Константин Николаевич Леонтьев
Польская эмиграция на нижнем Дунае

– Если вам не противно, то мне очень приятно…

И еще гусары Веймарского полка, приятели и собутыльники юности в Крыму, политом нашею кровью…

И мало ли их с этим «акцентом», которых я знал еще тогда, когда и в голову мне не приходило, что они враги нам!..

Все это так… Не нахожу нужным скрывать, что многие поляки продолжали мне нравиться даже и тогда, когда я узнал и убедился, что мне необходимо на жизнь и на смерть бороться с ними; не скрываю этого потому, что зрелый человек, претендующий на развитие вкуса и ума, обязан различать в себе эстетическое чувство от политического… я не скажу – долга, этого мало, а даже – от глубокого, искреннего чувства своего. И я, к счастию моему, различал эти две психические сферы очень ясно и твердо, и давно.

Я очень любил, когда полурусский Жуковский беседовал со мною по-русски, на турецком диване моего кабинета, у окна, перед которым так близко наш общеславянский Дунай… Я улыбался ему, он – мне; я очень охотно пользовался иногда его услугами; но ни на мгновение ока я не мог забыть, что он агент «Messageries», что он на службе у этой столь глупой в политике Франции и что ему нужны какие-нибудь «зразы» или «капустняк» (т.е. щи), нужны сторы, нужна, наконец, шляпка на седые власы его широколицей и доброй хозяйки.

Должно быть, его уж нет на свете теперь. (Не посылать же мне для этой справки нарочную телеграмму в Тульчу!..) Он и тогда, в 1868 году, был стар, хотя очень крепок; у него и тогда были, по его же уверению, камни в почках…

Я не скажу «мир праху твоему, хитрый и приятный агент», потому что это восклицание, во-первых, совсем не христианское: не праху нужен мир, а душе спасение… а во-вторых, не скажу «мир праху» потому, что этот бессмысленный возглас наскучил до смерти, я думаю, даже и самим тем, которые не могут без него обойтись ни в одном некрологе…

Я скажу лучше так: «Добрая память моя тебе, мой дунайский собеседник!.. Ты был для меня «светлым и веселым лучом» в среде печальных Вороничей и оборванных, раздраженных польских пролетариев, которые пытались мне грубить и которых я сажал за это в турецкую тюрьму!..» Надо рассказать и о них.

IV

Однажды я был дома и чем-то занимался, когда мне доложили, что какой-то молодой человек, по-видимому, очень бедный, желает со мной секретно переговорить.

Грек, писец мой, который мне это докладывал, прибавил, что он никак не поймет, какой национальности этот человек.

– Или русский, или поляк; только, кажется, нездешний, – сказал он.

Не желая тратить понапрасну времени на пустяки, я потребовал, чтобы таинственный незнакомец назвался бы предварительно по имени.

Его отвели в канцелярию, и оттуда он прислал мне в кабинет небольшую записку на очень правильном русском языке:

«Я – бывший студент киевского университета Домбровский. Имею, г. консул, сообщить вам нечто очень важное».

– Посмотрим, что это такое, – сказал я себе, и велел впустить его.

Домбровский, правда, имел вид «бедного» человека. На нем был нагольный, старый и грязный полушубок, сапоги самые простые и в заплатах; рубашка русская, и навыпуск, и тоже грязная. Про лицо его что сказать – не знаю. Бледное, как будто незначительное, не красивое и не особенно дурное. Бородка русая, маленькая. Таких лиц много. Лет ему казалось с виду не больше двадцати пяти.

Он остановился у дверей как будто бы почтительно, но робости я в нем не заметил. Глаза только «бегали». С ним вместе вошел в кабинет и мой молодой грек Яни Никифоридис, подстрекаемый любопытством.

– Что вам угодно?

– Господин консул! – начал Домбровский торжественно и без всякого «акцента». – Я прежде всего попрошу вас удалить посторонних людей, так как то, что я сообщу вам, для меня очень важно.

Не желая лишать Яни Никифоридиса дарового зрелища и плохо веря «важности» сообщения, я сказал Домбровскому, что Яни – лицо не постороннее, служит при консульстве и т. д.

– И что такое особенно важное вы можете сообщить мне?

– Господин консул! Дело идет о моей жизни и смерти! Дело вместе с тем с некоторой стороны касается и до ваших политических обязанностей! – воскликнул киевский студент еще многозначительнее, и даже гордо взглянул на меня, сверкнув глазами.