Константин Николаевич Леонтьев
Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни

Помещик остановился и сказал мне:

– А знаете ли вы, что без него мне стало легче в Оптиной… Как он, бедный, был прав, когда посылал меня к старцам. Он не умел обращаться со мной, он требовал от меня слишком многого. Он доводил меня почти до слез… Сердился на меня… Однажды он меня назвал «неблагодарным» за то, что я, изнемогая от болезни и уныния ушел прежде времени из церкви. По внутреннему моему чувству мне пробыть в церкви и один час казалось в этот день подвигом, мучительным распятием плоти; а он на другой день сделал мне за это сцену… Правда, я тогда счел себя неправым и попросил прощения, и он смутился и тоже, как будто, покаялся предо мной. Но я тогда этот поклон принял за обязательный формализм, за «смирение» это… знаете… Но только теперь, нынешний год я понял ясно, что вина моя была в том, что я не слушался Климента и не шел к тем, к кому он меня посылал. Он был искренний человек, и видел сам, что не умеет быть старцем… Он мучил меня и мучился сам… А я упорствовал… Правду говорят монахи, что монашество есть «наука из наук». Тут есть такие оттенки, которые нам и в голову не придут. Вот, например, на первой неделе поста, в понедельник, я отстоял часы охотно, но к длинной вечерне мне ужасно не хотелось идти, Мне хотелось лучше дома одному почитать что-нибудь духовное… Однако, помня Климента, я пошел. Не отстоял я и часу, как скука и усталость мои дошли почти до злости. Я не молился. Уйти мне было стыдно, оставаться несносно. Наконец, я рушился подойти к скитоначальнику (к тому именно духовнику, к которому меня так часто гнал Климент) и потихоньку сказал ему всю правду. Он тотчас же с ласковым видом благословил мне идти домой и сказал: «Бог желает доброхотного дателя. Лучше идите домой с миром и будьте покойны духом. Господь видит ваши немощи и знает ваше усердие! И вперед всю первую неделю поста ходите в церковь только раз в день, – или к часам или к вечерне. Тогда не будете озлобляться». Я так обрадовался этому спокойному и ласковому слову скитоначальника, что остался еще уже охотно, кажется, целый час, а потом утешенный и веселый отправился домой. Уходя, я должен был зайти в маленькую келейку монаха, живущего при церкви, чтобы взять там свою шубу. Вошел и вспомнил тотчас, как два года тому назад случилось со мной то же самое. Я изнемогал и в тоске и в унынии вышел сюда и сел. Вдруг передо мной явился отец Климент. Он пожалел, понял, что я страдаю и пришел меня утешить и ободрить. Доброты в этом было много; вы сами знаете, он был строгий формалист и ему выйти прежде срока из церкви было нелегко. Это была жертва дружбе. И что же? Вместо утешения, он слово за словом увлекся, разгорячился и чуть-чуть было не наговорил мне неприятностей… Я осмелился не то, чтобы пороптать… о! нет… я еще и не начал роптать, а он уже вообразил, что вот-вот я сейчас заропщу, вспыхнул в лице, начал заикаться и поскорее ушел от меня… А я отправился к себе. Вот что значит беспокойный характер! Такому человеку не дана сила старчества. Вообразите себе еще, что на другой день он пришел ко мне и сказал, снимая передо мной клобук и по-мирски кланяясь: «Будьте так добры, если для своей души не хотите поусердствовать, то сделайте это для меня, из дружбы. Сегодня вечером приходите на бдение из первых и выйдите последним из церкви. Пробудьте все четыре часа в церкви; сидите, дремлите, если хотите, только не оставляйте храма Божия до конца… Я прошу вас, сделайте это для меня. Я тоже немощный человек; мне стыдно пред монахами; они скажут: вот Климент все нянчится с N, а тот его не слушается. Прошу вас!» И опять поклон. Я, скрипя сердце, согласился, обещал и исполнил; пришел прежде многих монахов, половину бдения сидел и ушел последним. Климент служил в этот вечер сам. Он кадил мне серьезно, и прочесть невозможно было на лице его в эту минуту ничего. Но на другой день он смеялся, ликовал.

– Напрасно вы хвалите меня, – сказал я ему полушутя, полу сердито. – Я сделал это не столько из ревности по Боге, сколько в угоду монахам. …Бог милостив, а монахи жестокосерды… Отец Климент воскликнул: «Ну что ж, и это хорошо! Постойте, я вам дам рахат-лукума за то, что вы умеете ладить с монахами.

– Вообще он до того усердно заботился обо мне, – прибавил помещик, – что я в иные недели трудных служб просто боялся его… И уверяю вас, что мне без беседы его скучнее в Оптиной, а без вмешательства его в мое поверьте легче…

– Послушайте, однако, – возразил я. – Простите, но это в самом деле неблагодарность…

Собеседник мой наклонил голову и ответил:

– Что делать! Это невольное чувство… Я сам был виноват, что, не слушаясь его тогда же, не ходил чаще к другим и доверялся более университетскому воспитанию и светскому образованию, чем действительному опыту и духовному разуму.

К хорошему, искусному начальствованию отец Климент тоже обнаруживал мало способностей. Положим, что эти свойства внешней распорядительности он мог бы со временем легче приобрести, чем силу внутреннего руковождения; начальником он мог стать добросовестным, твердым в долге своем, но едва ли бы он стал, когда бы то ни было, начальником популярным. Для этого нужно иметь больше спокойствия и той искусственной, пожалуй, скажем даже иногда притворной самоуверенности, которой он бы никогда, вероятно, не достиг. Хороший начальник может помучиться сомнением в пользе своих распоряжений, но надо, чтобы подчиненные как можно меньше видели эту муку. Пусть начальник смиряется и мучается пред Богом – это его обязанность. Но пусть подчиненные верят, по возможности, в его правоту, видя его спокойным, кстати кротким и ласковым и кстати гневным. Отец же Климент был в вечном волнении. По усердию своему, по душевной любви к «младшей скитской братии» он вмешивался в дела скита, не имея к тому прямой должностной обязанности, был чем-то в роде благочинного по призванию, но все замечания и выговоры его были резки, слишком горячи; взволновавшись сам до нельзя, он поднимал целую бурю и, отягощая молодежь, или оскорбляя новоначальных, цели достигал редко. Его боялись, конечно, слушались до известной степени, но нередко тяготились и, надо правду сказать, не очень его любили. Любили его крепко только те, которые его понимали. А такого понимания характера сложного, ума весьма развитого, души страдальческой и бурной, вечно ищущей спокойствия во Христе, вечно собою недовольной, вечно усердствующей и вечно болезненно кающейся, такого понимания как ждать от тех простых русских людей, из которых большею частью набираются монастырские послушники и новоначальные монахи? Один из них юноша, сынок купца уездного, другой тоже юноша, крестьянин, едва знающий грамоту, третий, тоже молодой, сын бедного чиновника, читавший в миру только «Битву Русских с Кабардинцами и Гуак или непреоборимая верность». Четвертый, старый, отставной дьячок, который в миру никакого характера, кроме характера своей дьячихи, не изучал. Все люди русские, беспорядочные по природе, неопрятные по привычке, рассеянные, не очень исполнительные, хотя и добрые, верующие, честные. Они жаловались, например, что отец Климент не умел быть ласков с ними, никогда даже не шутил. А на это была простая причина. Климент был очень добр, очень чувствителен, очень жалостлив даже; он их всех от души любил уже за одно то, что они есть Оптинские, дети и слуги той обители, за которую он готовь был отдать жизнь свою; но, не сознавая в себе настоящей административной ловкости, не чувствуя себя в должной мере самоуверенным внутренне, он боялся фамильярности. Где же было понять эти тонкости его характера доброму и бедному отставному дьячку, который сердился на отца Климента за то, что тот не позволял ему много сидеть в церкви на бдениях, или неопытному юноше, читателю Гуака, тоже не раз испытавшему на себе, что значить пыл Климентовых увещаний.

Замечу еще здесь кстати, что чрезмерная прямота и горячность отца Климента создавали ему нередко недоброжелателей и в миру и в среде духовенства. При всем своем искании смирения и покорности, он и с равными и с высшими не всегда соглашался и часто высказывал правду. Умолчать в иных случаях было для него страданием.

VIII

Смерть отца Климента была почти внезапная, никем неожиданная.

В св. Синоде его имели в виду для какой-нибудь высшей должности. Он сам о монашеской карьере нисколько не заботился. Он был самолюбив; но добросовестность, прямота и тот страх греха, о котором я говорил прежде, были в нем сильнее всяких еще не угасших вполне страстей. Страсти и всякие чувства могли волновать его, но при помощи любимого старца и духовника, при постоянной усердной молитве, борьба всегда кончалась победой честного инока над плотским еще человеком…

Для карьеры он шагу для себя сам не позволил бы никогда сделать, не только по страху Божию, но еще по той сильной привязанности, которую он имел к старцу своему, известному отцу Амвросию. Всякая начальническая должность на стороне разлучила бы их, а Климент даже погулять по лесу или прокатиться в тележке не дерзал без благословения старца. Говорят, что он считал сам себя до того «непотребным и слабым» монахом, что постоянно молил Бога не оставлять его одного на земле без отца Амвросия. Годы его были еще не велики, и он более всего боялся пережить своего, давно уже недужного и стареющего, руководителя. Как же мог такой человек искать карьеры? Но прошлою весной, незадолго до болезни его, пришло ему предложение принять должность игумена в одном из второстепенных монастырей Калужской губернии.

При этой вести началась у отца Климента мучительная борьба. Как расстаться с духовным воспитателем своим, оставить этот милый его сердцу скит, где он желал всегда жить и умереть; этот домик, эту келью, построенную дорогим его памяти графом А. П. Толстым, эту братию, этих товарищей поста, безмолвия, молитву, эти ели темные, эти дорожки скита, цветы, разведенные самим великим старцем Макарием, которого он еще сподобился застать в живых.

Но с другой стороны чувство особого рода смирения шептало ему: «Уверен ли ты, что ты уже настолько высок и бесплотен устроением своим, что не пожалеешь после, зачем отказался от власти, от более широкой деятельности на пользу церкви? Желание скромной и безмолвной жизни навсегда, не есть ли высшая степень самоуверенности? Не опаснее ли гордость духовная этого рода, чем простое и смиренное сознание: «да! я еще тщеславен, и мне, может быть, власть и значение будут приятны, особенно когда я не искал их сам?»

Такими мыслями терзался отец Климент по поводу предстоящего назначения своего, и даже старец любимый не мог вдруг утешить и уничтожить эту скорбь и эту бурю. Но то, чего не мог разрешить на этот раз даже и старец, разрешил сам Бог.

Климент весною внезапно заболел какою-то острою болезнью и умер.

Болезнь его сначала не была понята, хотя лечил его врач, считавшийся весьма хорошим. В Оптиной пустыне есть свой собственный врач, пожилой монах из настоящих и опытных медиков, человек кончивший в свое время курс в Московском Университете. Этот медик-монах с самого начала говорил, что у отца Климента воспаление легких, но посторонний врач был с ним не согласен и покаялся в своей ошибке только за день, кажется, до кончины пациента.

Всегда очень требовательный, как мы уже знаем (потому что сам был аккуратен и во всем толков), отец Климент во все время последней болезни стал удивительно терпелив и кроток.

После свидания с новообращенным немцем, который его так развеселил и ободрил на минуту своим посещением, отец Климент опять лег и утих…

Уже заранее исполнив все требования веры, особоровавшись и причастившись еще прежде, он, почти уснул без страданий, припав ко груди любимого и преданного келейника.

Я в это время был в Москве и ничего не знал. Недели чрез две-три, в самом начале мая, я приехал в Оптину. Всю дорогу я думал об отце Клименте и собирался даже прочесть ему знаменитое стихотворение Альфреда-де-Мюссе «L’espoir en Dieu». Мне хотелось знать, что он скажет об этом превосходном произведении, где все нападки на безверие, на практическую бесплодность философии, так правдивы и блистательны…

Было так приятно ехать в Оптину пустынь в то прекрасное время года! Зеленая и ровная, влажная и широкая Россия наша в этот весенний месяц так хороша! Я приехал, вошел в гостиницу; мальчик мел номер, и когда, я спросил о его об отце Клименте, он с детским равнодушием и даже с веселою улыбкой отвечал: «отец Климент умер!»

Ни в чем неповинный мальчик этот в ту минуту показался мне неприятным. Я пошел в скит.

В скиту есть одна боковая дорожка. При начале ее стоит широкая, очень развесистая липа. Подальше виден большой деревянный крест с выпуклым, довольно грубо сделанным Распятием; это не могила; это Распятие обозначает место маленького скитского кладбища. Около Распятия целый ряд дерновых валиков и чугунных плит. Это все в разное время умершие иноки и послушники скита. Здесь могила монаха, из помещиков (Огиевскаго), тут памятник над иноком, поступившим в Оптину еще во времена Наполеона I, там купец, дальше диакон и еще купец, вот несколько крестьян… Под липой погребен отец Александр Лихарев, в меру – гвардеец, когда-то предводитель дворянский и лидер, окончивший жизнь свою тоже монахом. Все эти могилы были не новые и коротко знакомые мне; дерн на них оброс давно густою травой. Но по другую сторону креста я увидел могилу новую. На ней прежняя трава была суха и низка, а свежая еще не выросла: все эти края правильно срезанного дерна, эти могильные швы так выразительно зияли… Это была могила моего бедного друга! Я не мог ни плакать, ни сокрушаться. Сердце мое было также сухо, как эти жесткие края сухого дерна, еще не обросшего новою травой. Каюсь, я был скорее в негодовании, чем в истинной скорби.

Напрасно я даже вспоминал прекрасное слово протоиерея Сергиевского у гроба, тоже почти внезапно умершего, П. М. Леонтьева… «Смерть есть таинство; если бы человек умирал всегда в глубокой старости, при постепенном истощении сил, тогда смерть можно было бы понять как простое явление физической природы… Но эта смерть человека исполненного еще сил и деятельности!..»

Все это так, но моему сердцу не было легче, и стало легче много позднее…

Я хотел бы насильно подчиниться взгляду монахов, из которых столь многие жалели о том, что не видят больше Климента, но прибавляли всегда: «видно для него-то так лучше. Господь, видя усердие его, призвал его. Быть может дальнейшая жизнь и начальствование не были бы ему для его души полезны!..»