Коллектив авторов
Последний год Пушкина. Карамзины, дуэль, гибель

Екатерина Андреевна, Софья Николаевна, Александр Николаевич и Андрей Николаевич Карамзины
Из переписки 1836–1837 годов

Из писем к Андрею Карамзину

Николай Карамзин

С.Н. КАРАМЗИНА

8/20 июля 1836 г. Царское Село.

В самом деле, господин Андрей, вы скверный, вы негодный мальчишка ‹…› Вот уже две недели мы не имеем никаких известий о вашей чрезмерно нами любимой особе. Вы совсем не заслуживаете, чтобы вам писали; поэтому я сделаю это как можно более кратко и лишь для того, чтобы сообщить тебе о петергофском празднике. Иначе, если я стану ждать твоего письма, чтобы прийти снова в хорошее настроение, он станет древней историей.

Я отправилась на этот праздник с госпожей Шевич. Погода была божественная, что явилось неожиданностью в конце самого холодного, самого сырого и унылого дня, какой только можно себе представить, словно для того, чтобы показать, что необыкновенному счастью государя ничто не противодействует и даже стихии никогда его не расстраивают. Утро, начавшееся в восемь часов, прошло для меня весьма тоскливо, среди довольно скучного общества, которое прогуливалось черепашьим шагом по аллеям, еще пустынным, вероятно, по причине вчерашней ужасной погоды. Единственный приятный момент был, когда всё общество спустилось в сад, чтобы затем, после представления государю, вереницами проследовать назад. Там я встретила почти всех наших друзей и знакомых, в том числе Вяземского (довольно веселого в своем придворном мундире, который он, наконец, решился надеть), Одоевских (он, сделанный камергером, она вся в розовом, с палевыми цветами на шляпе, сильно похудевшая и почти красивая), Надину Соллогуб (она уезжает одиннадцатого числа за границу со своей теткой, проведет там более года, зимой, возможно, отправится в Италию, а сейчас прямо в Баден-Баден, где надеется увидеть тебя и где также находится госпожа Смирнова; бедный Андрей, береги свое сердце), Опочининых и Люцероде (которые просили передать тебе множество приветов), Бутурлиных (которые уезжают 25-го; Лиза была очаровательна в венке из палевых роз) и Дантеса, увидеть которого, признаюсь, мне было очень приятно. По-видимому, сердце всегда немножко привыкает к тем, кого видишь ежедневно. Он неторопливо спускался по лестнице, но, заметив меня, перепрыгнул через последние ступеньки и подбежал ко мне, краснея от удовольствия, на что он не преминул обратить мое внимание и за что я ему отплатила с лихвой; ведь ты знаешь, что я всегда готова краснеть по любому поводу. Он спросил меня, с кем я приехала и что предполагаю делать. Он презрительно бросил: «Как! Вот с этими вы собираетесь провести день?» Но тем не менее был весьма любезен с госпожой Шевич, пожелал быть представленным ей и просил позволения сопровождать нас на вечернюю прогулку, милость, которую она ему оказала тем более охотно, что до этого не переставала твердить всем встречным (к моей великой досаде): «Боюсь, что без кавалеров мы не сможем сегодня отправиться смотреть иллюминацию. Наши кавалеры нас обманули. Не видели ли вы наших кавалеров?» – и когда у нее спрашивали: «Кого именно?» вообрази, как стыдно мне было слышать: «Пишчевича и Золотницкого». Даже и такая надежда была обманута!

После обеда из холодных блюд, который кончился в четыре часа, я содрогалась от перспективы провести часа два по меньшей мере (до начала гулянья) в душной комнатке в обществе пяти изрядно скучных женщин, но господин Бутурлин был столь сообразителен и любезен, что пришел за мной и отвел меня к своей жене; мы нежно распростились, я провела у них критическое время, а затем таскала добрейшую госпожу Шевич по всем садам. Монплезир был восхитителен, море освещено заходящим солнцем, апельсиновые деревья благоухали, оркестр играл арии из опер, а Ковалинский объяснялся в любви. Оттуда мы отправились к дворцу, чтобы послушать вечернюю зорю. Там я снова увидела кучу людей (которые теперь собирались на костюмированный бал) и опять встретила Дантеса, который уже нас больше не оставлял. Мы прихватили также вашего товарища, бедного Александра Голицына (очень грустного и подавленного неприятностями по службе), Шарля Россета, Поликарпова и пресловутого Золотницкого, который, наконец, объявился для того, чтобы предложить руку своей тетке на весь остаток вечера. Потом мы все отправились к нам пить чай (чашек и стульев хватило кое-как лишь на половину собравшихся) и в одиннадцать часов вечера двинулись в путь. Я шла под руку с Дантесом, он забавлял меня своими шутками, своей веселостью и даже смешными припадками своих чувств (как всегда, к прекрасной Натали). Но этот петергофский праздник – настоящий северный праздник, торжественный и унылый, со всеми этими людьми, которые шествуют с вытянутыми лицами, один за другим, скользят, словно тени, в гробовом молчании, без единого взрыва смеха, без единого громкого возгласа, – всё это печально. ‹…›

С.Н. и А.Н. КАРАМЗИНЫ

24-25 июля (5–6 августа) 1836 г. Царское село

С.Н. КАРАМЗИНА

24 июля/5 августа

‹…› Вышел второй номер «Современника». Говорят, что он бледен и в нем нет ни одной строчки Пушкина (которого разбранил ужасно и справедливо Булгарин, как светило, в полдень угасшее. Тяжко сознавать, что какой-то Булгарин, стремясь излить свой яд на Пушкина, не может ничем более уязвить его, как говоря правду!). Там есть несколько очень остроумных статей Вяземского, между прочим, одна по поводу «Ревизора». Но надо же быть таким беззаботным и ленивым, как Пушкин, чтобы поместить здесь же сцены из провалившейся «Тивериады» Андрея Муравьева! Тебе известно, что последний теперь камергер и совершенно счастлив этим. ‹…›

Софья Николаевна Карамзина

А.Н. КАРАМЗИН

25 июля (6 августа)

‹…› Не верь Софи в том, что она тебе говорит о «Современнике», он превосходно составлен; правда, Пушкин ничего не написал, но там есть очень хорошие статьи дядюшки и Одоевского. Пушкин собирается выпустить новый роман. ‹…›

А.Н. КАРАМЗИН

31 августа-3 сентября (12–15 сентября) 1836 г. Петербург

‹…› Вчерашний день я, как gesagt, праздновал свои именины в Царском. Обедали у нас Мещерский и Аркадий. После обеда явились Мухановы, друзья сестер; старший довольно толст и похож на умершего своего брата, он не хорош, но, видно, что эта вещь известная, очень разговорчив, весел и communicatif, младший, напротив, совершенно черт знает что такое! Худенький, гаденький, тихонький, похож страшно на приятеля нашего Толмачева, но гораздо его хуже. Они оба ехали в Москву. Старший накануне видел Пушкина, которого он нашел ужасно упадшим духом, раскаивавшимся, что написал свой мстительный пасквиль, вздыхающим по потерянной фавории публики.

Пушкин показал ему только что написанное им стихотворение, в котором он жалуется на неблагодарную и ветреную публику и напоминает свои заслуги перед ней. Муханов говорит, что эта пьеса прекрасна. Кстати, о Пушкине. Я с Вошкой и Аркадием после долгих собираний отправились вечером Натальина дня en partie de plaisir к Пушкиным на дачу Проезжая мимо иллюминированной дачи Загрядской, мы вспомнили, что у нее фурц и что Пушкины, верно, будут там. Несмотря на то, мы продолжали далекий путь и приехали pour voir la toilette de ces dames et les mettre en voiture. Après avoir remis la partie deplaisir au surlendemain, nous revenons tout confus. В назначенный день мы опять отправляемся в далекий путь, опять едем в глухую, холодную ночь и почти час слушаем, как ходят ветры севера и смотрим, как там и сям мелькают в лесу далекие огни любителей дач; приехали: «Наталья Николаевна приказали извиниться, они очень нездоровы и не могут принять».

Тогда проклятия и заглушенные вопли вырвались из наших мужских грудей. Мы послали к черту всех женщин, живущих на Островах и подверженных несуразным расстройствам, и вернулись домой еще более смущенные, чем в первый раз. Этим и ограничились пока наши посещения. Не будь этого услужливого недомогания, Пушкины приехали бы в Царское провести вчерашний и позавчерашний дни. Эта помеха сделала совершенно счастливой мою нежную голубку, хотевшую в столь торжественный день моих именин царствовать без соперниц ‹…›

3 сентября.

Вчера вечером я с Володькой опять ездили к Пушкиным и было с нами оригинальнее, чем когда-нибудь. Нам сказали, что дескать дома нет, уехали в театр. Но на этот раз мы не отстали так легко от своего предприятия, взошли в комнаты, велели зажечь лампы, открыли клавикорды, пели, открыли книги, читали и таким образом провели час с четвертью. Наконец, они приехали. Поелику они в карете спали, то и пришли совершенно заспанные, Alexandrine не вышла к нам и прямо пошла лечь; Пушкин сказал два слова и пошел лечь. Две другие вышли к нам зевая и стали просить, чтобы мы уехали, потому что им хочется спать; но мы объявили, что заставим их с нами просидеть столько же, сколько мы сидели без них. В самом деле мы просидели более часа. Пушкина не могла вынести так долго, и после отвергнутых просьб о нашем отъезде она ушла первая. Но Гончарова высидела все 1 ¹/₄ часов, но чуть не заснула на диване. Таким образом мы расстались, объявляя, что если впредь хотят нас видеть, то пусть присылают карету за нами. Пушкина велела тебе сказать, что она тебя целует. (Ее слова)

Александр Николаевич Карамзин

С.Н. КАРАМЗИНА

19 сентября (1 октября) 1836 г. Царское Село.

‹…› Что касается нас, дорогой Андрей, то мы живем теперь не в маленьком провинциальном городке, но в блистательной императорской резиденции. Двор здесь уже десять дней, а государь два дня назад прибыл из Москвы за тридцать шесть часов (вот как он исправляется от любви к быстрой езде после того несчастного случая). Говорят, он похудел, рука у него на перевязи, но чувствует он себя хорошо. В остальном ничто в Царском не изменилось: парк такой же пустынный, как и прежде, и прогулки столь же свободны. В минувшее воскресенье, впрочем, наше мещанское существование было совершенно нарушено: нас разбудили приглашением на вечерний бал, после чего мы отправились к обедне, где дамы в роскошных уборах, а мужчины в парадной форме (все, даже Жуковский) ожидали появления земных владык. Мы же, пришедшие туда, только чтобы поклониться владыке небесному, мы скромно спрятались в глубине церкви, в толпе царскосельских обывателей ‹…›

В понедельник у нас были Александр и Аркадий, и мы вместе смаковали твое письмо из Бадена. Вечером мы были на именинах у Шевичей, и за всё время, что мы там находились, оба молодых человека раскрыли рот лишь для того, чтобы напомнить мне, что пора отправляться восвояси; зато дома, за чаем, они болтали и смеялись, и Александр рассмешил до слез всех, даже маменьку. Во вторник мы присутствовали на очаровательном детском спектакле у Никиты Трубецкого, где меня совершенно растрогала картина любви и семейного счастья. В среду мы отдыхали и приводили в порядок дом, чтобы на другой день, день моего ангела, принять множество гостей из города; в ожидании их маменька сильно волновалась, но всё сошло очень хорошо. Обед был превосходный; среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три – ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес, А.Голицын, Аркадий и Шарль Россет (Клементия они позабыли в городе, собираясь впопыхах), Скалон, Сергей Мещерский, Поль и Надина Вяземские (тетушка осталась в Петербурге ожидать дядюшку, который еще не возвратился из Москвы) и Жуковский. Тебе нетрудно представить, что, когда дело дошло до тостов, мы не забыли выпить за твое здоровье. Послеобеденное время, проведенное в таком приятном обществе, показалось очень коротким; в девять часов пришли соседи: Лили Захаржевская, Шевичи, Ласси, Лидия Блудова, Трубецкие, графиня Строганова, княгиня Долгорукова (дочь князя Дмитрия), Клюпфели, Баратынские, Абамелек, Герсдорф, Золотницкий, Левицкий, один из князей Барятинских и граф Михаил Виельгорский, – так что получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который всё время грустен, задумчив и чем-то озабочен. «Он своей тоской и на меня тоску наводит». Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает всё те же штуки, что и прежде, – не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, всё же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как всё это глупо! Когда приехала графиня Строганова, я попросила Пушкина пойти поговорить с ней. Он было согласился, краснея (ты знаешь, что она – одно из его «отношений», и притом рабское), как вдруг вижу – он внезапно останавливается и с раздражением отворачивается. «Ну, что же?» – «Нет, не пойду, там уж сидит этот граф». – «Какой граф?» – «Д'Антес, Гекрен что ли!» Кстати, о графине Строгановой: вообрази, Скалон внушил себе, что он безумно в нее влюблен! Когда она вошла, я с ним танцевала кадриль, но вдруг чувствую, что его рука в моей руке сделалась мертвенно-холодной, я взглянула на него с удивлением, он был белее платка и от волнения не мог говорить. Потом он признался мне, что ему едва не стало дурно. Полюбуйся, вот какое действие оказывает на слабый ум тщеславие, которому потворствуют! А еще говорят, что это свойственно лишь женщинам! Она же, между тем, весьма серьезно кокетничала с Александром, но тут нашла коса на камень. В остальном же он был очень мил и много танцевал, как мне кажется, следуя твоим советам, и разговаривал надлежащим образом. Вольдемар – красивый, гордый и высокомерный – соблаговолил протанцевать несколько кадрилей и позволил себя выбрать на мазурку. Мишель Вильегорский танцевал, как сумасшедший, и был любезен до крайности. ‹…›

Андрей Николаевич Карамзин

А.Н. КАРАМЗИН

1(13) октября 1836 г. Петербург

‹…› У Пушкина семьсот подписчиков, не много. Одоевский готовится издавать свой журнал, но еще нет ничего. Я буду у него послезавтра. Пришли ему статейку. Говорят, что третий том «Современника» очень хорош, я еще не имел его. Литературн‹ых› новостей больше нет.

С.Н. и Е.А. КАРАМЗИНЫ

18-20 октября (30 октября-1 ноября) 1836 г. Петербург

С.Н. КАРАМЗИНА

18/30 октября.

‹…› Вчера, в воскресенье, Вяземские и Валуевы «по древнему и торжественному обычаю» у нас обедали и после обеда тоже пожелали послушать твое письмо. Они шлют тебе тысячу нежностей; «но воля твоя», счастье их выглядит очень скучно и очень безжизненно. Вечером Мари устроила у себя чай, были неизбежные Пушкины и Гончаровы, Соллогуб и мои братья. Мы не смогли туда поехать, потому что у нас были гости: госпожа Огарева, Комаровские, Мальцов и некий молодой Долгорукий, друг Россетов, довольно бесцветная личность. Около полуночи приехал Соллогуб, совсем заспанный, и рассказал, что; у Валуевых был настоящий вечер семи спящих, что хозяева зевали наперебой и в конце концов выпроводили своих гостей, тоже совсем уже сонных, чтобы лечь спать. И вот что на этой жалкой земле зовется счастьем: стоит ли после этого вздыхать и сокрушаться, что оно про тебя забыло, обходя землю! Нет, когда я вижу счастливцев мира сего, мне становится скучно, а скука – превосходное лекарство против болезни, называемой завистью. Кстати, Николай Мещерский – жених, он приступом взял свою Александрину, вот и он также скоро будет спать на своем счастье. Как видишь мы вернулись к нашему городскому образу жизни, возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина Гончарова рядом с Александром, Александрина – с «Аркадием», к полуночи Вяземский и один раз, должно быть по рассеянности, Вильегорский, и милый Скалон, и бестолковый Соллогуб, «и всё по-прежнему, а только нет Андрея, а потому еще побесцветнее»! ‹…›

Софи

Екатерина Андреевна Карамзина

Е.А. КАРАМЗИНА

20, вторник утром.

Здравствуй, дорогой мой, вчера или позавчера мы много говорили о «Современнике»; ты мне так и не написал, получил ли его, а между тем князь Петр тебе его послал; я дала ему для этого тот экземпляр, который ты сам себе присвоил, постараюсь выслать тебе третий том, который только что вышел: все находят, что он лучше остальных и должен вернуть Пушкину его былую популярность; у меня его еще нет, но нам из него читали превосходные вещи самого издателя, очень милые – Вяземского и несказанное сумасбродство «Гоголя „Нос“»; Софи возмущена, я же, слушая его, смеялась, хотя и не обнаружила в нем, не скажу, здравого смысла, – фантастический род может без него обойтись, – но хоть какого-нибудь правдоподобия в воображении; я вышлю тебе его, как только ты где-нибудь поселишься; ‹…›

Прощай, мой дорогой и горячо любимый сын, нежно прижимаю тебя к сердцу, благословляю тебя и призываю также на тебя благословение твоего обожаемого отца; оно должно быть действительным для всего, что есть хорошего: «целую тебя нежно». Кстати. Прошу тебя возвратиться к русской корреспонденции; все меня бранят за то, что ты пишешь по-французски; я сама нахожу, что письма русские оригинальнее и милее. ‹…›

С.Н. КАРАМЗИНА

3(15) ноября) 1836 г. Петербург.

‹…› Я должна рассказать тебе о том, что занимает всё петербургское общество, начиная с литераторов, духовенства и кончая вельможами и модными дамами; это – письмо, которое напечатал Чедаев в «Телескопе», «Преимущества католицизма перед греческим исповеданием», источником, как он говорит, всяческого зла и варварства в России, стеною, воздвигнутой между Россией и цивилизацией, – исповеданием, принесенным из Византии со всей ее испорченностью и т. д. Он добавляет разные хорошенькие штучки о России, «стране несчастной, без прошлого, без настоящего и будущего», стране, в которой нет ни одной мыслящей головы, стране без истории, стране, в которой возникли лишь два великана: Петр I, мимоходом набросивший на нее плащ цивилизации, и Александр, прошедший победителем через Европу, ведя за собой множество людей, внешняя доблесть и мужество которых были не чем иным как малодушной покорностью, людей, у которых «человеческое только лицо, и к тому же безо всякого выражения».

Как ты находишь все эти ужасы? Недурно для русского! И что скажешь ты о цензуре, пропустившей всё это? Пушкин очень хорошо сравнивает ее с пугливой лошадью, которая ни за что, хоть убейте ее, не перепрыгнет через белый платок, подобный запрещенным словам, вроде слов «свобода», «революция» и пр., но которая бросится через ров потому, что он черный, и сломает там себе шею. Это письмо вызвало всеобщее удивление и негодование. Журнал запрещен, цензор отставлен от должности, приказано посылать ежедневно к Чедаеву врача, чтобы наблюдать, не сумасшедший ли он, и еженедельно докладывать о нем государю.

Мы мало выезжаем, лишь изредка кое-какие визиты, да один вечер провели у добрых Люцероде. Милая Августа просит передать тебе тысячу любезностей. У нас за чаем всегда бывает несколько человек, в их числе Дантес, он очень забавен и поручил мне заверить тебя, что тебя ему не достает ‹…›

Твой день, 24-е, был отпразднован великолепно, большим обедом со всеми друзьями: Вяземскими, Валуевыми, Россетами, Соллогубом и прочими и с шампанским. Прощай, обнимаю и люблю тебя невыразимо.

Софи

А.Н. КАРАМЗИН

5(17) ноября 1836 г. Петербург.

‹…› Не веришь, брате, право, люди так поглупели, что мочи нет. Я пускаюсь в свет, я не раз строил уже и плясе, и козе, и даже публичный всхрапе; но всё не весело, ей-ей не весело. Придешь домой, кажется, говорил много, а всё равно, что квасу водяного напился: раздует, раза три отрыгнется в нос, да и всё по-прежнему опять. Послушай, о чем говорят люди: соберутся, почешут затылки, потрунят неистово-остро над петербургским климатом, спросят друг у дружки: «были ли вы на выставке?» – некоторые замечания, показывающие познания глубокие насчет живописи. Потом уж и опять чешут затылки, да разве прибавят с удивительной тонкостью, что скоро опять начнутся балы и рауты, и что удивительно, что до сих пор их еще так мало, и что кажется, что рауты начинают быть чаще, чем танцевальные вечера, но что это-де жаль, что это-де скучно и пр. Прежде бывало совсем не то; прежде были сюжеты всякие для разговоров: и новые оперы, и какие-то кометы, и какие-то пророки разные, и неистовства неслыханные на Вибургской стороне, и поправка кронштадтских укреплений, и какие-то принцы немецкие, и какие-то послы турецкие, и волки бешеные, и черт знает что, а теперь просто свинство! А придешь домой, тут тебя разберет философия. Философия-самая ужасная вещь настоящего века; станешь философствовать, что вот-де как проводишь время, что-де молодость проходит таким подлым образом, что оскотинился, что чувства душевные тупеют приметно, что начинаешь весьма походить на полену и пр. При этой философии начинает по всему телу проходить какая-то гадость, которая мало-помалу переходит в сонливость, станешь зевать, ляжешь да и всхрапе. А на другое утро в казармы! Видя такую всеобщую гадость в жизни, можно помешаться и даже написать письма вроде Чедаева, о которых говорит тебе сестра. В галиматье этого человека, право, иногда есть довольно справедливые мысли, только точка зрения его совершенно ложная: он всё зло видит только у нас и всё ругает бедную Россию там, где нужно ругать весь век, всё человечество. Кроме того, он смешивает частности одного времени с общим характером народа и, наконец, всё увеличивает, доказывает вред, происшедший от одной причины, а не видит, что эта же самая причина спасла нас от других, может быть, больших бедствий. Слов‹ом›, видно, что он человек с большим умом, но, к несчастью, несколько помешался от излишнего самолюбия или от того, что слишком влюбился в свои мысли и мнения, всмотрелся в них пристально и забыл всё, что видел прежде, всё, что слышал прежде, всё, что непосредственно принадлежало к этим мыслям, которые, наконец, свели его несколько с ума.

Е.А. и С.Н. КАРАМЗИНЫ

20-21 ноября (2–3 декабря) 1836 г. Петербург.

Е.А. КАРАМЗИНА

‹…› В день моего рождения был устроен, как всегда, большой праздник, до крайности сумбурный потому, что собрались самые разнообразные личности. Я получила красивые вещи от Гамбса, который помещается под нами. Князь Петр, Жуковский, Соллогуб, Валуев и другие зашли туда за подарками, которые они мне и преподнесли. Когда обносили шампанским, я не преминула выпить за твое здоровье, мой милый друг, и выразить горячие пожелания всяческого для тебя благополучия, душевного и физического; в одиннадцать часов мы отправились на раут графини Фикельмон; весь день женщины были заняты шитьем черного платья для меня, так как на три недели объявлен траур по Карлу X. В понедельник я иду на концерт к барышням Ласи, а оттуда к Люцероде. Надеюсь, что на этом закончатся мои выезды на вечера. У нас тут свадьба, о которой ты, конечно, не догадался бы, и я не скажу тебе, оставляя это удовольствие твоей сестре. Впрочем, полагаю, что ты уже знаешь об этом от Ар‹кадия› Россета. Прямо невероятно, – я имею в виду эту свадьбу, – но всё возможно в этом мире всяческих невероятностей. Пока что я немного устала, да и надо оставить место для мадемуазель Софи, чтоб не лишать ее удовольствия посплетничать тебе. Сейчас она пошла навестить Жюли Зиновьеву, рожденную Батюшкову. Александр одевается, чтобы идти на раут к княгине Белосельской, пообедав вдвоем с Дантесом у этого последнего. Вольдемар кашляет, он должен был участвовать в обеде, но из-за кашля я его не отпустила. ‹…›

С.Н. КАРАМЗИНА

‹…› Я должна сообщить тебе еще одну необыкновенную новость – о той свадьбе, про которую пишет тебе маменька; 8 догадался ли ты? Ты хорошо знаешь обоих этих лиц, мы даже обсуждали их с тобой, правда, никогда не говоря всерьез. Поведение молодой особы, каким бы оно ни было компрометирующим, в сущности компрометировало только другое лицо, ибо кто смотрит на посредственную живопись, если рядом – Мадонна Рафаэля? А вот нашелся охотник до этой живописи, возможно потому, что ее дешевле можно было приобрести. Догадываешься? Ну да, это Дантес, молодой, красивый, дерзкий Дантес (теперь богатый), который женился на Катрин Гончаровой, и, клянусь тебе, он выглядит очень довольным, он даже одержим какой-то лихорадочной веселостью и легкомыслием, он бывает у нас каждый вечер, так как со своей нареченной видится только по утрам у ее тетки Загряжской; Пушкин его не принимает больше у себя дома, – он крайне раздражен им после того письма, о котором тебе рассказывал Аркадий. Натали нервна, замкнута, и, когда говорит о замужестве сестры, голос у нее прерывается. Катрин от счастья не чует земли под ногами и, как она говорит, не смеет еще поверить, что всё это не сон. Публика удивляется, но, так как история с письмами мало кому известна, объясняет этот брак очень просто. Один только Пушкин своим взволнованным видом, своими загадочными восклицаниями, обращенными к каждому встречному, и своей манерой обрывать Дантеса и избегать его в обществе, добьется того, что возбудит подозрения и догадки. Вяземский говорит, «что он выглядит обиженным за жену, так как Дантес больше за ней не ухаживает». Об этой свадьбе было объявлено во вторник на балу у Салтыковых, и там они уже принимали поздравления. Я тоже там была и много танцевала. Дантес, зная, что я тебе пишу, просит тебе передать, что он очень доволен и что ты должен пожелать ему счастья.

С.Н. КАРАМЗИНА

28 ноября (10 декабря) 1836 г. Петербург.

‹…› Перейдем к исторической части нашей жизни и поспешим, ибо час отправления почты жестоко меня пришпоривает. В прошлый понедельник мы были на концерте у Ласи, в котором эти барышни, Виельгорский, господин Кочубей, Балабин и другие любители исполняли очень приятную музыку в красивом, светлом, теплом и не слишком полном зале. Оттуда мы поехали закончить вечер к Люцероде, где, к большому нашему удивлению, застали весь город припрыгивающим под звуки фортепиано в гостиной вдвое меньше нашей. Как любят танцевать в Петербурге! Это прямо какое-то бешенство: Люцероде собирают у себя по понедельникам едва по двадцати человек; на этот раз, услышав, что у них будут танцы, вся аристократическая толпа наших гостиных ринулась туда, теснясь в своего рода русской бане, и, если не считать ощущения удушья, очень веселилась. Я делала то же, что делали другие: танцевала с Головиным, Огаревым, и неким Хрущевым из конной гвардии, с Репниным, а мазурку с Соллогубом, у которого в этот день темой разговора со мной была история о неистовствах Пушкина и о внезапной любви Дантеса к своей невесте. Ведь обычно между нами условлено, что нам нечего сказать друг другу по причине наших родственных отношений и дружбы, избавляющей нас от тягостной напряженности. Он всегда делает вид, что презирает общество, в ничтожестве которого никто лучше его не разбирается, но этим он только доказывает, что неравнодушен к этому самому обществу. Он ухаживает за госпожой Пушкиной, очень всем нравится в обществе, где, пожалуй, сам в конце концов почувствовал бы себя хорошо, если бы не принял несвоевременного решения и слишком поспешного обязательства через несколько недель ехать в Харьков с графом Александром Строгановым, назначенным генерал-губернатором Харькова, а также Полтавы и Чернигова.

Во вторник, в день св. Екатерины, мы непрерывно принимали гостей, с двенадцати часов дня и далеко за полночь. Вечером это стало невыносимо, разнородная толпа, праздная, скучающая и наводящая скуку. Я бы решительно настаивала на том, чтобы устроить танцы, потому что тягостно ничего не делать, когда народу слишком много для беседы и недостаточно для толкотни, как на рауте. Но в тот день был бал у Салтыковых, и, следовательно, недостаток кавалеров. Среди гостей у нас были графиня Натали Строганова, вся разодетая, красивая и совершенно растерянная. Что касается меня, то я налила 138 чашек чаю, мне чуть-чуть не стало дурно, а маменька в награду за мое усердие на благо общественное вымыла мне голову за то, что по ее словам, я слишком мало занималась дамами и слишком много Дантесом, Герсдорфом и Мальцевым. Но это ведь была только догадка, основанная на теории вероятностей (потому что маменька сидела в другой комнате). В среду мы были неожиданно обрадованы приездом Александра Тургенева, оживившего наш вечерний чай своим прелестным умом, остротами и неисчерпаемым запасом пикантных анекдотов обо всех выдающихся представителях рода человеческого. Он очень сожалеет, что сейчас он не в Париже и не может тебя представить, между прочим, госпоже Рекамье. Ты должен очень постараться проникнуть к ней, быть может, через госпожу Свечину, ведь это – место встречи французской литературы всех родов.

Вчера, в четверг, состоялось открытие Большого театра (он очень красив); давали «Ивана Сусанина» Глинки в присутствии двора, дипломатического корпуса и всех государственных сановников. Я была там с доброй госпожой Шевич в ложе второго яруса, (мы, естественно, сами не смогли добыть). Многие арии оперы прелестны, но всё в целом показалось мне написанным в жалобном тоне, несколько однообразным и недостаточно блестящим; всё построено на русских темах и в миноре. В последней сцене декорация Кремля великолепна, толпа народа, переходящая в лица, написанные на полотне, казалась продолженной в бесконечность. Восторг, как обычно у нас, был холодноват, аплодисменты замирали и возобновлялись как бы с усилием. ‹…›

С.Н. КАРАМЗИНА

29 декабря 1836 г. (10 января 1837 г.). Петербург

Теперь, Андрюша, когда ты успокоился относительно здоровья маменьки, я прежде всего должна побранить тебя за более, чем скудное содержание твоего последнего баденского письма: согласись, что это очень обидно! А затем я продолжаю сплетни и начинаю с темы Дантеса; она была бы неисчерпаемой, если бы я принялась пересказывать тебе всё, что говорят; но поскольку к этому надо прибавить: никто ничего не знает, – я ограничусь сообщением, что свадьба совершенно серьезно состоится 10/22 января; что мои братья, и особенно Вольдемар (очень чувствительный к роскоши), были ослеплены изяществом их квартиры, богатством серебра и той совершенно особой заботливостью, с которой убраны комнаты, предназначенные для Катрин; Дантес говорит о ней и обращается к ней с чувством несомненного удовлетворения, и более того, ее любит и балует папаша Геккерн. С другой стороны, Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом; он становится похож на тигра и скрежещет зубами всякий раз, когда заговаривает на эту тему, что он делает весьма охотно, всегда радуясь каждому новому слушателю. Надо было видеть, с какой готовностью он рассказывал моей сестре Катрин обо всех темных и наполовину воображаемых подробностях этой таинственной истории, совершенно так, как бы он рассказывал ей драму или новеллу, не имеющую к нему никакого отношения. До сих пор он упорно заявляет, что никогда не позволит жене присутствовать на свадьбе, ни принимать у себя замужнюю сестру. Вчера я убеждала Натали, чтобы она заставила его отказаться от этого нелепого решения, которое вновь приведет в движение все языки города; она же, со своей стороны, ведет себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре, а тот снова, стоя против нее, устремляет к ней долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью. Словом, это какая-то непрестанная комедия, смысл которой никому хорошенько не понятен: вот почему Жуковский так смеялся твоему старанию разгадать его, попивая свой кофе в Бадене.