Константин Вагинов
Козлиная песнь (сборник)

Звукоподобие проснулось…

 
Звукоподобие проснулось,
Лицом к поэту повернулось
И медленно, как автомат,
Сказало:
 

 
Сегодня вставил ты глаза мне
И сердце в грудь мою вогнал.
Уже я чувствую желанье,
Я, изваянье,
Перехожу в разряд людей.
 

 
И стану я, как вы, загадкой,
И буду изменяться я,
Хоть волосы мои не побелеют,
Иначе будут петь глаза.
 

 
Быть может, стану я похоже
На жемчуг, потерявший цвет,
И полюбить меня не сможет
Эпохи нашей человек.
 

 
Я ухожу, меня проклянешь
И постараешься отнять
Глаза Психеи, сердце вынуть
И будешь в мастерскую звать.
 

 
Теперь враги мы. Безнадежно
– Остановись! – воскликнешь ты.
Звукоподобие другое
Ты выставишь из темноты.
 

 
Оно последует за мною
Быть может враг, быть может друг,
Мы будем биться иль ликуя
Покажем мы пожатье рук.
 

Как жаль, – подумалось ему…

 
«Как жаль, – подумалось ему,
«Осенний ветер… ночи голубые
«Я разлюбил свою весну.
«Перед судилищем поэтов
«Под снежной вьюгой я стоял,
«И каждый был разнообразен,
«И я был как живой металл,
«Способен был соединиться
«И золото, вобрав меня,
«Готово было распуститься
«Цветком прекрасным,
«Пришла бы нежная пора
«И с ней бы солнце появилось,
«И из цветка бы, как роса,
«Мое дыханье удалилось».
 

Март 1931

За годом год, как листья под ногою…

I

 
За годом год, как листья под ногою,
Становится желтее и печальней.
Прекрасной зелени уже не сохранить
И звона дивного любви первоначальной.
 

 
И робость милая и голоса друзей,
Как звуки флейт, уже воспоминанье.
Вчерашний день терзает как музей,
Где слепки, копии и подражанья.
 

II

 
Идешь по лестнице, но листья за тобой
Сухой свой танец совершают
И ласковой, но черною порой,
Как на театре хор, перебегают.
 

Апрель 1931

Ночное пьянство

 
И точно яблоки румяны
И точно яблоки желты,
Сидели гости на диване,
Блаженно раскрывая рты
Собранье пеньем исходило:
 

 
Сперва madame за ним ходила,
Потом monsieur ее сменил…
 

 
Декольтированная дама,
Как непонятный сфинкс, стояла,
Она держала абажур,
На нем Психея и Амур,
Из тюля нежные цветочки
И просто бархатные точки.
Стол был ни беден, ни богат,
Картофельный белел салат.
И соловей из каждой рюмки
Стремглав за соловьем летел.
Раскланиваясь грациозно,
Старик пленительный запел:
 

 
Зачем тревожишь ночью лунной
Любовь и молодость мою.
Ведь девушкою легкострунной
Своей души не назову.
Она веселая не знала,
Что ей погибель суждена.
Вакханкой томною плясала
И радостная восклицала:
– Ах, я пьяна, совсем пьяна!.
И полюбила возноситься,
Своею легкостью кичиться,
Пчелой жужжащею летать,
Безмолвной бабочкой порхать…
И вдруг на лестнице стоять.
Теперь, усталая, не верит
В полеты прежние свои
И лунной ночью лицемерит
Там, где свистали соловьи.
 

 
Старик пригубил. Смутно было.
Луна над облаком всходила.
И стало страшно, что не хватит
Вина средь ночи.
 

Голос

 
Столица глядела
Развалиной.
Гражданская война летела
Волной.
И Нэп сошел и развалился
В Гостином пестрою дугой.
Самодовольными шарами
Шли пары толстые.
И бриллиантами качали
В ушах.
И заедали анекдотом
И запивали опереттой
Борьбу.
В стекло прозрачное одеты,
Огни мерцали.
Растраты, взятки и вино
Неслись, играя в домино.
Волнующий и шелестящий
И бледногубый голос пел,
Что чести нет.
И появлялся в кабинете
В бобры мягчайшие одет;
И превращался в ресторане
Он в сногсшибательный обед.
И, ночью, в музыкальном баре
Нарядной девою звучал
И изворотливость веселую,
Как победителя ласкал.
 

Пред Революцией громадной…

 
Пред Революцией громадной,
Как звезды, страны восстают.
Вбегает негр.
 

 
Высокомерными глазами
Его душа окружена,
Гарлема дикими ночами
Она по-прежнему пьяна.
 

 
Его мечты: разгладить волос,
И кожи цвет чтоб был белей,
Чтоб ласковый ликерный голос
Пел о любви.
 

 
Неясным призраком свободы
Он весь заполонен.
Вино и карты и блужданье
Свободою считает он.
 

 
Идет огромный по проспекту,
Где головы стоят,
Где комсомольцы, комсомолки
Идут как струнный лад.
 

 
И государственностью новой
Где человек горит,
Надеждою неколебимой,
Что мир в ответ звучит.
 

Психея дивная…

 
Психея дивная,
Где крылья голубые
И легкие глаза
И косы золотые.
 

 
Как страшен взгляд очей испепеленный,
В просторы чистые по-прежнему влюбленный.
В ужасный лес вступила жизнь твоя.
Сожженная, ты вспыхивать обречена
И легким огоньком то здесь, то там блуждаешь,
И путника средь ночи увлекаешь.
 

Нарцисс

 
Он не был пьян, он не был болен
Он просто встретил сам себя
У фабрики, где колокольня
В обсерваторию превращена.
 

 
В нем было тускло и спокойно
И не хотелось говорить.
Не останавливаясь, хладнокровно
Пошел он по теченью плыть.
 

 
Они расстались, но встречались
Из года в год. Без лишних слов
Неловко головой качали.
Прошла и юность и любовь.
 

Золотые глаза…

 
Золотые глаза,
Точно множество тусклых зеркал,
Подымает прекрасная птица.
Сквозь туманы и свисты дождя
Голубые несутся просторы.
 

 
Появились под темным дождем
Два крыла быстролетной певицы,
И томимый голос зажег
Бесконечно утлые лица.
 

 
И запели пленительно вдруг
В обветшалых телах, точно в клетках,
Соловьи об убитой любви
И о встречах, губительно редких.
 

Он с юностью своей, как должно, распрощался…

 
Он с юностью своей, как должно, распрощался
И двойника, как смерти, испугался.
Он в круг вступил и, мглою окружен,
Услышал пред собой девятиструнный стон.
 

 
Ее лица не видел он,
Но чудилось – оно прекрасно,
И хор цветов и голоса зверей
Вливались в круг, объятый ночью властной
 

 
И появилось нежное лицо,
Как бы обвеянное светом.
Он чувствовал себя и камнем и свинцом,
Он ждал томительно рассвета.
 

Всю ночь дома дышали светом…

 
Всю ночь дома дышали светом,
Весь город пел в сиянье огневом,
Снег падал с крыш, теплом домов согретый,
Невзрачный человек нырнул в широкий дом
 

 
Он, как и все, был утомлен разлукой
С своей душой,
Он, как и все, боролся с зябкой скукой
И пустотой.
 

 
Пленительны предутренние звуки,
Но юности второй он тщетно ждет
И вместо дивных мук – разуверенья муки
Вокруг него, как дикий сад, растут.
 

Подделки юную любовь напоминают…

 
Подделки юную любовь напоминают,
Глубокомысленно на полочках стоят.
Так нежные сердца кому-то подражают,
Заемным опытом пытаются сиять.
 

 
Но первая любовь, она благоухает,
Она, безумная, не хочет подражать,
И копии и слепки разбивает,
И пеньем наполняет берега.
 

 
Но копии, но слепки, точно формы,
Ее зовут, ее влекут,
Знакомое предстанет изваянье,
Когда в музей прохожие войдут.
 

1933

Кентаврами восходят поколенья…

 
Кентаврами восходят поколенья
И музыка гремит.
За лесом, там, летающее пенье,
Неясный мир лежит.
 

 
Кентавр, кентавр, зачем ты оглянулся,
Копыта приподняв?
Зачем ты флейту взял и заиграл разлуку,
Волнуясь и кружась?
 

 
Везенья нету в жаркой бездне,
Кентавр, спеши.
Забудь, что ты был украшеньем,
Или не можешь ты?
 

 
Иль создан ты стоять на камне
И созерцать
Себя и мир и звезд движенье
И размышлять.
 

Норд-ост гнул пальмы, мушмулу, маслины…

 
Норд-ост гнул пальмы, мушмулу, маслины
И веллингтонию, как деву, колебал.
Ступеньки лестниц, словно пелерины,
К плечам пришиты были скал.
 

 
По берегу подземному блуждая,
Я встретил соловья, он подражал
И статую из солнечного края
Он голосом своим напоминал.
 

 
Я вышел на балкон подземного жилища,
Шел редкий снег и плавала луна,
И ветер бил студеным кнутовищем,
Цветы и травы истязал.
 

 
Я понял, что попал в Элизиум кристальный,
Где нет печали, нет любви,
Где отраженьем ледяным и дальним
Качаются беззвучно соловьи.
 

1933, Крым

Южная зима

 
Как ночь бессонную зима напоминает,
И лица желтые, несвежие глаза,
И солнца луч природу обольщает,
Как незаслуженный и лучезарный взгляд.
 

 
Среди пытающихся распуститься,
Средь почек обреченных он блуждал.
Сочувствие к обманутым растеньям
Надулось в нем, как парус, возросло.
 

 
А дикая зима все продолжалась,
То падал снег, то дождь, как из ведра,
То солнце принуждало распускаться,
А под окном шакалы до утра.
 

 
Здесь пели женщиной, там плакали ребенком,
Вдруг выли почерневшею вдовой,
И псы бездомные со всех сторон бежали
И возносили лай сторожевой.
 

 
Как ночь бессонную зима напоминает,
Камелии стоят, фонарь слезу роняет.
 

1933

Почувствовал он боль в поток людей глядя…

 
Почувствовал он боль в поток людей глядя,
Заметил женщину с лицом карикатурным,
Как прошлое уже в ней узнавал
Неясность чувств и плеч скульптурность,
 

 
И острый взгляд и кожи блеск сухой.
Он простоял, но не окликнул.
Он чувствовал опять акаций цвет густой
И блеск дождя и воробьев чириканье.
 

 
И оживленье чувств, как крепкое вино,
В нем вызвало почти головокруженье,
Вновь целовал он горький нежный рот
И сердце, полное волненья.
 

 
Но для другого, может быть, еще
Она цветет, она еще сияет,
И, может быть, тот золотым плечом
Тень от плеча в истоме называет.
 

Вступил в Крыму в зеркальную прохладу…

 
Вступил в Крыму в зеркальную прохладу,
Под градом желудей оркестр любовь играл.
И, точно призраки, со всех концов Союза
Стояли зрители и слушали Кармен.
 

 
Как хороша любовь в минуту увяданья,
Невыносим знакомый голос твой,
Ты вечная, как изваянье,
И слушатель томительно другой.
 

 
Он, как слепой, обходит сад зеленый
И трогает ужасно лепестки,
И в соловьиный мир, поющий и влюбленный,
Хотел бы он, как блудный сын, войти.
 

Декабрь 1933, Ялта

Ленинград

 
Промозглый Питер легким и простым
Ему в ту пору показался.
Под солнцем сладостным, под небом голубым
Он весь в прозрачности купался.
 

 
И липкость воздуха и черные утра,
И фонари, стоящие, как слезы,
И липкотеплые ветра
Ему казались лепестками розы.
 

 
И он стоял, и в северный цветок,
Как соловей, все более влюблялся,
И воздух за глотком глоток
Он пил – и улыбался.
 

 
И думал: молодость пройдет,
Душа предстанет безобразной
И почернеет, как цветок,
Мир обведет потухшим глазом.
 

 
Холодный и язвительный стакан,
Быть может, выпить нам придется,
Но все же роза с стебелька
Нет-нет и улыбнется.
 

 
Увы, никак не истребить
Виденья юности беспечной.
И продолжает он любить
Цветок прекрасный бесконечно.
 

Январь 1934

В аду прекрасные селенья…

 
В аду прекрасные селенья
И души не мертвы.
Но бестолковому движенью
Они обречены.
 

 
Они хотят обнять друг друга,
Поговорить…
Но вместо ласк – посмотрят тупо
И ну грубить.
 

Февраль 1934