Константин Николаевич Леонтьев
Национальная политика как орудие всемирной революции
Во внутренних делах всех помянутых стран (делах, органически связанных с внешней политикой) мы видим немедленно усиливающееся движение на пути все той же всесокрушительной ассимиляции. В Германии (вскоре после 1871 года) начинается борьба против католичества. Великий Бисмарк поступает тут так, как шло бы поступать самому обыкновенному вульгарному атеисту-профессору. Что делать! Либеральная конституция (с 48 года) так уже въелась в кровь и плоть немецкого общества, «национал-либеральная» партия так стала сильна в объединенной Германии, что даже и Бисмарку занадобилось ей угодить, ее привлечь! (Всё для более успешной ассимиляции всего.) Для подобных случаев либерального искательства на Западе есть всегда готовая жертва – римский папа. Эту жертву тем легче и приятнее травить, что она физически ослабела, а нравственный вес свой не вполне еще утратила. Подлых чувств противу Рима (ослиных чувств противу ослабевшего льва) так много в этой «нынешней» Европе!!.. Нельзя ли и Бисмарку ими воспользоваться? Нельзя ли и ему замарать руки в грязи мещанских бравад?.. «Среднее хамье» это шумит, хорохорится! Физической опасности никакой. Самые ревностные католики уже не бунтуют за святого отца! Это ведь не социалисты, полные упований на окончательную мертвенную неподвижность всеобщего мира и благоденствия. За настоящую веру уже не прольется нынче кровь! Чтобы разогреть людей и заставить их пролить кровь будто бы за веру, надо под веру «подстроить» как-нибудь племя. (Так было у поляков в 62 году; так было и у нас в 76 и 78-м.)
Католицизм, положим, еще не сдался тогда в принципах, и позднее Бисмарк пошел сам на уступки. Но разве эти потрясения и эта борьба причинили мало вреда охранению? Разве мы не помним, как тогда было испугано этим движением само протестантское духовенство? Оно, обыкновенно столь неприязненное Риму, вспомнило тогда, что эта борьба направлена против общехристианского мистицизма; что через эти либеральные затеи понижается уважение к таинствам крещения, брака и т. д. (или хоть бы к «священным обрядам» по-ихнему). Протестантство, пиетизм – есть ведь мистическая основа германского общества, и на протестантском обществе граждански-либеральные действия германского правительства отозвались хуже, чем на среде католической. Взбунтоваться, защитить свои церковные принципы рукой вооруженной католики теперь уже не могут, но они сплотились все-таки крепче и не оставили таинств своих, а в протестантской среде нашлось тогда, благодаря новым, всеравняющим в отрицании законам, множество людей, которые перестали крестить своих детей. Я помню, как тогда ужаснулись многие и в Германии, и у нас; у Каткова писано было об этом, есть о том же превосходные места и в письмах Тютчева, изданных Аксаковым.
Против великого мистического охранения новое правительство объединенной и смешанной, чисто племенной Германии повело немедленно сильную борьбу; зато социализму оно сделало огромную уступку, признавши социалистов легальною партией… Социализм же есть международность по преимуществу, т. е. высшее отрицание национального обособления. (Значит, и тут национальная политика ведет ко всенародному, антикультурному смешению.) Сверх того, в аристократической дотоле (до 71–72 года) Пруссии «юнкерство» стало падать; последовали демократические реформы. Старая Пруссия демократизируется; «пусть и она гниет, как мы!» – воскликнул тогда Ренан с восторгом патриотического злорадства.
Еще уравнение, еще смешение. Даже еще два-три шага на пути приближения к типу новой французской государственности: чистое племя, централизация, эгалитаризм, конституция (достаточно сильная, чтобы и гениальный человек не решился бы ни разу на coup d'Etat{9}), усиление индустрии и торговли, и в отпор этому – усиление, объединение анархических элементов; наконец – милитаризм. Точь-в-точь императорская Франция! Оттенки местные так ничтожны перед тем широким и высшим судом, о котором здесь речь, что о них и думать не стоит.
Итак, торжество национальной, племенной политики привело и немцев к большей утрате национальных особенностей; Германия после побед своих больше прежнего, так сказать, «офранцузилась» – в быте, в уставах, в строе, в нравах; значительные оттенки ее частной, местной культуры внезапно поблекли.
Ну, не рок ли это? Не коварный ли обман? Не наивное ли это самообольщение у самых великих умов нашего века, уже истекающего в неразгаданную и страшную бездну вечности?..
VII
После разгрома второй империи Франция, минуя обычную и уже прежде (от 1830 до 1848) перейденную ею ступень орлеанской, умеренно-либеральной монархии, прямо переходит к практическому осуществлению той самой мещанской (т. е. не социалистической, а граммато-плутократической) республики, которую тщетно старались утвердить террористы в 90-х годах прошлого века. Тогда (в 93 и т. д. годах) конвент, несмотря на свое кровавое всемогущество, боялся еще аристократов, католиков, легитимистов; и он боялся их не без основания; тогда еще была возможна Вандея; возможны были эмиграция, восстановление Бурбонов; возможен был, наконец, «белый террор» 20-х годов и т. п. Оттого проливала так безжалостно кровь свирепая буржуазия в конце XVIII века, что охранительные или реакционные (задерживающие разложение) силы были еще не так изношены, как теперь, в конце XIX. Якобинская же республика во Франции 1871 года устроилась легко и просто. «Правая» сторона, и без того давно устранявшаяся от настоящих дел, и не подумала противиться. Напротив того, древнее французское дворянство потворствовало этой республике. Все продолжая упорно мечтать о возможности новой реставрации под белым знаменем Генриха V, оно надеялось, что с республикой легче будет справиться, чем с империей. Многие из легитимистов впервые со времени июльской революции удостоили принять высшие должности из рук Тьера, которого они не уважали; они приняли их в надежде низвергнуть его. Последнего они достигли и помогли маршалу Мак-Магону занять кресло президента, точно так же мечтая, что он будет для старого Генриха V тем, чем 200 лет тому назад был в Англии Монк для Карла II Стюарта. Но – увы! – времена не те; почва социальная изменилась глубоко. Никакой аристократический coup d'Etat не может удаться на разрыхленной столетним эгалитаризмом почве Франции! Мак-Магон уходит, а в президенты попадает сперва безличный буржуа Греви, а потом Сади Карно, тоже неважный; и вдобавок, как уверяют, некрещеный. Я, конечно, справок метрических не наводил, но со всех сторон слышу об этом. Если это правда, то как вам это тоже кажется? Я нахожу, что у нас на это в высшей степени важное обстоятельство слишком мало обратили внимания.
Впервые с того великого дня, когда Хлодовик крестился и положил начало христианской государственности на Западе, впервые с тех пор во главе во всем передового европейского государства стоит не христианин, человек некрещеный!
Папа узник! Первый человек Франции не крещен! И мы, русские, молчим об этом, – вероятно, из соображений внешней политики… (опять-таки, в сущности, через племенной вопрос – через славянский)!
Итак, через племенную национальную политику, благодаря торжеству Италии и Германии, благодаря внезапному и глубокому перевороту в 400-летнем распределении государственных сил на Западе, – повторяю еще раз, папа лишен той вещественной силы, которою он пользовался в течение 1000 лет; во Франции стал возможен некрещеный председатель народовластия, попытки в ней возврата к настоящей охранительной монархии оказываются ничтожными и почти смешными.
