Константин Котлин
13.09
Над озером скрипят уключины
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный
Бессмысленно кривится диск.
…
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
…
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
А. Блок
Преступник не только имеет право на наказание, но может даже требовать его.
Гегель
Редактор Ирина Семерикова
Дизайнер обложки Ирина Семерикова
Корректор Константин Гладун
© Константин Котлин, 2024
© Ирина Семерикова, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0062-4826-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть первая
Everybody loves my baby.
She get high!
«The Doors»«Break On Through»
1
«Корпорация „Ecce Homo1“, специализирующаяся в робототехнике и нейрокибернетическом программировании, анонсировала презентацию своего самого ожидаемого проекта. Речь идет о последней модели гиноида2 серии „Сиберфамм3“. Напомним читателям, что различные его версии выпускаются с две тысячи двадцать четвертого года до настоящего времени, „каждый раз совершенствуясь для того, чтобы вернуть обществу утерянную частичку настоящей Любви“ – цитата из официального пресс-релиза компании. Разработчики уверенно заявляют, что „Сиберфамм“ четырнадцатой модели совершит настоящую революцию в так называемых технологиях чувств. Звучит невероятно, но новинка будет способна не только удовлетворить своего пользователя по прямому назначению, но и стать для него настоящим спутником жизни. Проанализировав весь этический опыт за время выпуска своей продукции, в корпорации пришли к выводу, что главным недостатком являлось отсутствие взаимных эмоций между гиноидом и пользователем. Проще говоря, если раньше вам было хорошо, то вашей избраннице – нет. Теперь же разработчики уделили должное внимание чувственной сфере восприятия гиноида „благодаря насыщению сенсорными нейронами эрогенных зон“; искусственный интеллект доселе невиданного уровня поможет достичь духовного единения между партнерами – „вы испытаете невероятные по реализму эмоции“. Как и прежде, напоминают в компании, гиноиды будут производиться исключительно…»
Отложил истрепанную, забытую кем-то газету, тоскливо взглянул в окно. Громадный обелиск Жертвам ПВ расплывался в серой метели. Блестящие во влажном воздухе металлические лучи застыли далеко-далеко, пробиваясь сквозь черное расстояние яркими вспышками с нависшего над бурым заливом массивного тела. Поезд монорельсовой железной дороги тащился на окраину Петербурга сквозь стену мокрого снега, и в одном из вагонов недавно погасший матовый монитор над выходом в тамбур отражал фигуру единственного пассажира – мою. Одетый в черное, видавшее виды пальто, в вязаной шапке неопределенного серо-зеленого цвета, небритый уже с неделю я, будто бродяга, скитаюсь по родному городу. Ее серебристо-серые глаза смотрят в спину холодной сдержанностью, но наши губы по-прежнему соприкасаются перед каждым новым крестовым походом в поиске чертового Грааля – места работы. Сегодня целью поездки была контора, занимающаяся поставками модифицированной гадости, разлитой в термопластик с улыбающейся коровой на этикетке. Господа из молочной конторы ищут людей с активной жизненной позицией, которые будут предлагать их продукцию сетям розничной торговли. Мой вид их, кажется, не впечатлил. Не представительно выгляжу, как намекнул один из тамошних сальных типов, не вызываю ни желания, ни жажды. Они мне перезвонят или что-то в этом роде.
Работы для меня в этом городе, кажется, нет. И к такой ситуации существует две предпосылки: мои образование (точнее, его отсутствие) и семейное положение. Городу, совсем недавно утонувшему в собственной крови, требовалось огромное количество доноров самой высокой квалификации, и таковые съезжались сюда со всей страны, а некоторые из других государств. Специалисты всех мастей пожирались потребностями мегаполиса, и в этом голоде он позабыл о своих коренных жителях, о тех, кто пережил вместе с ним все ужасы ПВ, о тех, кто пытался вернуться к обычной человеческой жизни после длительного Карантина. За семь лет после Войны Санкт-Петербург прошел путь от рухнувшего на колени умирающего старика до восставшего из могилы вампира, полного темных сил, показывающего страшные шрамы при свете солнца и блистающего великолепным шармом ночью. Этот вампир не нуждался во мне. Более того, он испытывал зависть – и это касалось того самого семейного положения.
Вновь взглянул на газету. Усмехнулся недобро. Что ж: теперь похотливые джентльмены будут не просто совокупляться с напичканными сложнейшей электроникой заменителями женщин, но и строить с ними отношения, дружить с ними, влюбляться и ревновать. Казалось бы – какой бред!.. Мне с высоты положения женатого мужчины все сложнее уже понимать тех парней, что ежедневно затевают свару за внимание хоть какой-нибудь женщины; истинный ад для истосковавшихся по женской ласке и теплу мужчин, нетерпимых, озверевших, погрязших в похоти, тех, что по счастливому случаю обладают женами и продают их своим дружкам на ночь, становясь сутенером собственной супруги. Все это происходит в тени, незаметно, между прочим. Сколько раз предлагали мне деньги за «часик любви» с моей Софией!.. «Парень, одолжи женушку» – тихонько шепчет мне незнакомец на улице, в общественном транспорте, где угодно, лишь только замечает золотой блеск на безымянном пальце правой руки. И видя холодный отказ, незнакомец кривит рот и бормочет ругательства. Он уходит. Иногда идет следом. А иногда бросается на меня, и тогда случается драка.
И мне ни горячо и ни холодно от напечатанного в газетной статье, и все равно незнакомцам; им ничего не достанется – ни единой частички суррогатной любви. Они по-прежнему будут вести злую охоту за такими как я, за их женами, выжидая готовых на что угодно отчаянных женщин. А гиноиды… Нет, гиноиды это не про окружающий этих мужчин и меня мир; здесь мы на равных. Технология; бесчувственная, мертвая по сути своей, обладающая соблазнительным телом и красивым, одинаково подходящим для всех лицом. София выбрала нас, и я благодарен ей и судьбе за то, что не вхожу в легион несчастных мужчин; и вот тут-то я стремительно закладывал вираж вверх, покидая серую массу одиноких людей. Меня обходили стороной эти куклы – я не имел ни желания, ни возможностей для знакомства с подобным. «Секс с гиноидом и секс с женщиной ничем не отличается; мало того, в некоторых случаях сравнение вовсе не в пользу последних» – так говорил один мой приятель, сумасбродный сынок простой русской женщины (как он сам называл свою мать) и высокопоставленного иностранца, Николас ван Люст. Но он, очевидно, лукавил, с жаждой и блеском в темных глазах всматриваясь в каждую черточку лица Софии, представляя себе, гадая, какова же она без одежды, что происходит с ней в тот самый момент… И его, прожженного циника, интересовала оборотная сторона взаимоотношений между женщиной и мужчиной. Между ним самим и моей женой; в его самых смелых фантазиях…
На Удельной вошло несколько пассажиров. Пол у дверей стал похож на мозаику: мокрые следы запестрели на грязном металле. Среди вошедших в вагон не было ни одной женщины. По старой привычке втянул правую руку в рукав пальто – кольцо дразнит многих и многих же толкает на отчаянные поступки, – и тут же усмехнулся: темно-синие перчатки покрывали руки от запястий до кончиков ногтей. В вагоне не было холодно, но владение этим незатейливым аксессуаром из сплава золота и дешевой лигатуры4 заставляет проявлять осторожность.
Что, если выйти на остановку раньше? Прогулка под мерзким снегом отрезвит, вернет бодрость духа; от подобной терапии природы не опускаются руки, все еще остается в душе желание не плевать на себя и Софию.
Поднялся и направился к выходу. Газета осталась лежать на сиденье.
…Изо рта вырывается пар, а ноги порядком замерзли. В желудке стали появляться настойчивые позывы голода. Но дом уже близок. Здесь, на северной окраине города, практически нет людей, все они сосредоточены в новом центре: там живут, там, на зависть мне, и работают. Долгое время София стремилась сама устроиться на работу. Это похвально, но чревато уже обыденными для Петербурга последствиями: все должности для женщин, предлагаемые этим обществом циничных мужчин, сводятся к одной – тело для плотских утех. Это не значит, что буквально объявления об устройстве на работу выглядит как-то так: «требуются женщины любой внешности и всех возрастов для оказания сексуальных услуг». Конечно, все по-другому. То, что не пишется, то подразумевается. Если ты женского пола, то ни один ублюдок не возьмет тебя ни на какую работу, пока ты с ним не переспишь, и желательно не единожды. Я знаю это не огульно, знаю от Софии и тех немногочисленных женщин, которых мы время от времени встречали на подобных унизительных собеседованиях. София достаточно походила по кабинетам и офисам, пока не поняла, что это Система – и с тихим отчаянием сошла с дистанции. Так я остался единственным соискателем заветного источника дохода для нашей семьи. А ведь какое-то время – в наш самый наивный и светлый период – мы грезили, что сможем открыть свое дело. Торговая марка «Сегежа» должна была покорить рынок Питера, а вслед за ним и остальной мир – так мы то ли шутку, то ли всерьез размышляли. Нам было не важно, что именно мы могли делать, главным было название, фамилия нашего с ней союза. София придумала логотип: незамысловатый вензель в виде латинской литеры «S», рисовала его где придется, даже вышила несколько стяжек на белых носовых платках и кухонных прихватках; еще мы заказали гравировку на внутренней стороне наших обручальных колец. Но дальше этих глупостей деловые амбиции не двигались ни на шаг. Скорее всего, это был наш способ мечтать о чем-то более существенном, чем серая жизнь на окраине послевоенного мегаполиса.
Да уж, в двадцать семь лет странно и стыдно сидеть без работы. Но ирония в том, что я не сижу: бегаю, разъезжаю, стучусь, прошу и настаиваю; вот уже второй месяц. Причина, по которой я лишился места на предыдущей работе – складе автозапчастей – была до тошноты прозаичной: София влепила пощечину моему шефу, а я добавил, вмазав ему по зубам на праздновании его пятидесятилетия, приглашение на которое мы наивно восприняли как пролог к моему повышению; не трудно догадаться, что он хотел получить в виде главного подарка и залога моего карьерного роста…
Расстояние от Озерков до следующей станции – «Шувалово» – я преодолел за неожиданно долгие сорок минут. Не потому, что они так уж далеко друг от друга расположены (идти нужно чуть меньше километра), просто шел как сомнамбула. Думал, взбодрюсь, но вышло наоборот. Стал каким-то сонным, меланхоличным. Сам себе надоел, хотя ни слова не произнес. Все вокруг уже окончательно сделалось темно-серым. Наступил промозглый питерский вечер, и Финский залив все слал и слал мне приветы; шапка на голове превратилась в грязно-белую тряпку, тонкое пальто не спасало от ветра. Я надеялся найти уют и тепло дома, в объятиях моей Софии.
2
Она где-то здесь. Слышу шелест ее одежды. Слышу легкое дыхание. Антрацитовые волосы ниспадают до лопаток, темной волной скрывая изящную шею, уши; движение локонов тоже слышны. Стряхиваю на пол грязную влагу. Стягиваю с головы шапку, скидываю пальто, прохожу в обуви по коридору до закрытой двери единственной комнаты. За мной остается едва различимая грязная влага. Охватывает тоскливое ощущение, будто в нашем доме есть кто-то еще. Так же, как чувствую Софию, я чувствую сейчас присутствие незнакомца. Толкаю в темноту дверь: тихая безлюдная комната.
– Софи?..
Ее нет. Ошибка. Я здесь один.
Возвращаюсь к снятой верхней одежде, добавляю ботинки. Стою с минуту растерянный, затем рассовываю по местам вещи, опять застываю. Словно потерял вдруг какую-то мысль, будто говорил нечто важное, но меня перебили; и теперь не понимаю ни того, что говорил, ни то, почему не дали договорить.
Покалывание в онемевших пальцах – сигнал от промерзшего тела. Рассеяно обвожу вокруг себя взглядом: вот дверь в ванную комнату. Там должно быть очень тепло. Надеясь, что сегодня не будет проблем с горячей водой, иду туда.
Что-то произошло со мной от усталости, в голову лезет навязчивая ерунда. Нужно согреться, расслабиться, отключить на время воображение. София скоро вернется, нечего волноваться. Наверное, спустилась на пару этажей ниже, в давно заброшенную, почти пустую квартиру: там мы хранили кое-что из вещей; а еще в каком-то смысле и память о бывшем хозяине…
Щелкаю выключателем. В секундной вспышке, разделяющей смерть темноты и рождение света, мелькают два силуэта. Извивающиеся тени, едва слышные стоны. Замираю, несколько раз включаю и выключаю лампочку в ванной – конечно же, ничего. Лишь во рту легкий привкус мороза, а в зеркальных сегментах в стене мое отражение. Всклокоченный параноик.
Вхожу в комнату, закрываю дверь и кручу смеситель, жду появления горячей воды. Сегодня, кажется, повезло. Стаскиваю с себя свитер и джинсы, белье; все это летит в дальний угол. Перелезаю через край ванны, приседаю на корточках, ощущая, как вода обступает щиколотки. Протягиваю руку к стене за собой. Там клавиша в нише. Из встроенных в потолок колонок начинает литься музыка: фортепьянный этюд; сочиненный и записанный в другой, забытой жизни моей старшей сестрой; она успела оставить такое наследие; ее тихая страсть. Медленно ложусь на дно ванны, закрываю глаза, вслушиваясь, как ноты и шум от воды сплетаются в голове в четкий узор: звуки – витые линии, блестящие капли, взрываются изнутри и вновь наливаются тоскливой гармонией. Вода превращается в музыку, а музыка превращается в воду. Тело погружено в осязаемый звук; сознание отключается.
На самой границе слуха, сквозь этот тоскливый узор слышен металлический скрежет. Где-то неподалеку появляется черное пространство, и порыв холодного воздуха обжигает кожу лица. Легкое дыхание возникло неподалеку, родился мой самый любимый запах. Запах Софии.
София вернулась.
Слышу, как она раздевается. Как идет к дверям ванной комнаты. Открываю глаза. Куда-то исчез весь свет, лишь голубое свеченье из ниши.
– Наконец-то ты дома… – вижу над собой фигуру. Внезапно осознаю, что это фигура обнаженной Софии. В замешательстве протягиваю ей мокрую руку.
– Софи…
Теперь в сознании новые узоры: к музыке и шуму воды доминантой врывается запах ее тела.
Пальцы сплетаются. Она садится на край ванны, свободную руку погружает в воду, проводит по моему животу.
Композиция в колонках меняется. Я приподнимаюсь, облокачиваясь спиной о стену. Мириады капель устремляются по коже вниз, туда, где медленно движутся пальцы Софии.
– Ты опять так меня называешь, – задумчиво говорит она. – Странно, но мне это нравится…
Тихонько вздыхает:
– Думала, ты вернешься пораньше. Прости, не дождалась…
София касается моих губ пальцами, повторяет изгиб линий нежным движением.
– Куда же ты уходила? В сто тридцать девятую?
Она переступает через край ванны и оказывается стоящей прямо передо мной. В полумраке вижу вибрирующий от дыхания низ живот, тонкую темную полосу. Девушка на пару секунд встает вполоборота, изгиб спины вспарывает пространство изящной линией. Соблазнительная красота притягивает к себе – и София это прекрасно знает. Мы делаем движение навстречу друг другу одновременно: она – стоя, я – сидя на корточках. Пальцы Софии погружаются в мои влажные волосы. В сознании исчез шум воды, остался лишь запах и отголосок тоскливых нот. Не вижу ее лица, но улыбку, вдруг появившуюся, ощущаю. Улыбка не для смеха, не для шутки. Острые линии полных губ тянутся вверх, приоткрывая белую твердь. Мне и головы не нужно поднимать, чтобы увидеть кончик языка, прикоснувшийся к верхней губе. Медленное его движение в сторону, к уголку.
– Нет. Я пыталась помочь тебе с поиском работы.
– Расскажешь?..
Мой язык прикасается к ее плоти; совершенно естественно, так, будто мы не вернулись с промозглой улицы порознь, я – минут десять назад, а она только что.
– Я постараюсь…
Чувствую – дрожь пронзает изящное тело. Ощущаю пальцы, ведущие медленный бой с влажными волосами. Проходит минута-другая, и ладони скользят по бедрам Софии, по ягодицам, по спине. Медленно поднимаюсь с корточек. Осыпаю вновь и вновь поцелуями живот, грудь и шею. Вода, темная и горячая, наблюдает за нами. В голубом свечении микроскопические капли дрожат от возбуждения.
В колонках меняется композиция.
Мельком вижу отражение света в серебристых глазах. Они призывно щурятся. Ее язык проник вдруг в мой рот, обжигая нестерпимо щекотно нёбо.
Поцелуй длится долго. Сладкую вечность.
– Слушай, – громким шепотом говорю я. – Пойдем отсюда.
Она медленно тянет меня из ванны к себе. Осторожно перешагиваю через край. На ощупь нахожу регулятор громкости, и музыка вырывается прочь из тесного жара, заполняет собой всю квартиру.
– Иди ко мне…
Подхватываю легкую Софию на руки. Она не перестает целовать. Губы покрывают трепетной влагой шею. Аккуратно продвигаюсь по темному коридору.
– Почему женщин так некрасиво хотят?
София задает пространный вопрос, но я понимаю, что она говорит о себе. Ее желает каждый половозрелый мужчина, что только-только видит ее, и это совершенно естественно. Но удивительно, вслух ей лично об этом никто говорить не осмеливается, так как практически сразу замечает на ее пальце золотой блеск кольца. В отличие от меня, она не скрывает его под тканью перчаток (кроме совсем уж холодных дней) – это осознанный метод защиты. И метод срабатывает: такая молодая красавица может быть женой лишь влиятельного, а значит опасного мужчины, и связываться с ним себе дороже – так считали практически все. Лишь один осмелился проявить свою похоть, но это было до нашей свадьбы, и это был…
– Николас, глупый мальчишка, все не может оставить надежд на мой счет. Все еще хочет меня, неумело притворяясь другом.
– Это к нему ты ходила помогать мне с работой?
София кивнула.
Я испытал некое подобие непонимания вкупе с застарелой ревностью. Ревность слабо помаячила перед моими глазами, пытаясь найти в них хоть искорку гнева или капельку негодования, но без толку. Это чувство, а заодно и все приличествующие ему эмоции, я сейчас посчитал лишней блажью. А вот непонимание вдруг подняло голову и принялось пристально всматриваться в лицо обнаженной Софии.
– О-ох…
В спальне будто сделалось холоднее. Я обнял Софию, натянул на нас темный прямоугольник одеяла.
– Что ты вздыхаешь? Он и твой приятель. Приятель с возможностями. Он как никто другой может тебе помочь.
– Да пойми же, любимая: Нико обладает ничем. Возможности есть у отца-консула. Но этот напыщенный сноб и пальцем не пошевелит для нас.
– Почему? – спросила Софи, прекрасно зная ответ.
– Потому, что его сын практикует со мной странную на его взгляд дружбу. Странность заключается в том, что именно я увел у него из-под носа некую девушку – то есть, тебя. А то, что сынок похотливый кобель, это папашу не особо волнует. Как и то, что я тебя защищал; ему наплевать. Такая вот ситуация: пришел, увидел и оставил бедного Колю без новой игрушки.
София усмехнулась.
– И такой вот уводитель не достоин ни помощи, ни внимания, ни тебя. Ты же все это знаешь. Так зачем унижаться, ходя к ним в дом? Я никак не пойму, а уж понимание и ты для меня синонимы.
София взяла меня за руку.
– Просто мы должны помогать друг другу. Почему ты думаешь, что обязан продираться сквозь холод и снег, зависть и равнодушие для нас в одиночестве, а я должна сидеть в блаженной лености? Я так же, как и ты ответственна за наше счастье. За материальную его составляющую в данном случае.
Я сощурился.
– Счастье…
– Да ты просто ревнуешь, – с ироничной улыбкой сказала София. – Я права?
Мои пальцы провели линии чуть ниже хрупкой ключицы: бледная кожа порозовела.
– Ревность такая штука… Считаешь себя стоическим человеком и невозмутимой личностью, но вдруг появляется странное жгучее чувство. И это чувство закоренелого собственника, приравнивающего любимого человека к своей самой дорогой и обожаемой вещи, а потому не имеющего никакого иного права как быть всегда и везде со своим обладателем.
– К чему это ты?
– К тому, что это не ревность. Просто хочу прояснить, заметь, в который раз, что наши проблемы кроме нас самих никто не решит. Спрошу ради смеха: что сказал Николас?
– Он представил меня отцу. И… я спрашивала о работе не только для тебя, но и для себя тоже.
София осторожно на меня поглядела.
Я знаю точно: она понимает, что идя на такие шаги, неизменно сталкиваешься с болезнью современного общества. Но я рад, что моя любимая при всем этом остается оптимистом.
– Отцу? Вот как.
– Ничего страшного не случилось. Он обычный старик, только богатый и важный. Выслушал, кивнул и сказал, что его сын обо всем позаботится. Я и видела-то его меньше минуты.
– Сын позаботится, – саркастично кивнул я. – Ты все еще веришь в благородство и непорочность Нико? Противно думать о нем так же, как раньше. Да, он вроде бы изменился, но все еще точит маленький червячок сомнения. Природа его порока хитра. Смотришь на хорошо знакомого тебе человека, и вдруг он превращается в монстра. Кто готов к этому? Кто сможет сдержаться, дождаться обратной трансформации, не убить тут же пугающую новую сущность?
– Я думала об этом перед тем, как пойти к ним, – сказала София. – И когда разговаривала с Нико, увидела в его глазах все то, о чем ты сейчас говорил. Там, в его темной радужке появилось что-то дьявольское. Я ожидала этого. И сделала вид, что ничего не замечаю.
Я молчал. София продолжила:
– Расстояние между нашими лицами стало таким вдруг близким. Я видела, как дышат поры на его коже. Ощущала, как под его одеждой проступает пот. Глеб, ты прав…
Она неожиданно отвернулась. Произнесла тихо:
– Ты прав, я не готова к явлению монстра. Но Николас… Он просто обещал помочь. А все остальное было будто подсмотренным спектаклем.
Я осторожно обнял Софию:
– Суть представления лучше всего видна с первых рядов зала, с самых дорогих мест, когда ты почти на сцене. Но не вини актеров за их роли. Ведь это сродни проклятию: зритель может покинуть зал, актер же нет, он должен доиграть все до конца. Пожалей актера, но возненавидь драматурга. Изменить текст нельзя. Каноны незыблемы. А вот дверь с надписью «Выход» всегда к твоим услугам.
София обернулась, на лице блуждала улыбка.
– Но если ты действительно почти на сцене? Не знаешь слов, не знаешь действий, но уже совершаешь их, говоришь что-то. Уже и не зритель, но еще не актер, и заветная дверь далеко, за сотнями голов жаждущих развязки зевак. Что тогда?
– Притворись играющей роль. Стань соавтором, пропиши своего персонажа, обмани постановку.
– Но спектакль явно затягивается…
– Попробуй доиграть до конца. Но ни в коем случае не беги за кулисы. Чрево театра опаснее сцены. Не известно, в кого превратят тебя все эти гримеры и костюмеры, кем обречет стать режиссер. А так есть хоть какой-то шанс остаться собой, случайным зрителем, позванным на сцену потехи ради.
– Ох… Лучше всего брать места на балконе, если идешь на премьеру.
– В нашем случае лучше всего был бы просмотр в записи по старому доброму телевизору. Но у нас его нет. Никаких технологий. У нас с тобой аналоговая жизнь.
София вновь улыбнулась. Поднялась с кровати; полумрак очертил ее тело, но скрыл лицо. Изящно изогнувшись, нависла надо мной соблазнительной фурией, сказала негромко:
– Нам и без этого ящика замечательно живется. Подожди минуту, Глеб, и я устрою тебе второй акт…
Мышцы живота напряглись – от смеха и скрытого, густого желания.
– Надеюсь, все будет по правилам? Три звонка, занавес, аплодисменты? Выход на бис и посиделки после всего?
София нахмурилась, но тут же рассмеялась, несильно ударив меня ладонью по обнаженному бедру.
– Можешь рассчитывать на автограф, если будешь упорен, – подмигнула она. – Твоя идея мне определенно нравится.
– Гитары?
– И вино, – кивнула София, – и свечи. Сыграешь мне?
– Только если сыграешь в ответ. Мы оба ответственны за наше счастье, помнишь?
– Помню. Тогда договорились.
София вышла из комнаты. Сквозь медленное течение томной мелодии раздался шум падающей на дно ванны воды. Я поднялся с нагретой, чуть влажной постели, сдвинул в сторону тяжелую штору – до окна был один-единственный шаг. За стеклом страстно ярился снег. Над скоплением снежных, постоянно меняющихся созвездий мрачно нависало черничное небо. Дальше, в пульсирующей темноте, угадывался холм на берегу озера, и на нем ощерилось черным старое кладбище: оно совсем рядом, нужно лишь перейти проходящее внизу шоссе. В кронах голых деревьев налился влагой темно-синий купол белокаменной церкви. А на той стороне озера, у старой железной дороги, темнели руины некогда мощного бетонного бастиона. Сбитый в углах квадрат, зияющий ранами в стенах, две тянущиеся вверх красных трубы, одна из которых навсегда потеряла надежду дотронуться до небес, сокрушенная наполовину; здание завода, производившего радиоэлектронное оборудование. Этот квадрат, засыпанный снежным пеплом, разметался по стылой земле; жалкий мертвец, скалящий обнаженные челюсти на наш дом. В плохую погоду, глядя на эти руины, кажется, что из красных труб валит серый жирный дым, а дым этот не что иное, как рвущиеся на свободу души всех тех людей, что нашли свою смерть в прошедшей Войне. Видно у огромных ворот вереницу темных грузовиков. В них – мертвые люди. Колоссальная печь ожидает ужасную пищу. Летит медленно снег, пронзает воздух стрелы дождя, падают красно-желтые листья – все тянутся в мрачный бетонный квадрат грузовики, все валит и валит дым.
Наши души превратили в дым.
Но сейчас с высоты двадцатого этажа я видел то, что и должно – безмолвные руины. И невероятное чувство покоя от этого вида, сдобренное размеренным ритмом близкой мелодии. Грозная белесая стихия над городом и музыка в недрах темного дома – вот то, что многим так не хватает для понимания собственной жизни. Соединить это, слить втайне от всех для того, чтоб через миг эта гармония превратилась в фантастический хаос, и там вдруг мельком увидеть себя – обнаженного, беззащитного…
– Помнишь тот апрель в Петергофе?
Место и время нашей первой встречи. Улочки, заваленные мусором, дворцы, исторгающие из своих обесчещенных чрев вонь нечистот, площади-пустоши с раскрошенными камнями, иссохшие чаши фонтанов, покрытые сетью трещин, и постоянный гул работающей строительной техники, подменивший собой шум залива…
– Конечно…
– Сейчас там заканчивают работы. Я бы хотела съездить туда с тобой; говорят, совсем скоро там станет так же красиво как раньше. В следующем мае запустят Большой Каскад.
София сидит на стуле, в ее руках черная акустическая гитара. Тонкие длинные пальцы правой руки меняют свои позиции, левой – перебирают серебряные струны. Она наигрывает приятную легкую тему. Мое местоположение напротив Софии, я небрежно восседаю на голом паркете, скрестив по-турецки ноги. В моих руках тоже гитара: цвета волнистого клена, и она чуть больше той, что у Софии, а струны на ней бронзовые. И руки бездействуют; игра Софии самодостаточна. Ее музыке сейчас не нужен союзник. На подоконнике пульсирует пламя зажженных свечей, и трепет огня отражается на лакированной поверхности гитар, волнует границы света и тьмы на стенах позади нас. Слышен ветер снаружи. Запах тел, горячего воска, едва уловимый привкус металлического эха от струн заполнили спальню. София кивает головой в такт, легким флажолетом заканчивая свою игру.
– Мы обязательно туда съездим. Ну что, моя очередь?
Музыка изменилась. В ней нет беззаботности, нет того, от чего можно улыбнуться. Можно сказать, что София – это мажор, а я минор. Красота звучания разнится в настроении. Если печаль ее музыки радостна и легка, то моя игра может показаться глубокой хандрой. Поэтому обычно я стараюсь музицировать в одиночестве. Но сегодня мы с ней заодно.
– Давай, заставь меня задуматься о вечном, – улыбается она, – а я тебе подыграю.
Звучат ноты аккорда.
– Не хочу тебя заставлять. Вечность в принципе в этом не нуждается. А от помощи не откажусь.
Кружатся звуки. Темная гармония наполняет комнату. Она ускоряется, возвращая себя к началу. Такт кончается, и София умело подхватывает лейтмотив. Смотрим то друг на друга, то на собственные руки, слушаем то, что создали сами здесь и сейчас. Вскоре меняемся ролями: София импровизирует, придает легкости всей композиции, я же нарочно делаю аккомпанемент все мрачнее; будто ведем друг с другом сражение.
– Ну, выбей из меня слезу! – подтрунивает она надо мной.
– Растяни на моем лице улыбку, – не отстаю и я. – Где мой беззаботный смех?
Проходит пять или шесть минут. София отставляет пальцы от струн, давая мне завершить коду. Встает со своего места, ставит гитару на подставку у стены.
– Вино?
Киваю в ответ.
Странный, но такой обычный для нас вечер. Два молодых человека предаются физическим и эстетским утехам, не имея никакой твердой опоры под ногами; они парят в тяжелых свинцовых тучах. И им как будто бы все равно. Им достаточно друг друга и того, что они могут создать сами; ни общество, ни деньги, ни статусы им не нужны. Все, что ниже облаков, там, на покрытой грязным снегом земле почитается за основополагающее; ими же – игнорируется.
– Красное «Неро д'Авола», – объявляет София: в ее руках два бокала и бутылка без этикетки.
– Дай угадаю, – говорю я, – Абхазия?
– Не обольщайся, – София ставит свою ношу на пол передо мной. – Натуральная порошковая жижа из гатчинских закромов.
– Ну, это еще ничего. Видел недавно новозеландский «Совиньон Блан». Подвох был в ярко-синем выразительном колере. Отличительная черта муринских виноделов. Предлагаю выпить за совместное творчество.
София смотрит на бутылку и насмешливо возражает:
– А я предлагаю сходить на кухню за штопором.
Рубиновые кровоподтеки искрились в свете догорающей свечи – я глядел на мир сквозь стекло пустого бокала. София, раскинувшись во всю ширину кровати, спала, обнаженная, чуть прикрытая одеялом. По ту сторону стен – я это знал – за нашим окном следят заснеженные руины. Черные проемы-глаза жадно ловят отблеск слабого света. Едва я задую свечу, как окажусь один на один со своими мрачными фантазиями. Присев на край, дотронулся до Софии. Провел рукой по спине, погладил волосы, но она не желала реагировать на мои действия. Тогда я поцеловал ее шею. Девичье тело изогнулось в истоме, освобождая для меня нагретое собой пространство. Лег рядом, обнял. Она что-то неразборчиво промурлыкала. Резкий порыв ударил стекло, ветер проник в комнату сквозь щель в раме. Пламя нехотя колыхнулось, и мир погрузился в белесую темноту.