семеновцам, охраняющим Зимний дворец. Удвоение караулов – мероприятие заурядное, хотя и не частое. Оно не требует санкции коллегии. Достаточно пожелания хозяина дворца, которым в данный момент является царица.

Эпизод с колонной солдат, вероятно, и послужил Толстому индикатором душевного состояния оппонентов. «Боярам» удалось взвинтить нервы до предела. Чувство реальности соперником, опасающимся силовой акции, практически утрачено, восприятие событий – явно неадекватное. Самое время наносить главный удар! Петр Андреевич подал условный сигнал Феофану Прокоповичу. Епископ Псковский поднялся и попросил у собравшихся немного внимания.

Начал священник издалека, со всенародной присяги февральскому закону 1722 года. Затем вспомнил о прошлогодней коронации Екатерины и как бы невзначай, мимоходом заметил, что доказательство существования у Петра Великого намерения провозгласить жену преемницей есть. Накануне персидской эпопеи государь признался как-то в приватной беседе, что хочет короновать супругу, дабы «аще бы каким случаем его не стало, праздный престол тако без наследника не остался бы, и всякая вина мятежей и смущений благовременнее пресечена быть могла бы». И, слава Богу, не один он, Феофан Прокопович, на той встрече присутствовал. Среди участников нынешних споров сидят еще пять свидетелей высочайших откровений. Пусть они по совести скажут, лжет он или не лжет[14].

Наверное, первым факт беседы подтвердил Феофилакт Лопатинский. За ним эстафету поддержали светские особы. Последним или предпоследним исповедался канцлер. Головкин сыграл, как по нотам. Никто не заподозрил инсценировки. Искренность Гавриила Ивановича потрясла и сразила наповал его товарищей. Им нечем было крыть брошенную конкурентами на стол козырную карту. Возможно, на свежую голову Аникита Иванович Репнин, Василий Лукич Долгоруков, Дмитрий Михайлович Голицын, Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, Петр Матвеевич Апраксин разглядели бы, что карта легла крапленая. Да, по прошествии двухчасовых, искусственно разогреваемых жарких дебатов, крика и брани измотанные борьбой их сиятельства едва владели собой и плохо ориентировались в ситуации.

Первым смирился с поражением и согласился с ультиматумом Толстого фельдмаршал Репнин. Вторым белый флаг выкинул Головкин. Далее пошла цепная реакция безоговорочных капитуляций. Когда все сторонники великого князя одобрили кандидатуру Екатерины, председательствующий Ф.М. Апраксин подозвал А.В. Макарова и чисто формально поинтересовался у него, не оставил ли покойный император письменного завещания. Кабинет-секретарь официально успокоил уважаемое собрание: никакого завещания нет. Тогда генерал-адмирал привстал и от имени всех высших чинов империи подвел черту под двухчасовой дискуссией: «В силу коронования царицы и присяги принесенной ей всеми сословиями империи Сенат провозглашает ее законной государыней, императрицею всея России, самодержавной и неограниченной властительницею, как царь, супруг ея».

Для порядка Макаров огласил тексты закона о престолонаследии 1722 года и упомянутой Апраксиным присяги. Затем во время короткого перерыва сенатские чиновники подготовили проект манифеста: «Ведомо да будет всем, что по воле всемогущего Господа Бога… Петр Великий… чрез двенадцатидневную жестокую болезнь от сего временного жития в вечное блаженство отъиде. А о наследствии престола Российского не токмо единым Его Императорского Величества… манифестом февраля 5 дня прошлого 1722 года в народ объявлено, но и присягою подтвердили все чины государства Российского, дабы быть наследником тому, кто по воле императорской будет избран. А понеже в 1724 году удостоил короною и помазанием любезнейшую свою супругу… императрицу Екатерину Алексеевну за ея к Российскому государству мужественные труды, как о том объявлено в народе печатным указом прошлого 1723 года ноября 15 числа: того для Святейший Синод и Высокоправительствующий Сенат и генералитет согласно приказали: во всенародное известие объявить печатными листами, дабы все, как духовного, так воинского и гражданского всякого чина и достоинства люди о том ведали и ей всепресветлейшей… императрице Екатерине Алексеевне… верно служили».

Документ подписали все, после чего предводительствуемые генералом-адмиралом участники заседания зашагали к Конторке царя, где императрица оплакивала мужа. Стрелки на циферблате показывали восемь часов утра 28 января 1725 года[15].

* * *

Екатерина встретила депутацию в смежном с Конторкой покое в окружении М.Д. Олсуфьева и А.Л. Нарышкина. Вельможи выразили царице соболезнование, после чего Апраксин, преклонив вместе со всеми колена, протянул ей единогласно одобренный манифест и произнес клятву верности новой государыне. Потом императрица пожаловала вельмож – и друзей, и противников – к руке. Короткая церемония «инаугурации» завершилась под громовое: «Да здравствует наша императрица Екатерина Алексеевна!»

Затем А.И. Ушаков помчался в казармы Преображенского полка, И.М. Лихарев (тоже дежурный майор) – на квартиры Семеновского полка, чтобы известить солдат и обер-офицеров о кончине царя и восшествии на трон его супруги. И.И. Дмитриева-Мамонова в тот же день командировали в Москву, приводить к присяге жителей Белокаменной. А Бассевич в это время рассказывал иноземным послам Мардефельду, Вестфалену, Цедеркрейцу и Кампредону подробности исторического заседания Сената.

Екатерина по заслугам наградила каждого из тех, кто способствовал ее триумфу. Ушаков и Юсупов пополнили ряды сенаторов. Ягужинский и Головкин сохранили за собой прежние посты и прямой доступ к монархине. Заметно укрепились позиции герцога Голштинского и правой руки немецкого князя – незаменимого Бассевича. Сильно вырос кредит Меншикова. Однако не до той степени, какая наблюдалась в молодые годы Петра Великого. Третья строчка в перечне наиболее влиятельных лиц – максимальный результат, превзойти который светлейший князь имел мало шансов. Его потеснил П.А. Толстой, сблизившийся с императрицей в период распоряжения коронационными торжествами 1724 года. Авторитет тайного советника после событий 26—28 января достиг недосягаемых для других высот. Императрица отныне всегда совещалась с ним и почти ничего не скрывала от него. Мнение графа для нее звучало, как истина в предпоследней инстанции.

Кто же изредка накладывал вето на рекомендации министра и, соответственно, возглавлял список конфидентов? Тот, с кем Петр Андреевич тягаться поостерегся бы, – цесаревна Елизавета Петровна. Именно она больше кого-либо выиграла от победы матери. За три январских дня 1725 года препятствие в лице девятилетнего племянника, стоявшее на пути пятнадцатилетней девицы, соратники матушки отодвинули в сторону и тем самым расчистили ей дорогу к власти. Пока о планах принцессы не знает даже мать, озабоченная поиском выгодного жениха для любимицы. Но через пять месяцев все решительным образом изменится. Впрочем, нет. Уже в первые дни нового царствования нашелся человек, верно оценивший потенциал петербургской красавицы. 2 (13) февраля 1725 года А. Мардефельд доносил прусскому королю: «Что касается брака со второй дочерью царя Елисаветой Петровной, то могут Ваше Величество быть уверенными, что ее охотно выдадут за Его Высочество маркграфа Карла только под тем условием, что она сделается владетельной герцогиней Курляндской. Ибо не отдадут за младшего сына такой прекрасной и умной великой княжны, любимицы императрицы. Теперь значение и вес великой княжны намного возрасло, так как она на дороге в будущем сделаться императрицею»[16].