Коллектив авторов
Теория и методология психологии. Постнеклассическая перспектива
Критический дуализм в отношении законов означает лишь то, что нормативные законы, в отличие от законов природы, могут устанавливаться и изменяться человеком.
Другой аспект состоит в том, что человек имеет возможность выбирать, следовать ему тем или иным законам или нет. Его решение соблюдать или изменять их означает, что он несет моральную ответственность «не за те нормы, которые он обнаруживает в обществе, только начиная размышлять над ними, а за нормы, которые он согласился соблюдать, когда у него были средства для их изменения» (там же, с. 93). Результатом размышления может стать желание изменить «сомнительные» нормы20.
На этапе утверждения вероятностного понимания причинной детерминации, существенный вклад в которое внес Лаплас, соединивший представление о линейной детерминации с ее проявлением в совокупностях связей, важным шагом стало обнаружение в больших совокупностях сложных объектов закономерного действия регулярных причин (в меньших совокупностях «затемняемых» действиями причин нерегулярных). То есть отличительной чертой статистического закона стало его понимание как проявляемого только в совокупности явлений. Поскольку обычно человек имел дело с индивидуальными явлениями, он не мог видеть многочисленных закономерностей, раскрываемых с помощью специальных мер только в совокупностях. Но и это не изменяло основного принципа лапласовского детерминизма.
Специально обсуждался также вопрос о том, можно ли считать статистические законы эмпирическими. К концу XIX в. на него был дан отрицательный ответ: в статистической закономерности случайности нивелируют друг друга, и выделяется только общая для них тенденция. Предсказание касается, таким образом, поверхности явлений, а не внутренних причин изучаемых процессов21.
Положение о том, что возможно иное понимание закона – как кондиционально‐генетической взаимосвязи между скрытой причиной и фенотипически проявленным следствием было сформулировано К. Левиным, причем применительно к сфере возникновения намерений человека и их психологических последствий. «Кондиционально‐генетическое определение типа процесса (сюда относятся и типы состояний) и есть то, что принято назвать законом» (Левин, 2001б, с. 124). Это понимание наиболее близко подошло к той логике взаимоотношений между теорией, законом и экспериментом, которая сложилась первоначально в естественных науках применительно к идее воздействующей причины.
В советской психологии изначально была принята ориентация не на естественнонаучное, а на философское понимание закона, связываемое с традициями диалектического материализма. В 1982 г. Б.Ф. Ломов в статье «Об исследовании законов психики», положившей начало дискуссии в рамках «Психологического журнала», обосновывал ленинское понимание однородности понятий закона и сущности, предполагающее, что закон есть «идентичное в явлениях», устойчивое и повторяющееся. «Научное познание и состоит в раскрытии существенных, необходимых, устойчивых, повторяющихся связей, отношений между явлениями» (там же, с. 18).
Но почти за полвека до этого в работах философов (в частности, венского кружка, где выступил со своей концепцией феноменологии Э. Гуссерль и к которому первоначально принадлежал Поппер) и психологов (В. Дильтея, К. Левина, Э. Шпрангера) уже обсуждалась проблема специфики психологических законов, обусловленной особенностями психологической реальности и, в частности, высших форм психики.
Изменение классической картины мира в связи с переходом естествознания и философии к неклассическим критериям рациональности – и в целом к неклассической стадии развития науки, по Степину (Степин, 2000) – по‐разному сопоставлялось с возникновением «неклассических ситуаций» в психологическом исследовании. Огромную роль в методологическом осмыслении проблемы метода – как неизменно вносящего в психологию «дельту понимания» в силу «непрозрачности наблюдателя» – сыграла работа М.К. Мамардашвили (Мамардашвили, 1981). Но она практически не оказала влияния на специальную методологию, связанную с представлениями самих психологов о возможностях методов психологического исследования. Они осуществили прорыв в представлении возможностей неклассической психологии сразу на уровень постпозитивистской картины мира. И как показали недавние работы Е. Завершневой (Завершнева, 2001, 2002), в психологии скорее следовало бы говорить о методологических заимствованиях (из неправильно понятой методологии других наук), чем о методологическом освоении собственного опыта возникновения неклассических ситуаций. Это был тот случай, когда аналогии, апеллирующие к физике микромира, не проясняли, а снимали проблему.
Изменение понимания причинности в науке о микромире означало не только отказ от понимания физикалистской причинности в том его виде, в котором оно сложилось в истории естествознания и было принято в схеме естественнонаучного эксперимента. Оно изменило понимание закономерности. Физический закон служил дедуктивной логике объяснения в рамках детерминистского понимания «природных» явлений, включая принципы непосредственной передачи и прерывистости в причинном обусловливании. Это были принципы, отражающие классический идеал рациональности в познании. И как отметил А.Г. Ас-молов, этот идеал стал тем троянским конем, которого дали психологии классическая философия и физика (Асмолов, 2002).
ФОРМИРОВАНИЕ НОВЫХ ПОДХОДОВ К ПОНИМАНИЮ ПРИЧИННОСТИ В ЕСТЕСТВОЗНАНИИ
Главное завоевание в методологии физики в первой трети XX в. – это изменение понимания физикалистской причинности, которое было связано не только с проникновением статистических описаний в картину микромира, но и с кардинальным изменением понимания детерминации как причинно‐следственной. Включение вероятности в картину микромира было связано с последующей дискуссией относительно возможности онтологизации свойств частиц, описываемых с использованием языка вероятностей. При этом физики могли оставаться на прямо противоположных позициях, а в целом эти позиции ознаменовали очерчивание основных подходов в квантовой механике и философское осмысление возможности говорить о законах бытия материального мира.
М. Планк и А. Эйнштейн отстаивали единство физической картины мира и предполагали, что некоторая неполнота причинного обусловливания объясняется не законами бытия, а именно неполнотой статистических законов (неполнотой квантовой механики). Добавим к этому обсуждение при построении современной неклассической картины мира принципа неопределенности (позже мы вернемся к нему в контексте произвольности толкования этого принципа за рамками физического познания), или проблему «постоянной Планка» как указания на ограничения в описании объекта мерой взаимодействия с ним в ходе физического измерения. То есть в физике процесс измерения играет принципиальную роль в силу необратимости изменений в ходе изучения явлений микромира.
Итак, в квантовой физике оказалось, что измеряемые свойства физических явлений конституируются процессом измерения и зависят от того, в каком опыте и какими средствами они отображаются. В 1930 г. дискуссия, по словам Н. Бора, приняла «драматический характер». Выбранный В. Гейзенбергом способ описания свойств элементарных частиц привел его к выводу о том, что «атомным объектам не имеет больше смысла приписывать пространственную структуру» (цит. по: Завершнева, 2001, с. 72).
Спор между сторонами остался незавершенным. Позиция каждой из них включала априорные допущения. В последующем понимание физической причинности стало развиваться в новых направлениях. Оно включило принцип дополнительности в физическую картину мира, принцип сетевой организации знаний – в описания устройства мира, а также ряд интерпретаций принципа неопределенности как изменяющего представления, и в том числе о физическом детерминизме (последнее представлено в популярной книге американского физика Капры [Капра, 1986]22.
Если в переходе к неклассическому периоду развития науки основную роль сыграли достижения физики первой трети ХХ в., то переход к следующей постнеклассической стадии науки (в парадигмальном изменении принципов построения научного знания) был связан с достижениями в области культурологии, постпозитивистской философии, и появлением новых типов организации знаний. Эти основные вызовы классической картине мира обсуждаются в статье Гусельцевой (Гусельцева, 2002), и мы к ним еще вернемся.
Но пока остановимся на следующем: и использование представлений о вероятностном детерминизме в рамках социального познания, и изменения в физической картине мира, и парадигмальная перестройка других наук (в частности, биологии) не отменили сосуществования в описании закономерных явлений представлений о детерминизме, основанном на понимании линейной причинности (при понимании причины как воздействующей или целевой), и вероятностном описании (детерминистски представляемых явлений). Вероятностный принцип стал включаться в схемы объяснений практически для всех уровней физической и социальной реальности. Но это не решило проблему методологического понимания вероятности как аспекта мира или элемента его описания при учете множественности причин, в разной степени регулярных и действенных.
Изменение понимания причинности в естествознании в постнеклассической картине мира касалось иного аспекта: перехода к представлению о прерывистости причинности. Было введено представление о саморазвитии динамических (физических) систем, понимаемых как непрерывнозакономерные. События стали рассматриваться как следствие неустойчивости хаоса, а присутствующая в эксперименте переменная как причина означала лишь то, что «внешние условия (например, экспериментальные) сдвигают равновесие в неустойчивой системе таким образом, что из всех потенциальных возможностей реализуется только одна» (Пригожин, Стенгерс, 2000, с. 245).
Отказ от представления о воздействующей причине разрушает основной принцип экспериментального размышления как гипотетико‐дедуктивного вывода, когда в основу конструируемой экспериментальной модели кладется некоторая теоретическая гипотеза, полагаемая в рамках действия закона. Но для психологии такой подход не является новым. Идея самодетерминации реализовывалась в ряде психологических теорий. И действительно, именно эта линия психологической практики и практики исследования выглядит максимально отстоящей от нормативов экспериментального размышления. Последнее включало предпосылку аналитического подхода, что было отмечено в уже приведенной схеме Выготского, и заключалось в использовании понятия переменных в исследовательской практике экспериментирования.
Переход в последней трети ХХ в. к постнеклассической стадии в научной картине мира явно означал отход от идеи аналитичного пути познания. Холистическая парадигма, т. е. рассмотрение мира как взаимосвязанного целого, в ХХ в. заменила структурное его рассмотрение, предполагающее определенную архитектонику (физической реальности) и раскрытие законов, согласно которым элементы образуют целое. Возникли совершенно новые представления об их взаимосвязи – так называемые «будстрепные» теории, предполагающие внутреннюю взаимосвязанность («зашнурованность») реальности.
Идея тотального детерминизма стала исчезать даже их естественных наук, которые привлекали новые математические разработки для описания эволюции физических систем. В самой психологии в это же время стал обсуждаться переход к иным представлениям о путях соотнесения теории и эмпирии. Причем речь здесь идет о теориях, заведомо предполагающих допущения о целостности развития личности и отказ от понимания воздействующих причин – т. е. о формировании гуманитарной парадигмы. И осмысление этого явления в психологии начало проходить в том числе в контексте отказа от экспериментальной парадигмы.
КРИЗИСНАЯ, ИЛИ МУЛЬТИПАРАДИГМАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
Следует обратить внимание на то, что постановка проблемы кризиса в психологии изначально связывалась с рефлексией ее метода. Понятие кризиса относят либо к началу двадцатого века (десятые‐тридцатые годы), когда на место единой ассоциативной психологии пришло «множество психологий» – со своими предметами и методами, со своими теориями и видами практического приложения психологических знаний; либо к ее постоянному состоянию, напоминающему хроническую болезнь и продолжающемуся по настоящее время. Именно отсутствие единой парадигмы в психологии вызывает перманентные дискуссии о том, находится ли она в кризисе или еще не доросла до стадии «нормальной» науки23. Но означает ли это, что ориентировка на преодоление кризиса должна быть связана с отказом от одних методов в пользу других? И следует ли при этом забывать, что изначальные ограничения объяснительной психологии связывались именно со звеном гипотез, наиболее важным в методологии экспериментирования (как гипотетико‐дедуктивного метода соотнесения теории и эмпирических данных)?
Применительно к психологии сознания словосочетание «опытная наука» не означало «наука экспериментальная». Экспериментирование было введено в опытах Фехнера, Эббингауса, Вундта, но не в той логике гипотетико‐дедуктивной проверки гипотез, которая будет характеризовать экспериментальную парадигму к концу ХIX в. в естественнонаучном познании. В. Дильтей критиковал именно звено гипотез в построении классической картины мира (Кеплером, Галилеем, Ньютоном) и выражал резкое неприятие роли гипотез в естественнонаучном познании. Для Дильтея попадание в поле гипотез исключало возможность причинного познания: звено гипотез не может помогать психологическому познанию, поскольку «в познании природы связные комплексы устанавливаются благодаря образованию гипотез, в психологии же именно связанные комплексы первоначальны и постепенно даны в переживании» (Дильтей, 2001, с. 11). Кроме того, факты в области душевной жизни не достигают той степени определенности, которая необходима для соотнесения их с теорией. Вред позитивизма, связываемого с объяснительной психологией, заключается в «бесплодной эмпирике». Предложенный Дильтеем выход – замыкание причинности в «значимые положения о связи душевной жизни».
В приведенной выше схеме Выготского именно отсутствие звена гипотез ставит под вопрос возможность понимания аналитического метода как экспериментального. Более того, развитие в культурно‐исторической психологии метода, который сам автор назвал экспериментально‐генетическим, явно было направлено на преодоление отождествления аналитического метода с естественнонаучной парадигмой. Но это был совсем иной путь соотнесения теории и эмпирии – утверждение в гипотезе об опосредствованном характере развития высших психических функций единства теории и метода, воплощенного в принципе автостимуляции (в методиках «двойной стимуляции»).
Уже у Дильтея видна ошибка отождествления позитивистского подхода с объяснительной психологией. Подход к гипотезам как «спекулятивному» элементу теоретизирования затмил другую их функциональную роль – как средства перехода к эмпирическому опробованию на истинность обобщенных, или теоретических высказываний. Проницательность же Дильтея заключалась, на наш взгляд, не в создании предпосылок гуманитарной парадигмы в психологии (как это обычно представляют), а в остром неприятии попыток перенести на психологическую причинность как старое понимание детерминизма, так и метафизический принцип при «рациональном» построении психологического знания. Отождествление им этого принципа с принципом экспериментирования как проверки выдвигаемых гипотез – существенный просчет. Объяснительная психология действительно оказалась связанной с экспериментальной парадигмой, но не с тем ее воплощением, с которым Дильтей боролся как с «метафизикой». Экспериментальная парадигма, эксплицированная в этапной работе Поппера в 1934 г., предстала сначала в логике фальсификационизма, а впоследствии – в представлении о развитии объективного знания как преобразования пространства проблем, основным средством которого стал путь выдвижения и проверки гипотез.
Следует отметить, что сегодня и метод понимания в психологии представлен иначе, чем во времена Дильтея. Одно из методологических замечаний о нем как новой парадигме, учитывающей специфику «мира человеческих отношений» по сравнению с миром природы, сделал Дж. Брунер. Логика нарратива как новой парадигмы психологичексого описания включена сегодня в разные психологические подходы, в частности, в методологию социального конструктивизма (Брунер, 2001). Однако с ней связывают уже принципиально иной этап – постнеклассическую стадию развития научного знания.
История развития психологической науки показала ошибочность и другой позиции – отстаивания первенства определенной методологии. Своеобразие психологии состоит в том, что вновь появляющиеся парадигмы не приводят к уходу со сцены прежних, а продолжают сосуществовать и развиваться параллельно с ними, что позволяет говорить о поли‐ или мультипарадигмальности психологии. И сегодня в психологии вполне сосуществуют и естественнонаучная парадигма, сочетающая в себе опору на экспериментальный метод и способ объяснения, апеллирующий к естественнонаучному пониманию причинности, и ряд других исследовательских парадигм, где экспериментальный метод включен в иную логику опосредствованного понимания психики – в первую очередь здесь следует назвать деятельностную и когнитивную парадигмы, а также большую часть исследований в рамках гуманистической психологии.
Для психологии утверждение тех или иных парадигм связано не только с развитием науки, но и с опорой на вненаучные методы. Во времена давления идеологии это был один «поводок», сегодня – другой. Он связан с апелляцией к ценностному компоненту психологического знания. То, что в постпозитивистской картине мира допустимо включение ценностных отношений в психологическую теорию – лишь один аспект проблемы. Другой аспект, о котором сейчас хочется сказать – монополизация позитивных ценностных отношений гуманитарной парадигмой, и лишение любых других направлений права использовать таковые.
ГУМАНИТАРНЫЙ ИДЕАЛ И ОТНОШЕНИЕ К ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОМУ МЕТОДУ
В 1990-е годы в отечественной науке и философии спор о возможностях метода возродился в рамках дискуссии о соотношении естественнонаучной и гуманитарной парадигм (Психология и новые…, 1993). С одной стороны, он отразил изменение критериев научности в понимание психологических методов и объяснительных принципов. В этом следует видеть его позитивный вклад в рефлексию основ психологического исследования. С другой стороны, он характеризовался негативным противопоставлением экспериментального метода другому пути к психологическому знанию – пути психопрактик и использования языков описания (повествования). В контексте данной статьи важно подчеркнуть следующую особенность платформы сторонников гуманитарной парадигмы: отсутствие позитивной направленности на интеграцию содержательных проблем психологического объяснения и методологии организации исследования. От эксперимента как признака «естественнонаучной» парадигмы предлагалось отказаться. Тем самым закрывался вопрос о возможностях этого метода в рамках других объяснительных парадигм.
Однако последнее явно противоречило развитию той психологии, с которой и связывалось в начале 1960-х годов представление о гуманистической парадигме как новом идеале научной психологии. При этом вопрос о том, какие теории могут претендовать на принадлежность новой парадигме, а какие – нет, оставался открытым. Он решался скорее путем самоидентификации авторов. Какие‐то теории заведомо относили к гуманистическим по предмету изучения и принципам отношения к нему в психологическом исследовании (это концепции Г. Олпорта, А. Маслоу, К. Роджерса, Ш. Бюлер, Р. Мэя и др.). Какие‐то – по принципу, отражающему неэкспериментальный подход. На этом втором основании, как отмечал О.К. Тихомиров, к «гуманистическим теориям» относят и концепцию Дж. Брунера (ярчайшего представителя психологии познания), и ряд других теорий (Тихомиров, 1992).
В отличие от понимания движения в сторону гуманитарной парадигмы, связанного у отечественных авторов в первую очередь с отрицанием экспериментального метода, зарубежные представители гуманистической психологии разрабатывали – и, главное, реализовывали – программы взаимодополняющего (синкретичного) использования разных методологических платформ. Они прояснили методологические альтернативы в психологии и предложили способы их соединения, что стало уникальным явлением в истории западной психологии (Крипнер, де Карвало, 1993). Указанные зарубежные авторы остановились на этих позициях столь подробно, что далее уже невозможно делать ту ошибку, которая связана с подведением под термин «гуманистическая психология» некоей единой гуманитарной парадигмы, якобы заведомо отрицающей путь экспериментирования в психологической науке и практике. Мы не рассматриваем вслед за авторами указанной статьи развитие этого направления в 1980‐е и 1990‐е годы не столько потому, что соответствующие школы еще малоизвестны отечественному читателю, сколько потому, что, как указывается в цитируемой статье, гуманистическое направление с уходом его основателей отчасти потеряло свою значимость как особая система, а ее уникальные методологические завоевания усваиваются другими течениями.
Крипнер и де Карвало в своем обзоре ввели понятие экспириентальной методологической парадигмы, существующей в психологии наряду с экспериментальной. Отличительной чертой экспириментальной парадигмы выступает использование феноменологических и экзистенциальных методов, позволяющих изучать уникальное в человеке. Прорыв в обосновании этого нового пути сделали, по мнению авторов статьи, именно американские психологи в силу неудовлетворенности принципами механистичного и атомистического препарирования природы человека в бихевиористском подходе, с одной стороны, и мифологическим отношением к пациенту в психоанализе, с другой стороны. Стремление представителей гуманистической психологии к возврату в психологию общечеловеческих ценностей проявлялось в противопоставлении методов объективного и субъективного исследования, хотя разными авторами проставлялись различные акценты в соотнесении перспектив феноменологии и позитивизма в эпистемологической перспективе психологии.
Не будем повторяться и еще раз подчеркивать необходимость различения экспериментального метода в рамках методологии критического реализма и позитивистской установки на понимание пути научного познания, отметим только, что эта ошибка прослеживается не только у отечественных, но и у цитируемых зарубежных авторов. Сейчас важно другое: отказ от компромисса в понимании роли методов продемонстрировали только некоторые авторы гуманитарной парадигмы, в частности, Р. Мэй. Он вернулся к старому противопоставлению описания и объяснения в психологии, считая, что исследование причинно‐следственных связей должно уступить место изучению феноменологии состояний человека. Обращение к прямым методам, связываемым с феноменологическим и экзистенциальным подходами – действительно важное отличие экспириентальных объяснительных схем от тех, которые связаны с экспериментальным методом в психологии. Но они возможны не только при ориентации на гуманистический идеал.
Поиск новых идеалов научности на самом деле возродил на новой основе старую дихотомию прямых и косвенных методов в психологии. Разработка косвенных методов изучения психологической реальности – в силу невозможности принятия идеи ее непосредственной данности – тот аспект преодоления кризиса, который формулировался уже Л.С. Выготским. Однако на современном этапе развития психологического знания эта проблема звучит по‐другому: в частности, она затрагивает вопрос о роли исследовательской деятельности в конструировании психологической реальности. Это стало также аспектом сравнения неклассического и классического идеалов рациональности, в частности, когда речь идет о включенности субъекта познания как участника ситуации и необходимого условия конструирования получаемых фактов (а не только теоретических реконструкций изучаемой реальности). Для психологов здесь существует масса академических примеров: и исследования методом интроспекции, и взаимодействие в ходе решения дункеровских задач, и ряд других.
ИЗМЕНЕНИЕ ПОНИМАНИЯ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ЭКСПЕРИМЕНТИРОВАНИЯ
Явное устаревание принципа каузальности, имеющего в основе физическое понимание причинности, не означает, что психология должна отказаться от объяснительного принципа вообще или от развития исследовательских целей и средств их достижения. Тем более из этого не следует, что гуманистические ценности в психологии должны противопоставить ее методологию классическому идеалу естествознания. Психологический эксперимент давно перестал быть по своей сути естественнонаучным; он в такой же степени стал и конструктивным. Приведем в этой связи замечание В.П. Зинченко, высказанное им в работе «Теоретический мир психологии». Он указывает, что психика изучается непсихологическими методами, если источниками реконструкций онтологической реальности выступает такой психологический эксперимент, в котором эта реальность оказывается очищенной от любых жизненных обстоятельств, чтобы не нарушать строгости эксперимента. Психологи в таких экспериментах стали создавать «абстрактные и беспредметные миры задолго до художников, поэтов, композиторов, не говоря уже о кино. От таких миров не так прост возврат к мирам реальным, если они еще сохранялись, и если мы знаем, что они собой представляют» (Зинченко, 2003, с. 10). И налаживание взаимоотношений между теоретическим миром психологии и миром экспериментальный моделей – это особый предмет размышлений.
Далее Зинченко обосновывает преодоление постулата непосредственности через «восприятие, опосредствованное душой», или «шестым» органом чувств. И совершенно неожиданным оказывается его обратный ход к оценке роли экспериментальной психологии в построении опосредствованного знания. В.П. Зинченко говорит о том, что она прощупывает пределы строительства человеком своего телесного и духовного, когда создает ситуации, которых в жизни практически не бывает. Она приоткрывает человеку его возможности, делая полезное дело, конструируя их, причем все как в первый раз (здесь он ссылается на Мамардашвили, считавшего, что человек все делает как в первый раз). Тем самым экспериментирование способствует самопроизводству человека, отвечая идее «Природа не делает людей, люди делают себя сами». При этом Зинченко использует идеи «третьих» вещей, «второго рождения» человека, по Мамардашвили.
Как показало развитие психологии в последовавшее за дискуссией о соотношении естественнонаучной и гуманитарной парадигм десятилетие (Психология и новые…, 1993), в современной картине мира, соотносимой теперь уже с потнеклассическим периодом, предполагаемого ею противопоставления нет. С одной стороны, гуманитарный идеал существует скорее как провозглашаемая ценность и «образ желаемого результата», чем как указание новых путей психологического познания (Юревич, 1999). Возвращение же к прямым методам не предполагает отрицания тех завоеваний психологии, которые связываются с косвенными методами, в первую очередь с экспериментом. С другой стороны, современные исследования все более уводят от противопоставления человека миру природы, а общий поиск альтернативных классическому механицизму теорий – в частности, ориентированных на познание самоорганизующихся систем, – сближает разные типы мышления – физический и иные (в том числе «гуманитарный»).
Естественнонаучная и гуманитарная парадигмы пока не различаются методами, поскольку «гуманитарный идеал научного познания» может реализовываться и в академической психологии, и психотехнической практике, а психологи в рамках гуманистического направления используют и экспериментальный метод, и все возможности своего мышления, сформированные человечеством как надындивидуальные схемы познания в периоды античности, классической (построенной естествознанием Нового времени) и неклассической картин мира – в первую очередь в связи с принятием данности психологического факта только как результата взаимодействия. Конструктивистская парадигма явно приходит на смену гуманитарной в осмыслении соотношения психологических теорий, используемых методов и той эмпирической реальности, которая оказывается (или мыслится) за исследовательским порогом.
К. Роджерс писал о практических успехах психологии, выражая опасения по поводу ее возможного могущества, поскольку при чрезвычайных возможностях манипулирования сознанием могут достигаться цели не только созидания, но и разрушения. Совсем не случайно в последнее десятилетие возникли представления о том, что психологическая практика также может оцениваться по‐разному: появились оценки разных практик как конструктивной и деструктивной психотерапии. Таким образом, не по линии ценностного опосредствования проходит линия разграничения психологического эксперимента и психотехнического действа как психологических методов. Цели экспериментирования могут быть самыми гуманными, а главное, практическая помощь наиболее очевидна там, где речь идет о хорошо (а значит экспериментально) опробованной теории. «Хорошо» означает здесь максимальную критичность исследователя к способам достижения познавательной цели.
В психологии существует также проблема смысла – не только изучаемого, но и направляющего работу психолога. Но если это ценностное предосмысление воссоздаваемой ситуации позитивно трактуется применительно к психотехническим практикам, то остается непонятным, почему это должно негативно трактоваться – как антигуманизм – в случае исследовательской процедуры в научной психологии.
Самостоятельной проблемой является разделение наук на естественные и гуманитарные. Настойчивость противопоставления в психологии строгого естественнонаучного мышления и мышления гуманитарного не может подменять содержательных аргументов в ведущихся на эту тему спорах.
Критичность мышления, ориентированность ученого на то, каковы вопросы, а не только ответы, получаемые в исследовании – это свойства, в равной степени присущие как естественным наукам (с которыми ассоциируется экспериментальный метод), так и гуманитарным. Но в гуманитарных науках наработаны иные средства эмпирического опробования при проверке научных гипотез. Так, в исторических науках метод критического анализа документов – аналог экспериментального метода, также предполагающий воссоздание факта путем соотнесения гипотез и собираемых эмпирически данных.