Клэр Макинтош
После финала

Глава 2

Макс

– Будете что-нибудь пить, сэр?

У стюардессы ослепительно-белые зубы и глянцевые волосы. Мы только что вылетели из Чикаго, но я чувствую себя совершенно измотанным. Мой новый клиент – молодая фирма из Иллинойса с университетским финансированием, и от меня ожидают не только ведения их бизнеса, но и увеличения его как минимум вдвое. В первый день я представил им сразу несколько выигрышных вариантов, чтобы они убедились в том, что сделали правильный выбор, став сотрудничать со мной. Вечером я заказал столик в «Шва», и это, кажется, произвело на них впечатление. Когда мы наконец разъехались – «еще одну на дорожку?», – я вернулся в отель и сидел там до трех ночи, готовясь к следующему дню. А потом все повторилось.

– Похоже, мы в надежных руках, – заявил клиент, когда мы прощались, но мы оба знали, что они будут судить по результату. Как говорят англичане: чтобы оценить пудинг, надо его съесть.

Я мучительно зеваю. Три ночи недосыпа дают о себе знать. Все бы отдал ради того, чтобы отоспаться. До десяти месяцев Дилан спал всю ночь напролет, ничуть нас не беспокоя, но когда у тебя маленький ребенок, спишь совсем по-другому – каждый звук заставляет просыпаться. Иногда мне казалось, что малыш выбрался из кроватки и потерялся где-то в глубине дома, и мои ноги сами спускались на пол раньше, чем мозг успевал сообразить, что это всего лишь сон. Но я все равно пересекал холл, останавливаясь на пороге детской, чтобы удостовериться, что мой мальчик действительно спит в своей кроватке.

Но в отелях я отсыпался. Конечно, разница во времени давала о себе знать, но тихий номер с зашторенными окнами, мини-баром и завтраком, который тебе принесут утром, неизменно располагал ко сну.

– Ну, как ты съездил? – спрашивала Пипа, когда я возвращался из Феникса, Нью-Йорка или Торонто. – Отель был хороший?

– Неплохой. Но я там почти не был.

И это действительно было правдой. Наши клиенты платят нам большие деньги, но заставляют отрабатывать каждый цент. Зато в те недолгие часы, когда мне удавалось рухнуть в постель… Клянусь, я никогда не спал так крепко.

Сонное блаженство закончилось, когда заболел Дилан. Я снова стал видеть тревожные сны, но в них сын уже не терялся в доме или парке. Он оказывался под водой, и если я не находил его, он тонул, захлебнувшись водой. Я лежал без сна в кромешной темноте номера, мечтая оказаться в больнице или дома.

Смотрел репортажи Си-эн-эн, чувствуя оцепенение от чужого горя.

Заказав водку и кока-колу, я открываю ноутбук. Если мне удастся закончить отчет в самолете, я смогу работать дистанционно, проводя больше времени с Пипой и Диланом. Если удастся. Я смотрю на экран, но в глазах у меня песок, а мысли блуждают где-то очень далеко. Тогда я сворачиваю отчет и, перемещая палец по поверхности тачпада, открываю фотографии.

Когда родился Дилан, Пипа завела открытый альбом. Она добавляла туда новые фотографии каждый день, приглашая родных посмотреть. Хороший способ объединить людей, разделенных многими милями. Быстрый просмотр этих фотографий напоминает перелистывание анимированной книги, только вместо книжного героя – мой сын, превращающийся из младенца в маленького человечка, несущего черты мужчины, которым он в будущем станет.

Волосы, с которыми он родился, – такие же светлые, как у Пипы, – год назад стали темнеть, и, когда началась химиотерапия, пряди волос, остающиеся на его подушке, были уже такими же темными, как у меня. Но он по-прежнему был копией Пипы. Круглолицый, с большими карими глазами и длинными ресницами. «Щечки прямо как у хомячка», – говорила Пипа, смешно надувая свои.

Родственники оставляли под фотографиями свои комментарии: «Какой миленький! Похоже, он хорошо кушает», «Пипа, здесь он так похож на тебя», «У меня есть точно такая же фотография Макса на пляже», «Пожалуйста, пришлите нам, очень хочется посмотреть!»

Бабушек и дедушек, которые встретились только на нашей свадьбе, соединил через океан их единственный внук.

Каждое фото вызывает воспоминания. Дилан первый раз летит в самолете к бабушке Адамс в Чикаго. Ферма с домашними животными, дни рождения, День благодарения, крещение Дилана.

– Он разобьет не одно сердце, когда вырастет, – говорит стюардесса, забирая у меня пустой стакан. – Вы уже выбрали обед?

– Закуска из лосося и бифштекс.

Она улыбается, глядя на экран.

– Он такой милый.

Фото было сделано прошлым летом. На Дилане костюм пирата, поверх которого надета розовая юбка-пачка, которую он категорически отказывался снимать.

– Только на ночь, – пыталась убедить его Пипа, но потерпела неудачу, и Дилан три недели спал в розовой кисее, натянутой поверх пижамы с динозаврами.

– Так же выглядели некоторые женщины на моем вчерашнем рейсе с Ибицы, – заметила Пипа, когда мы с Диланом гуляли по парку Паквуда. Его юбочка совсем не вязалась с шортами и майкой.

– Куриная вечеринка^[1]?

Это выражение все еще резало мне ухо даже после десяти лет жизни среди англичан. Мои американские коллеги считают меня англичанином, а англосаксы утверждают, что я типичный янки. Пипа же больше не видит разницы.

– Для меня ты просто Макс, – повторяет она.

Мы завернули в сад с подстриженными деревьями, где на лужайке стояли столетние тисы, похожие на громадные шахматные фигуры. Раскинув руки, Дилан побежал между ними, изображая собой аэроплан.

– Ну да, девичник. Пачки, парики и выпивка еще до того, как погасла надпись «Пристегните ремни». Дамы оказались слишком прижимистыми, чтобы оформить групповое бронирование, позволяющее им сидеть рядом, поэтому весь полет они бегали по проходу и торчали друг у друга на коленях.

Дилан спрятался за огромным деревом, а я с криком «Бу!» побежал в обратном направлении, заставляя его визжать от восторга.

Для предсвадебных торжеств мы с Пипой выбрали усредненный англо-американский вариант, позаимствовав традиции с обеих сторон Атлантического океана.

Устроили вечеринку в пабе, нечто среднее между смотринами, мальчишником и обедом накануне свадьбы.

Мы попросили не дарить нам никаких подарков, но их все равно натащили или прислали уже после свадьбы.

– Этого требует этикет, – объяснила Пипа, когда мы сидели за кухонным столом, заставленным тщательно упакованными коробками. – Люди будут чувствовать себя неловко, если что-нибудь нам не подарят.

– Еще невежливей игнорировать пожелания молодоженов.

– Возможно, все это было сделано ради меня, – заявила Пипа, искоса посмотрев на меня. – Они думают, что красивая хрустальная ваза как-то примирит меня с тем печальным обстоятельством, что я вышла замуж за кошмарного американца, который пытается лишить меня подарков и запрещает надевать на девичник симпатичный лохматый паричок.

Я обхватил ее и стал щекотать, потом мы перешли к поцелуям, которые закончились тем, что мы сгребли подарки в сторону, освободив стол для более приятного занятия.

– Сколько ему? – с улыбкой спрашивает стюардесса.

– В мае исполнится три. Мы сделали это фото прошлым летом.

– Они так быстро меняются. Сейчас он, наверное, совсем другой.

Я вымученно улыбаюсь, и стюардесса уходит за моим обедом, оставив в воздухе цветочный шлейф духов. Пипа сразу определила бы, что это за аромат. Она разбирается в парфюме, как некоторые люди в автомобилях или в музыке.

– «Черный гранат» от Джо Малон? – спрашивает она кого-нибудь в лифте.

И они еще называют американцев прямолинейными!

Она мне сразу понравилась. Я летел домой в Чикаго после встречи с клиентом в Лондоне, хотя сейчас направление моих полетов кардинально поменялось. У нее были самые длинные ресницы, которые я когда-либо видел в жизни. Размышляя о том, как женщинам удается их отрастить, я совсем забыл про горячее полотенце для рук, которое она терпеливо держала передо мной.

Позже, когда мы встретились в баре на Ривер-Норт, после трех коктейлей я отдал должное ее ресницам.

– Они накладные, – засмеялась Пипа.

Я почувствовал себя шестнадцатилетним мальчишкой, который только что узнал, что девушки подкладывают вату в бюстгальтер и обожают искусственный загар. Но мне было двадцать восемь, и у меня уже имелся кое-какой опыт. Я знал о существовании накладных ресниц, но не представлял, что они могут выглядеть так круто… В общем, я был поражен тем, насколько великолепна она была.

Пипа положила руки себе на голову.

– А еще у меня парик.

И она подвигала свои волосы взад-вперед.

– Но лицо-то у тебя настоящее!

Еще один взрыв смеха. Когда Пипа смеется, ее лицо просто светится. На ее щеках появляются ямочки, а нос забавно морщится, заставляя тебя смеяться вместе с ней.

– Вообще-то мне все равно, – беспечно заявил я.

– Даже если я совсем лысая?

Тогда я поцеловал ее прямо посреди бара, и… она поцеловала меня в ответ.

На этот борт я попал совершенно случайно. Забронировал билет на рейс американской авиакомпании, но его отменили, и меня перебросили на «Бритиш Эйрвейс».

– Представь себе, – сказал я ей после нашей помолвки, – если бы мой рейс не отменили, мы с тобой никогда бы не встретились.

– Ну, встретились бы в другом месте, – возразила она. – Чему быть, того не миновать.

Позже, когда она летела в Чикаго, мы пересеклись с ней снова, а затем еще раз, когда в Лондоне мне пришлось несколько часов ждать своего рейса, а Пипа как раз закончила работу. Я почувствовал, что все чаще скучаю по ней, а она призналась, что ей тоже меня не хватает.

– А ты не мог бы переехать? – как-то спросила она.

– В Англию? – с притворным ужасом произнес я.

Но к тому времени я уже влюбился и счел, что вполне могу работать и в Великобритании. А все остальное уже частности.

Я продолжаю просматривать фото. Дилан с футбольным мячом, с велосипедом, с золотой рыбкой, которую мы выиграли на ярмарке. На каждой картинке запечатлен момент из прошлого, которого уже не вернуть.

Ежедневное фотографирование закончилось в октябре. Когда Дилан заболел, Пипа какое-то время продолжала его снимать. Вот он худеет, вот теряет волосы, вот стоит на пороге онкологического отделения, подняв вверх два больших пальца. Говорит по больничному радио, играет с друзьями в комнате в конце коридора. Но когда у Дилана началась пневмония и его перевели в палату интенсивной терапии, один день стал похож на другой, и фотографии перестали отражать какой-либо прогресс.

Я читаю послание Пипы, которое она отправила мне вчера вечером: «Наш сын настоящий боец!»

История моих сообщений – это срез нашей жизни в текстах и картинках. Расписание полетов, фото аэропортов, усталые селфи и глупые смайлики. И фотографии. Те, что никогда не увидят наши родители. Они понятны только нам и подчас заменяют слова. Бокал вина, пустая подушка, автомобильное радио, играющее «нашу» песенку. Анализ крови Дилана, трубка, через которую его кормят, этикетки новых лекарств. Когда у меня бессонница, я залезаю в гугл и ищу там лекарства, которые дают хорошие результаты.

Вечерами, скучая по дому и страдая от разницы во времени в каком-нибудь богом забытом баре, я просматриваю нашу переписку до болезни сына, пока меня не начинает клонить в сон. Это похоже на то, будто я слушаю разговор двух людей, которых когда-то знал, но потом потерял с ними связь.

«Вернусь в восемь. Закажем что-нибудь готовое, разопьем бутылку и займемся сексом. Ди спит?»

«И это ты называешь сексом, дурачок?»

Улыбнувшись, я продолжаю просмотр.

«Эта чертова собака лаяла целый час!»

На самом деле нас совсем не заботила соседская собака. Какой-то час неудобства никак не мог омрачить нашу тогдашнюю счастливую жизнь. Но последние шесть месяцев внесли в нее свои горькие коррективы.

– Ваша закуска, сэр.

Отложив телефон, я перекладываю ноутбук на соседнее свободное кресло. Стюардесса ждет, пока я освобожу столик.

– Прошу прощения.

– Нет проблем. Может быть, вина к ужину?

– Красного, если можно.

Если бы не Дилан, Пипа по-прежнему работала бы на трансатлантических линиях. Наливала бы вино уставшим фирмачам из бизнес-класса и поправляла макияж в середине полета. Она скучала по своей работе, по большим лайнерам и долгим перелетам, но никогда не жаловалась.

– Для Дилана лучше, когда я на ближних рейсах, – говорила она.

Теперь кажется, что она никогда не работала, что все свое время она проводила в больничной палате.

Я завидую Пипе – она постоянно рядом с Диланом, но в то же время не знаю, смог бы я сделать так же. Мои отлучки подпитывают меня, давая силы для дежурства в больнице. Нормальная еда во время поездок компенсирует те моменты, когда я вообще ничего не ем. Вид здоровых счастливых людей напоминает мне о нашей прошлой жизни, которая обязательно вернется.

– Как ваша семья? – спросил меня в прошлом месяце нью-йоркский клиент, пожимая мне руку.

– Отлично! – ответил я, чтобы не ставить его в неудобное положение. Тогда я еще мог делать вид, что это действительно так.

Я смотрю на стюардессу, идущую по проходу. Она останавливается, чтобы наполнить чей-то стакан. В кухне она снимает туфлю и потирает пятку, разговаривая с кем-то, кого я не вижу. Потом смеется над чьей-то шуткой. На меня накатывает тоска по дому, вызывающая физическую боль.

Когда Дилан заболел, я забросил работу. Мой почтовый ящик был переполнен, а телефон постоянно мигал, напоминая о непрослушанных голосовых сообщениях. Дни и ночи напролет мы проводили в больнице, не ели и не спали. А потом врач Дилана отвел нас в сторону:

– Отправляйтесь домой. Поешьте и отдохните.

– Но Дилан…

Доктор был непреклонен.

– Вы ничем ему не поможете, если заболеете сами.

В последующие недели этот совет мы слышали неоднократно, а потом и сами стали давать его родителям новых пациентов. «Отдохните. Вы должны сохранять силы ради вашего ребенка. Вам предстоит марафон, а не бег на короткую дистанцию».

Мы оба неделями не появлялись на работе. Начальник Пипы проявил редкое великодушие. Он отправил ее в бессрочный отпуск по семейным обстоятельствам, который оплачивался первые шесть недель, и в любой момент он был готов взять Пипу обратно. «У вас чрезвычайные обстоятельства. Нам всем очень жаль, и мы готовы оказать вам любую помощь».

Моя компания дважды в год устраивает семейные праздники, на которых рядовые сотрудники фотографируются, раздают конфеты гостям и играют в баскетбол с разодетыми подростками, делающими вид, что им очень весело. В прошлом году «Форбс» включил нас в список из двадцати пяти американских компаний, которые максимально заботятся о своих сотрудниках.

Когда я сказал Честеру, что у моего сына опухоль мозга, он дал мне три дня отпуска. Я использовал свой очередной отпуск, взял недельный отпуск из-за фиктивного гриппа, а потом просто ушел в самоволку. Когда я наконец прослушал голосовую почту, все послания были от Честера, причем каждое последующее лаконичнее предыдущего: «Что я должен говорить клиентам, Макс?» «Шульман грозится уйти к конкурентам», «Где ты, Макс, черт бы тебя побрал?»

Я хотел бросить работу, но Пипа меня остановила.

– Как же мы будем жить?

– Я найду другую работу, – ответил я, понимая, что не могу себе этого позволить.

В этой компании у меня все отлично получалось. У меня был гибкий график и относительная свобода. Меня ценили и хорошо платили.

В общем, я вернулся на работу.

Никто не знает, что понадобится Дилану, когда он вернется домой. Возможно, инвалидное кресло. Специальное оборудование. Постоянная сиделка. И все это очень дорого стоит. Короче, мне нужна эта работа. И, честно говоря, я бы не смог проводить все время в больнице, как это делает Пипа. Не знаю, как она со всем этим справляется.

Стюардесса забирает моего нетронутого лосося, ставя передо мной бифштекс с овощами и крошечным соусником с подливкой. Я не голоден, но все равно начинаю есть, скашивая глаза на ноутбук, чтобы не терять ход мыслей. Убрав опустевший контейнер, стюардесса предлагает мне сыр, десерт, кофе и еще вина. Я беру кофе. Пассажиры, закончив есть, раскладывают свои кресла. Стюардессы раздают дополнительные подушки, запечатанные одеяла и легкие закуски. В салоне становится темно.

Я отчаянно борюсь с усталостью. «Давай, заканчивай отчет, ведь завтра ты идешь к своему мальчику. К сыну, который – да поможет ему Бог – начнет самостоятельно дышать».

Я смотрю на часы. В Англии уже наступил завтрашний день. Я выпрямляюсь и стараюсь сосредоточиться. Сегодня Дилана отключат от аппарата искусственного дыхания.

Глава 3

Лейла

Будильник Лейлы Халили звонит в пять тридцать. От окон веет холодом, даже несмотря на отопление, которое она включает на ночь, чтобы ее мать немного акклиматизировалась. Здесь всего на десять градусов холоднее, чем в Тегеране, но для семидесятидвухлетней Хабибы Халили каждый градус отдается болью в костях.

Когда Лейла спускается вниз, она застает мать в гостиной. На ней мятно-зеленый велюровый спортивный костюм, в котором она обычно ходит дома.

– Мама! Сколько раз я тебе говорила? Тебе не надо вставать вместе со мной.

По телевизору безукоризненно накрашенная женщина в лимонном костюме демонстрирует антипригарные качества набора сковородок. Хабиба обожает телемагазины, особенно те, где предлагают всякую кухонную утварь. За последние две недели кухня Лейлы пополнилась спиральной овощерезкой, ножом для удаления сердцевины ананасов и двадцатью различными тряпочками из микрофибры.

Хабиба целует дочь.

– Я приготовила тебе пакет с едой, возьмешь с собой на работу. Что ты хочешь на завтрак?

– Только чай. Но я сама его заварю. А ты возвращайся в постель.

– Сядь!

Толкнув дочь на стул, Хабиба кипятит воду и ополаскивает заварочный чайник, который Лейла достает только тогда, когда приходят гости.

– Мама, мне некогда завтракать.

Лейла не говорит матери, что на обед у нее тоже не будет времени, так что котлеты с маринованными огурцами, которые Хабиба заботливо уложила в пакет, так и пролежат до конца рабочего дня у Лейлы в сумке, пока она не съест их на ходу, направляясь к своему велосипеду.

Лейла выпивает чай с куском лепешки, смазанным знаменитым клубничным вареньем Хабибы.

– Мне пора идти. Ты сегодня пойдешь гулять?

– Не знаю. У меня полно дел. Твои окна – это просто позор.

– Мама, пожалуйста, не нужно мыть окна. Лучше иди прогуляйся.

Велосипед Лейлы посеребрил мороз. Ее соседка, Вильма Донахью, машет ей рукой из окна своей спальни. Сейчас только половина седьмого, но людям почему-то не спится. Когда Лейла выйдет на пенсию, она уж точно будет высыпаться каждый день. Девушка машет в ответ, но Вильма, показав на тротуар, исчезает и через некоторое время спускается вниз. Лейла смотрит на часы. До места работы двадцать минут езды на велосипеде, а ее смена начинается лишь ненамного позже.

– Доброе утро, дорогая. Я просто хотела спросить, как там твоя мама. Я что-то не видела ее на распродаже домашней выпечки.

Вильма уже полностью одета: толстый кардиган поверх свитера тщательно застегнут на все пуговицы.

– Мне очень жаль.

Хабиба живет здесь уже две недели, но она еще ни разу не выходила из дома. Лейла долго уговаривала свою мать приехать в Англию. Еще дольше она убеждала власти дать разрешение. И теперь Лейла опасается, что все шесть месяцев, предусмотренных визой, мать просидит в ее таунхаусе в пригороде Бирмингема.

– Я заскочу к ней позже, ладно? На чашечку чая.

– Спасибо, Вильма, это очень мило с твоей стороны.

Сняв с седла цветастую шапочку для душа, защищающую его от воды, Лейла бросает ее в старомодную корзинку у руля.

– Если она не откроет дверь…

– Я не обижусь, – смеется Вильма.

Лейле нравится ездить на работу на велосипеде. Смотреть, как меняется пейзаж, когда пригороды вливаются в город; лететь мимо стоящих в пробках машин с их водителями, нетерпеливо барабанящими пальцами по застывшим рулям. Перед рабочим днем без дневного света с наслаждением вдыхать свежий воздух раннего утра. К тому же велосипед ей заменяет спортзал, на который у нее никогда не хватает времени. Бывают дни, когда катить на велосипеде по Бирмингему одно сплошное удовольствие: например, через парк Хайбери и мимо Центральной мечети с полумесяцами на минаретах. А есть и такие, как сегодня.

Дождь бьет Лейле прямо в лицо, и ледяная вода стекает на промокший шарф, забираясь под футболку. Мокрые брюки липнут к ногам. В кроссовках полно воды, и ее ступни совсем онемели. Недостаток сна делает ноги тяжелыми, и каждый поворот педалей дается Лейле с трудом.

Мимо проносится серебристая машина, чиркая боковым зеркалом по рукаву ее куртки. Затем еще одна подрезает ее на ходу, и Лейла чудом избегает столкновения. Сердце сжимается от страха. Этот участок дороги недостаточно широк для обгона, но это не мешает водителям пытаться это делать.

Ее опять обгоняет машина, а затем еще одна. Лейла оглядывается, чтобы посмотреть, едет ли сзади кто-то еще, и теряет контроль над передним колесом. Машины отчаянно сигналят, но проносятся мимо, чтобы проскочить, пока не случилась авария, которая может их задержать.

Лейла ударяется плечом об асфальт, но инстинкт подсказывает ей, что все обойдется синяком, а не закончится переломом. Потом та же участь постигает ее голову и все тело, а воздух оглашается непроизвольным ругательством.

Слышится звон металла и визг шин по асфальту. Голова приказывает ей подняться, но тело не подчиняется. Кто-то удерживает ее на месте.

– Лежите и не двигайтесь. Кто-нибудь может вызвать скорую?

– Мне не нужна скорая, я в порядке.

Женщина в синей куртке с капюшоном стоит на коленях перед Лейлой и смотрит вверх на кучку собравшихся зевак.

– Мой велосипед…

– Забудьте о своем велосипеде! – властно говорит женщина. – Не двигайте головой, у вас может быть сломана шея. Вызывайте скорую! – кричит она опять.

– Шея у меня не сломана.

Лейла чувствует лишь тупую боль в плече. Она шевелит пальцами рук и ног, убеждаясь, что они в порядке. Внезапно почувствовав приступ клаустрофобии, она отстегивает шлем и отбрасывает его в сторону.

– Не снимайте шлем! – вопит женщина, и Лейла, засомневавшись, уже готова надеть его обратно. Потом она снова пытается встать.

– Я могу помочь?

По другую сторону от Лейлы стоит мужчина. Она поворачивает голову, чтобы рассмотреть его, но женщина в капюшоне снова ее осаживает.

– Скорую уже вызвали. Я окончила курсы оказания первой помощи.

– Я медработник, – говорит мужчина. – Дайте мне осмотреть ее, а потом решим, кого именно вызывать.

– Но вы не в форме.

– Я пока только еду на работу.

Он показывает документ, и Лейла узнает знакомые цвета больничного удостоверения.

– Она сняла шлем, хотя я говорила ей не делать этого.

– Дальше я сам разберусь.

Он обходит Лейлу и опускается на колени, тем самым не оставив женщине выбора, кроме как убраться с его пути. Лейла слышит, как она что-то бормочет стоящим рядом.

– Шлем снимать нельзя. Я же сказала ей…

– Привет, меня зовут Джим, – улыбается мужчина. – А вас как?

– Лейла Халили. Я врач. И со мной все в порядке.

Джим округляет глаза.

– О, врачи самые сложные пациенты. За ними идут дантисты, они все знают лучше всех. Правда, остальная публика немногим лучше: сейчас все больше доверяют доктору гуглу, чем дипломированным специалистам.

Продолжая говорить, он осторожно ощупывает Лейлу: голову, шейный отдел позвоночника, уши и нос. Потом отодвигает шарф и пробегает пальцами по ключицам. Лейла чуть слышно ахает.

– Больно?

– Нет. Просто пальцы у вас чертовски холодные.

Джим добродушно смеется.

– Простите.

В его карих глазах сверкают золотые искорки, а на носу в тон им рассыпаны веснушки.

– Я приземлилась на левое плечо. Там просто синяк.

Толпа постепенно рассасывается. Слишком незначительное происшествие, чтобы мокнуть ради него. Джим продолжает методически осматривать пострадавшую. Он без пальто, и его пшеничные волосы уже потемнели от дождя.

Выпрямившись, он сообщает:

– Всего-навсего гематома.

– Я и сама знаю, – раздраженно бросает Лейла, но сразу же улыбается, чтобы сгладить неловкость. На его месте она поступила бы точно так же.

Ухватившись за предложенную ей руку, она бодро вскакивает на ноги. Женщина в капюшоне подкатывает к ней велосипед, который не слишком пострадал: всего лишь погнутый брызговик и свернутая набок корзина.

– Спасибо за помощь, – благодарит Лейла их обоих.

– Я отменю вызов скорой, – говорит Джим. – Могу добросить вас до работы, кидайте свой велосипед ко мне в багажник.

– Спасибо, но я…

Лейла осеклась. Плечо болело все сильнее, она промокла, замерзла и опаздывала на работу.

– Это было бы здорово.

Опустив задние сиденья в своем пассате, Джим легко пристраивает там велосипед Лейлы.

– Извините за беспорядок.

Он сгребает кучу одежды с переднего сиденья и перебрасывает ее назад. Пол завален пустыми бутылками из-под воды, обертками от сэндвичей, пакетами из «Макдональдса» и чем-то хрустящим под ногами.

– Пару недель назад мне пришлось съехать с квартиры, а новую я пока не нашел. Ночую у друзей, но живу практически в машине… какой уж тут порядок.

– Я могу одолжить вам свою матушку.

– Она любит прибираться?

– Едва я ставлю на стол пустую чашку, через десять секунд она уже вымыта и отправлена в шкаф.

– С такой соседкой не пропадешь, – смеется Джим. – Здесь вам будет удобно выйти?

Остановив машину у автобусной остановки рядом с больницей, он вытаскивает велосипед и поправляет брызговик.

– Но вы все-таки покажите его мастеру, так, на всякий случай.

– Я так и сделаю. Еще раз спасибо.

По пути в палату Лейла заглядывает в неврологическое отделение. Там, в большом кабинете со стеллажами, она застает своего руководителя Ника Армстронга, который читает чью-то историю болезни, откинувшись на спинку стула, так что тот балансирует на двух ножках. Увидев Лейлу, он наклоняется вперед, и стул с глухим стуком приземляется на все четыре.

– Что случилось?

Взглянув на свои ноги, Лейла видит, что джинсы заляпаны грязью.

– Упала с велосипеда.

Пошарив в рюкзаке, она достает кодеин и проглатывает таблетку, не запивая ее водой.

– Но все обошлось. Ты, конечно, еще не ел?

Достав из рюкзака два контейнера, Лейла пускает их по столу.

– Котлеты. Коронное блюдо моей матушки.

– Как она?

– Это сводит меня с ума. Она сидит дома и не хочет никуда выходить.

– Еще будешь скучать, когда она уедет.

Лейла оглядывает кабинет. Стеллажи забиты книгами, на стенах фотографии жены и четырех взрослых детей. На подоконнике позади Ника стоит фотография, где он запечатлен рядом с королевой в день получения ордена Британской империи в две тысячи пятом году. С тех пор он не слишком изменился, разве что добавилось несколько морщинок, и его лоб стал казаться выше за счет изменившейся линии роста волос. Костюмы у него по-прежнему мятые, а галстуки вечно съезжают в сторону. Сегодня он выглядит особенно помятым.

– Сколько ты уже здесь?

Ник смотрит на часы.

– Пять с половиной часов. Инсульт – субарахноидальное кровоизлияние.

– Ты вообще не спал?

– Пару часов прикорнул на столе. Никому не советую.

Он потирает шею.

– А что с пациентом?

– Умер.

Ник берется за котлету.

– Потрясающе. Из чего это сделано?

– Говяжий фарш с картофелем обмазывают сырым яйцом и обваливают в сухарях, а потом жарят. Между прочим, от них толстеют.

Лейла усмехается. Высокий и тощий Ник обладает завидной способностью поглощать все что угодно, не прибавляя в весе. С Лейлой все обстоит наоборот. У нее пышные формы, и она полнеет от одного взгляда на выпечку.

– Сегодня загружена под завязку?

– Разве у нас бывает иначе? Утром удаляем трубку у Дилана Адамса.

Ник морщит лоб.

– Напомни мне.

– Три года. Медуллобластома.

– У него пневмония?

– Именно. Мы уже три раза пытались снять его с искусственной вентиляции легких, но в течение суток приходилось подключать его обратно.

– Дыхательный рефлекс?

– Не нарушен.

– Выделения?

– В норме. Он практически готов дышать самостоятельно. Последние сорок восемь часов мы ослабили давление и вентиляцию – реакция была нормальной.

– Желаю удачи, – бормочет Ник с набитым ртом.

Лейла молчит. Ее мучают дурные предчувствия.

Подходя к своему отделению, она слышит громкие голоса и невольно ускоряет шаг. В палате № 1 Шерил пытается успокоить мужчину с бычьей шеей и толстым животом, на котором едва не лопается майка футбольного болельщика.

– Я уже сказала, что не могу этого сделать.

– Тогда позовите чертового доктора, который сможет!

– Всем доброго утра, – улыбается Лейла, словно не замечая перепалки.

Рядом с Шерил, сжав кулаки, стоит Аарон, готовый броситься в драку.

Одна рука Пипы Адамс лежит на подушке сына. В другой она держит мягкую щеточку для волос, какими обычно причесывают младенцев, и осторожно проводит ею по редкому пуху на его голове – остатку от темно-русого облака кудрей, которые можно видеть на фотографии, висящей над кроватью.

«Дилан Адамс, три года. Медуллобластома».

В памяти Лейлы, словно титры на экране, автоматически всплывают подробности.

По другую сторону от кровати Дилана стоят родители Дарси – Алистер и Том Бредфорды.

«Дарси Бредфорд, восемь месяцев. Инфекционный менингит».

– Ну, как спектакль? – спрашивает их Лейла, чтобы разрядить атмосферу.

– Просто замечательный, спасибо, – улыбается Алистер.

– У вас вчера была годовщина свадьбы? Поздравляю.

С другого конца палаты раздается презрительное фырканье, и Лейла вдруг понимает, в чем дело, хотя предпочла бы ошибиться. Она подходит к кровати Лиама Слейтера, рядом с которой стоит его мать Никки и пузатый мужчина – вероятно, ее муж.

– Доктор Лейла Халили. Я врач Лиама, – представляется Лейла, подавая мужчине руку.

Тот пристально смотрит на Лейлу. Ей становится не по себе, но она выдерживает его взгляд и не опускает руку, пока не становится ясно, что он не собирается ее пожимать.

– Это Коннор, – дрожащим голосом объясняет Никки. – Отец Лиама.

На шее у Коннора пульсирует вена. От него пахнет потом и пивным перегаром.

– Я хочу, чтобы Лиама перевезли.

«Лиам Слейтер, пять лет. Приступ астмы. Состояние критическое, но стабильное».

– Перевезли? Мистер Слейтер, ваш сын серьезно болен. И ему лучше находиться в отделении интенсивной…

– Не учите меня, доктор, – грубо обрывает ее Коннор. – Я хочу, чтобы его перевели в другое место. Подальше от этих людей.

Он презрительно кивает в сторону Тома и Алистера Бредфордов.

Лейла делает недоуменный вид.

– От каких людей?

Она надеется, что Коннор Слейтер не решится оскорбить их, но его опережает Том Брэдфорд:

– Подальше от этих геев, он имеет в виду.

В голосе Тома слышится насмешка, и Коннор стискивает зубы.

– Это правда, мистер Слейтер?

Лейла врач и не занимается нравственным воспитанием родителей, но в ее вопросе звучит неприкрытое осуждение. Она вспоминает, как Дарси поступила в больницу с заоблачной температурой и характерной сыпью, покрывавшей все ее крошечное тельце, и она заметила, как тогда Алистер и Том в панике сцепили руки так сильно, что костяшки их пальцев побелели. Как любые родители, они очень боялись за своего ребенка.