Константин Николаевич Леонтьев
Письма к матери из Крыма (1854–1857 гг.)

Вы пишете, что не можете на меня сердиться, что я напрасно так думаю о Вас… Конечно, я и сам не хотел этого допускать, но поверьте, Вы как-то слишком спокойно-ласковы были во дни прощанья, а я так привык видеть во всем дурное что-либо для себя, что и радоваться твердо не смел Вашей maniere d'atre^[5], которой я никогда так не был доволен. Так как я ошибся, то дай Бог, чтоб эта maniere d'atre встретила меня и по приезде в Россию; я часто вспоминаю темную ночку, в которую я выехал от Вас, и Ваше последнее слово: adieu mon cher! Bon voyage!^[6] без слез, без всяких сцен… Не думайте, что я говорю фразы (Вы знаете, как я боюсь их), но я говорю от всей души, Ваши слова эти, Ваш голос, когда Вы отворили окно, до сих пор в ушах, и не знаю почему, только мне становится очень грустно, когда я обо всем этом вспоминаю. Поверьте, это не прошлое время, где легонькое чувство вырастало в гиганта по милости воображенья; теперь на воображенье узда давным-давно, и я говорю это на всякий случай, чтобы Вы знали, есть ли у меня к Вам чувство или нет. Такие вещи, признаюсь, и говорить стало как-то трудно; да мне кажется, что, сказав, я доставлю Вам отраду!!! Прощайте, однако, милый друг мой, больше нет времени; надо почитать еще, да и на постель. Целую Вас и прошу Вашего благословения. К Тургеневу я больше не буду писать, кажется, пока не получу от него письма. Должно быть, первое чувство возбужденного интереса притупилось в нем. Целую Вас.

10 марта 1855 г. Еникале.

Вы отвечаете разом на 2 письма, мой дружок, а я в отмщение отвечу на три! Сегодня пришло письмо № 10 с 25 р. сер. от Анны Павловны, и крайне кстати, потому что я уже более полумесяца сидел без чаю, сахару и табаку (т. е. покупного, и должен был перебиваться займом с большой экономией). Теперь я хоть на месяц или полтора могу курить и класть сахар с роскошью и без arriere pensee^[7]; итак: поблагодарим прежде всего небо, а потом тетушку. Не знаю, в каком из моих писем было написано, что здешняя моя жизнь, несмотря на свою скуку, все же лучше прежней. Вы радуетесь; но эта радость как будто бы сопровождается недоумением; Вы как будто не понимаете, в чем дело и какие перемены я в себе ощущаю. Зная, как Вас интересует все, что до меня касается, я объясню Вам правду. Хотите ее знать? Здешней жизнью я тоже недоволен, да и чем быть довольным, скажите? Пустыня и пустыня, без всякой поэзии, с обязанностями службы не по вкусу; с лишениями и отдалением от всех близких по душе, крови и привычке людей. Дела довольно много, и вдобавок дела, как я все более и более убеждаюсь, бесплодного, потому что я теперь не верю почти ни одной пилюле, ни одному порошку, которые я выписываю из казенной аптеки; лечить и не верить лекарству, не видать от него помощи и не иметь средств это поправить, согласитесь, недеревянному человеку невесело. Вот Вам удовольствия науки и службы здешней; общество я не только не стану бранить, но даже похвалю; смотритель, с которым я обедаю (живу я в особой комнате уже с месяц, т. е. имею в том же флигеле другое крыльцо), – человек положительно порядочный, с умом и образованием; молодой лекарь, который был прикомандирован к нам, все это время жил тоже с нами, очень милый, веселый и дельный молодой человек; остальные же хотя и дюжинные люди, но все-таки в массе бывают иногда занимательны. Но что до всего до этого; все они люди чуждые по сердцу; всего этого мало; все это хорошо на время. Значит, и общество нисколько не пленяет меня! Здоровье? для здоровья я по неимению средств и еще больше хорошей летней погоды не успел сам ничего сделать; но штука в том, что сделал климат уже довольно много, освободил мне грудь (иначе я не умею выразить своего физического ощущения) и вдобавок деятельный и воздержанный образ жизни много укрепил меня; я ехал не на радость, не на карьеру сюда, и если бы мне пришлось здесь прожить несколько лет, я бы, кажется, принял хлороформа; если Вы думаете, что я от души доволен настоящим, то я уже решусь Вам сказать противное; но я не хочу еще бранить его, решившись терпеть для будущего, для независимого образа жизни; я, пожалуй, и доволен им как средством. Для чего я пошел в военную службу? Мне тогда по известным Вам обстоятельствам хотелось перемены, это раз; 2-е, я знал, что перемена мест, лиц и отношений пробудит во мне многое, что уснуло от прежней жизни; я угадал, и все это сбылось, т. е. я стал деятельнее жить поневоле, по совести, а после и по привычке, 3-е, я хотел на год, не более, южного воздуха и добился его; и вижу от него пользу. Вот что заставило меня ехать; прибавьте к этому желание иметь независимое жалованье и не отягощать Вас при Вашем настоящем положении; и кроме всего – любопытство видеть войну, если можно, чего 2 раза в жизнь, пожалуй, не случится; да и не дай Бог; а один раз посмотреть недурно. Вот Вам все, что я думал тогда; думаю и теперь… Конец может быть неблагоприятен, как и во всем, война может долго продлиться, и я могу потерять через нее время и для пользы, и еще хуже, для жизни в кругу своих. Но к чему до такой степени чернить себе будущее; природа недаром дала нам способность надежды; без нее было бы плохо. Неужели Вы думаете, что мысль не видать Вас долго легка для меня? Дайте мне денег, выпросите мне отставку или отпуск, разве я со всех ног не полечу взглянуть на Вас, мой друг, и на Кудиново… на Москву и на всех родных? Конечно, случись так, я предпочел бы Вас перевезти сюда на год; и, сделавши все, что хочется, для своей физики, после вернуться на новую жизнь в Россию. Теперь же и здесь я могу заниматься своим делом, если хочу; служить в России, где все окружающие меня знают, надо с хорошим медицинским запасом, и, Бог знает, имел ли бы я его после 5-го курса больше, чем теперь. Но об этом довольно; Вы поняли меня, и недоразумений больше не будет; насчет же Вашего характера не думайте, ради Бога, ничего; он ни мало не был причиною моего отъезда; в последнее время я ни в чем не мог упрекнуть Вас, кроме нескольких жестких precedes относительно той девушки, на которой думал жениться; но это все было простительно; она осталась в моих глазах до сих пор тем же, чем была; а на Вас я и тогда за эти слова не сердился, зная, что любовь Ваша ко мне и, кроме того, ошибочные убеждения и незнание многих обстоятельств внушали их Вам. За это сердиться нельзя; несмотря на Ваши слова, Вы, может быть, помогли бы мне, если бы было чем, я знаю Вас и умею извинять от души минутный гнев любящего человека. За что же Вы нападаете на себя; нападайте только на одно безденежье, которое всех нас связывает по рукам. Вы еще пишете в последнем письме: «Vous esperez me retrouver corrigee; mais en quoi done mou Dieu! Vous ne dites pas?»^[8] Разве Вы не поняли, что это была просто шутка, желание Вас позабавить немного. Вот и все, милый друг мой…