Клиффорд Саймак
Прелесть

3

Мысль была сумасбродная – должно быть, первый признак старческого слабоумия. Обычно люди шестидесяти восьми лет, люди с каким-никаким достатком и устоявшимися привычками не ищут приключений. Даже если им только что всю жизнь испортили.

Он пробовал подумать о чем-нибудь другом, но не сумел. Не мог выкинуть эту мысль из головы, когда готовил ужин, когда ел и даже когда мыл посуду.

Покончив с тарелками, он прихватил кухонную лампу и перешел в гостиную. Поставил лампу на стол, где стояла еще одна такая же. Зажег обе. «Когда для чтения нужна не одна лампа, а две, – подумал он, – это верный признак, что у тебя садится зрение». Но керосиновые лампы – неважный источник света. С электричеством не сравнить.

Он взял из шкафа книгу и уселся за стол, но читать не смог – никак не получалось сосредоточиться. Поэтому вскоре сдался.

Взял лампу, подошел к камину. Поднял лампу повыше, чтобы свет падал на портрет, и подумал: интересно, улыбнется ли она сегодня? Он был почти уверен, что улыбнется, ведь она всегда готова была одарить его едва заметной улыбкой – в те моменты, когда он нуждался в этом больше всего.

Поначалу он не понял, улыбается ли она или нет. А потом убедился, что улыбается. Стоял и смотрел на ее улыбку.

В последнее время он часто с ней разговаривал, поскольку помнил, что она всегда готова была выслушать, помнил, как рассказывал ей о своих победах и поражениях… Хотя, если призадуматься, побед насчитывалось совсем немного.

Но сегодня вечером он не мог с ней поговорить. Ведь этот чокнутый мир, в котором он остался без нее, выходил за рамки ее понимания. Если все же завести разговор, ей станет неприятно, она разволнуется, а такое недопустимо.

«Возьмись за ум, – отчитывал он себя, – твоя жизнь тебя вполне устраивает, ведь есть где укрыться, есть где скоротать остаток дней в безопасности и комфорте». Он всей душой желал в это поверить.

Но его донимал назойливый голос: «Ты не справился со своей задачей, причем преднамеренно; ты зажмурился и провалил дело своей жизни, потому что вечно оглядывался назад. Настоящий историк живет не только прошлым. Настоящий историк обязан пользоваться знаниями о прошлом, чтобы понимать настоящее; обязан разбираться и в прошлом, и в настоящем, чтобы предвидеть будущее».

«Но я не хочу предвидеть будущее», – упрямился доктор наук Амброуз Уилсон.

И назойливый голос сердито спрашивал: «А что еще стоит предвидеть, если не будущее?»

Эмби молча стоял с лампой над головой и смотрел на портрет, почти ожидая, что тот заговорит с ним, что подаст какой-нибудь знак.

Но знака не было. Ясное дело, никакого знака и быть не может, ибо перед ним всего лишь изображение женщины, умершей тридцать лет назад. Кажущаяся близость, яркие воспоминания, улыбка на ее губах существуют только в его воображении, но не в прямоугольнике полотна, покрытого умелыми мазками, – старинного полотна с иллюзией любимого лица.

Он опустил лампу и вернулся в кресло.

«Столько всего надо сказать, – думал он, – а сказать-то и некому – хотя дом, наверное, выслушает, если заговорить с ним, как со старым другом. Дом и правда мне друг, – думал Эмби. – С тех пор как ее не стало, здесь бывало одиноко, но и вполовину не так одиноко, как за пределами этих стен, так как в доме осталась частица ее души».

Здесь ему ничего не грозит, в этом стареньком доме он в безопасности – как и в покинутом городе с опустевшими зданиями; ему уютно в этом городе, что превращается в пустыню; в городе, где резвятся белки и кролики; в городе пестром и ароматном в пору цветения одичавшей сирени и отбившихся от рук нарциссов; в городе, где бродят скваттеры, где они добывают дичь на запущенных лужайках и обшаривают ветхие строения, в надежде найти барахло на продажу.

Какая же они странные, думал он, эти понятия, на которых зиждется культура; какие же причудливые стандарты социального одобрения порождает всякое общество!

Лет сорок назад начался культурный раскол. Все произошло не сразу, но достаточно быстро, чтобы историки сочли это событие не постепенным, а внезапным.

Дело было в Год кризиса, вспоминал он, – в год, когда сама земля пульсировала от страха, а люди без сна лежали в своих постелях, напряженно прислушиваясь, не взорвется ли бомба, и понимая при этом, что если она взорвется, то никто ничего не услышит.

Все началось со страха, думал он. И когда же – и чем – все это закончится?

Он съежился в кресле, словно пытался укрыться от варварства, что бушевало за пределами города. Старик, застывший между будущим и прошлым.

4

– Ну, док, это вещь. – Джейк вскочил и снова обошел вокруг трейлера. – Да, сэр, вещь что надо, точно вам говорю. Разрази меня гром, если я когда-нибудь видел кибитку получше этой. – В подтверждение своих слов он хлопнул по трейлеру ладонью. – А я их столько повидал, что и не выговоришь.

– Не исключаю, что нам предстоит много ездить, – сказал ему Эмби. – Так что автомобиль нужен надежный. Насколько я понимаю, дороги сейчас не те, что прежде. Кочуны крайне неохотно платят дорожную пошлину, и у правительства не хватает денег, чтобы латать выбоины.

– Много ездить? Это вряд ли, – с уверенностью заявил Джейк. – Только и надо, что оглядеться по сторонам. Сразу сообразим, куда податься. Оно ж ясно, что моргнуть не успеете, как найдется подходящий лагерь, а там лишние руки ой как нужны. – Он подошел к трейлеру, заметил грязное пятнышко, старательно стер его рукавом заношенной рубахи, и поверхность заблестела как новенькая. – Мы, док, после разговора с вами даже уснуть не сподобились. Мирт – так она вообще ничего понять не может, все спрашивает: «Чего это док нас с собой позвал? Мы ведь ему никто, соседи просто».

– Староват я, – объяснил Эмби, – пускаться в такие приключения в одиночку. Надо, чтобы рядом были люди. Помогали с хозяйством, с машиной. А ты давно уже мечтаешь о кочевой жизни.

– Ваша правда, док, – признал Джейк. – Правдивее этой правды вы в жизни не говорили. Так мечтаю, что аж пыль дорожная на зубах скрипит; а ежели так посудить, то и остальные домашние одного со мною мнения. Вы бы видели, как они собираются. Стены ходуном ходят! Мирт прямо сама не своя. Главное, док, в дом сейчас не соваться. Подождать надобно, пока она чуток в себя придет.

– Мне, наверное, тоже пора вещи собирать, – опомнился Эмби. – Хотя собирать особенно нечего. Почти все останется здесь.

Но не пошевелился. Боялся заглядывать правде в глаза.

Непросто бросить домашний очаг, хотя это устаревшее понятие. Выражение «домашний очаг» осталось в минувшей эпохе, его теперь можно услышать только от стариков вроде Эмби, когда те ворчат, что раньше трава была зеленее. «Домашний очаг» был символом статичной культуры – как оказалось, непригодной для выживания. Остаться на месте, пустить корни, обрасти вещами, традициями, привязанностями – это теперь смерти подобно. Чтобы сохранить жизнь и свободу, надо быть мобильным, ничем не обремененным, готовым к немедленному бегству.

«Виток спирали, – думал Эмби. – Вот мы и оказались на новом витке исторической спирали – от племени к городу, а теперь снова к племени».

Джейк отошел от трейлера и уселся рядом с Эмби:

– Скажите-ка, док, только честно: зачем вы это затеяли? Не подумайте, что я не рад, ведь без вас я ни в жизнь не высвободился бы из этой мышеловки. Но у меня в голове не укладывается, что вы вот так запросто решили пуститься во все тяжкие. Ведь вы немолодой человек, и…

– Знаю, – перебил его Эмби. – Может, причина именно в этом. Мне осталось всего ничего, и я хочу найти этому остатку самое достойное применение.

– Вы же неплохо устроились, док, волноваться вам вообще не о чем. Теперь, когда вы больше не учитель, можете расслабиться. Жить в свое удовольствие.

– Я обязан разобраться, – сказал Эмби.

– В чем?

– Пока не знаю. Наверное, в том, что происходит.

Оба умолкли и уставились на великолепный блестящий трейлер. Из соседнего дома доносился звон кастрюль и сковородок, перемежаемый резкими окриками.

Мирт собиралась что было сил.

5

В первый вечер остановились в заброшенном лагере через дорогу от закрытой фабрики.

Лагерь был немаленький и выглядел так, словно трейлеры разъехались всего пару дней назад. В пыли виднелись свежие следы протекторов, ветер гонял по территории клочки бумаги, земля под водонапорными колонками еще не просохла.

Джейк и Эмби, устроившись в тени трейлера, смотрели на ту сторону дороги, на безжизненные здания.

– Странно это, – начал Джейк, – что они закрылись. Видите вывеску? Это пищевка была. Похоже, делали сухие завтраки. Может, завтраки перестали покупать? Вот закрылась фабрика.

– Может, и так, – ответил Эмби. – С другой стороны, кое-какой рынок для сухих завтраков должен был остаться. Достаточный, чтобы фабрика продолжала работать хотя бы в половину мощности.

– Думаете, тут что-то произошло?

– Судя по виду, ничего тут не произошло, – сказал Эмби. – Кочуны просто снялись с места и уехали.

– Видите громадный дом – вон там, на холме?

– Ага, вижу, – кивнул Эмби.

– Может, там душнила живет?

– Может, и живет.

– Интересно, каково это, быть душнилой? Сидишь себе и смотришь, как остальные надрываются, а к тебе денежки текут. И никакой нужды. Что пожелаешь, то у тебя и будет.

– Наверное, у душнил тоже проблем хватает.

– Мне бы их проблемы, все до единой, да на годик-другой. Я бы только и делал, что до потолка прыгал от радости. – Джейк сплюнул в пыль и поднялся на ноги. – Пойду пройдусь. Может, кролика подстрелю или белку. Компанию не составите?

– Составил бы, да устал немного, – покачал головой Эмби.

– Впрочем, пустая затея. Рядом с таким лагерем, поди, всю дичь перебили.

– Вот посижу, отдохну, – сказал Эмби, – а потом схожу на прогулку.

6

Это и правда был дом душнилы. От него буквально разило деньгами. Высокий, широкий, ухоженный, а вокруг – здоровенный участок с цветами и кустами.

Эмби сидел на каменной стенке, окружавшей территорию поместья, и смотрел вниз – туда, откуда пришел, на фабрику, на заброшенный лагерь, на одинокий свой трейлер посреди огромной вытоптанной площадки. Дорога, петляя, уходила за горизонт, белела в лучах летнего солнца и была совершенно пустой: ни грузовика, ни трейлера. А раньше, думал он, все было совсем иначе. Раньше дороги кишели всевозможными автомобилями.

Теперешний мир сильно отличался от прежнего; Эмби игнорировал его уже тридцать лет, и за эти тридцать лет мир стал для него совсем чужим. Эмби закрылся от него и утратил его; теперь же он хотел обрести его снова – но обнаружил, что мир стал непонятным, а местами и страшноватым.

– Добрый вечер, сэр, – сказали у него за спиной.

Обернувшись, Эмби увидел человека в твидовой паре и с курительной трубкой: извечный образ сквайра из английской деревушки.

– Добрый вечер, – ответил он. – Надеюсь, я не нарушил ваших границ.

– Вовсе нет. Как вижу, вы остановились под холмом. Очень рад соседству.

– Мой напарник ушел на охоту, а я решил прогуляться.

– У вас смена?

– В смысле?

– Смена лагеря. Раньше это было частое явление. Сейчас уже реже.

– То есть переезд со стоянки на стоянку?

– Именно. Насколько я понимаю, это процесс обустройства. Не понравилось в одном месте, отправляетесь на поиски другого.

– Период потрясений уже закончился, – сказал Эмби. – В наши дни каждый, наверное, уже нашел свое место.

– Быть может, вы правы, – кивнул душнила. – Быть может, так оно и есть. Я слабо в этом разбираюсь.

– Я тоже, – сказал Эмби. – Мы только что выехали. Мой университет закрылся, вот я и решил купить кибитку, а соседи отправились со мной. Первый день в пути.

– Мне иной раз думается, – сказал мужчина, – что неплохо бы пуститься в небольшое путешествие. Когда я был совсем мальчишкой, мы выезжали в долгие автомобильные туры, бывали в разных местах; но теперь ездить почти некуда. Раньше ночевали в специальных постройках, они назывались мотелями. А вдоль дороги – то кафе, то бензоколонка, то автосервис, и так каждую милю. Теперь же перекусить и заправить машину можно лишь в лагере, а кочевники, насколько я понимаю, не очень охотно продают еду и топливо.

– Но мы не путешествуем, мы хотим примкнуть к лагерю.

Душнила какое-то время внимательно смотрел на Эмби, а потом изрек:

– По виду и не скажешь.

– Вы такого не одобряете?

– Не принимайте мое мнение близко к сердцу, – поспешил объяснить пояснил душнила, – но я слегка обижен на кочевников. Буквально на днях они закрыли фабрику, снялись с места и исчезли. А я остался. – Он перелез через стенку, сел рядом с Эмби и после минутного размышления продолжил: – Видите ли, они решили все у меня отобрать. По условиям контракта они и так уже управляли фабрикой. Закупали сырье, устанавливали рабочие графики, обслуживали оборудование. Рассчитывали порядок смен, определяли политику производства. А мне приходилось спрашивать у них разрешения, чтобы просто зайти и посмотреть, как обстоят дела. Но им и этого было мало. Знаете, чего они захотели?

Эмби помотал головой.

– Чтобы я отдал им маркетинг. А это последнее, что у меня осталось. И вот они решили ободрать меня как липку. Платить мне процент с прибыли, а от дел отстранить.

– По-моему, это не очень справедливо, – рассудил Эмби.

– А когда я отказался ставить подпись, они собрались и уехали.

– Устроили забастовку?

– Можно и так сказать. Забастовку, причем весьма эффективную.

– И чем вы теперь занимаетесь?

– Жду, когда другие разобьют здесь свой лагерь. Рано или поздно так и будет. Увидят, что фабрика стоит без дела, и заявятся ко мне в гости – конечно, если разбираются в производстве и готовы запустить конвейер. Быть может, мы с ними договоримся. А если нет, буду ждать следующих. Блуждающих лагерей здесь хватает. И роёв тоже.

– Роев?

– Как у пчел. Когда в лагере становится слишком много народу – так много, что с одного контракта всех не прокормить, – от него отделяется рой: обычно это компания юнцов, начинающих взрослую жизнь. С роем проще договориться, чем с отщепенцами, – эти чаще всего представляют собой группу радикалов и мятежников, ни с кем не ладят, а молодежь из роя спит и видит, как бы начать собственное дело.

– Все это понятно, – покивал Эмби. – Ну а как же те, что вас бросили? Неужели у них хватило денег, чтобы запросто сняться с места и уехать?

– Денег у них полно, – заявил душнила. – Они проработали здесь почти двадцать лет. У них такой амортизационный фонд, что на слоне не увезешь.

– Не знал, – сказал Эмби, а про себя подумал, что много чего не знает.

Образ мышления, обычаи… да и терминология оказалась весьма непривычной.

Раньше, когда выпускали газеты, все было иначе: новая фраза, свежая идея уже назавтра становилась общественным достоянием, а силы, управляющие человеческой жизнью, ежедневно являли себя миру – черным по белому. Теперь же не было ни газет, ни телевидения. Осталось только радио; но радио, думал Эмби, не создает иллюзию причастности; в любом случае радио тоже испортилось, и Эмби его не слушал.

Ни газет, ни телевидения, но это еще не все. Не стало мебели, равно как и потребности в мебели, поскольку в трейлере вся мебель уже встроенная. Не стало штор, ковров, напольных покрытий. Радикально уменьшилось число предметов роскоши, ведь в трейлере для них нет места. Не стало деловых и праздничных костюмов, ведь в лагерях не принято было щеголять в дорогих нарядах – во-первых, негде держать объемный гардероб, а во-вторых, кочуны бытовали тесными коммунами и не одобряли формальностей. Если костюмы и были у них в почете, то, наверное, только спортивные.

Не стало банков, страховых компаний и заемных контор. Соцзащита отправилась псу под хвост. В банках и заемных конторах отпала нужда; их заменила касса взаимопомощи, выросшая из зерен профсоюзного движения, что упали на благодатную почву тесных общин. Функции соцзащиты, правительственной поддержки малоимущих и медицинского страхования исполнял профсоюзный фонд здоровья и благополучия, укоренившийся в той же благодатной почве, а концепция «заначки на случай войны», также берущая начало в идеях тред-юнионизма, обеспечивала каждому лагерю статус автономной единицы самоуправления.

Система работала как часы, так как тратить деньги было почти не на что. Мухоловки увеселений, желание наряжаться и украшать жилье – все это осталось в прошлом. Под гнетом обстоятельств бережливость возвели в ранг культовой добродетели.

Теперь даже налогов не платили – по крайней мере, в общепринятом смысле. Органы управления городами и штатами давно затерялись на обочине истории, осталось лишь федеральное правительство, но и оно утратило почти всю свою власть, если сравнивать с тем, что было сорок лет назад. Теперь с людей собирали только смехотворный налог на оборонную промышленность да чуть менее смехотворную дорожную пошлину, а от нее кочуны старались увильнуть всеми правдами и неправдами.

– Раньше было лучше, – посетовал душнила. – С этим тред-юнионизмом они совсем от рук отбились.

– По сути дела, людей связывали только профсоюзы, – объяснил ему Эмби. – Они были лучом света во мраке, единственным осколком логики, последним спасательным кругом. Само собой, люди вцепились в концепцию тред-юнионизма, и профсоюзы стали выполнять функции правительства.

– Правительство руководило бы иначе, – вздохнул душнила.

– Наверное, если бы мы не так сильно испугались. Виной всему страх. Если бы не наш страх, все было бы нормально.

– И правильно сделали, что испугались, – возразил душнила. – Иначе сгорели бы к чертовой матери.

– Не исключено, что вы правы, – согласился Эмби. – Помню, как все было, когда началась децентрализация. Наверное, по промышленникам она ударила сильнее, чем по всем остальным. В одночасье все взяло и рассыпалось. Может, правительство вовсе не валяло дурака; может, у него была какая-то секретная информация. Хотя, если память не подводит, даже опубликованные факты выглядели довольно мрачно.

– Я тогда был еще подростком, – сообщил душнила, – но кое-что припоминаю. Недвижимость шла за бесценок. Городское жилье отдавали за малую частицу реальной стоимости. Рабочим нельзя было оставаться в своих домах, ведь рабочие места переехали за город. Из-за децентрализации в городах ничего не осталось. Крупные заводы разделились на множество мелких цехов, раскиданных на многие мили друг от друга.

– Чтобы на них не сбросили бомбу, – кивнул Эмби. – Чтобы отбить у врага желание ликвидировать промышленность. Раньше для уничтожения завода хватило бы одной бомбы. Теперь же необходима сотня бомб, а это слишком дорого.

– Ну, не знаю, – не сдавался душнила. – По-моему, правительство могло бы повести себя иначе, а вместо этого пустило все на самотек.

– Подозреваю, что в те дни у правительства и других забот хватало.

– Бесспорно. Но чиновники по уши погрязли в строительном бизнесе. Помните, сколько возводилось бюджетного жилья?

– Чтобы помочь промышленности с запуском новых заводов. Но оказалось, что кибитки полностью решают жилищную проблему.

– Сделанного не воротишь, – резюмировал душнила.

И разумеется, был совершенно прав.

Чтобы не умереть от голода, трудяги пустились вдогонку за рабочими местами. Не имея возможности продать городское жилье, поскольку рынок недвижимости рухнул почти мгновенно, они сделали выбор в пользу трейлеров и возле каждого объекта фракционированной индустрии возник собственный трейлерный лагерь.

Со временем кочунам полюбилась такая жизнь – или же они попросту боялись строить новые дома, вспоминая о судьбе старых; боялись, что все повторится, – даже если стройка была им по карману, ведь большинству такие деньги только снились. Или же они утратили иллюзии, прониклись омерзением к старой жизни… Да какая разница? Суть в том, что наступила эпоха кибиток. Даже те, кого децентрализация зацепила лишь косвенно, со временем перебирались в трейлерные лагеря, пока не опустели не только города, но и почти все деревни.

Отвергнув культ имущества, люди сделали выбор в пользу племени.

Свою роль сыграли страх и свобода – свобода от пожитков, возможность сорваться с насиженного места и уехать без оглядки. А еще повлиял тред-юнионизм.

Трейлеры уничтожили громоздкую и неповоротливую систему, подконтрольную профсоюзным боссам и их карманным бизнес-агентам. Громадные профсоюзы рассыпались на сотни мелких неуправляемых осколков, но в каждом трейлерном лагере укоренился, обрел значимость и вошел в силу собственный тред-юнионизм. Благодаря ему лагерь спекся в единую сущность. Семьи кочунов душой и сердцем прикипали к локальным профсоюзам. Тред-юнионизм, преломленный через призму человеческих потребностей, лег в основу племенной структуры и стал фундаментом, необходимым для существования трейлерной системы.

– Но надо отдать должное этим ребятам, – снова заговорил душнила, – они свое дело знают. Управляли фабрикой куда лучше моего; следили за себестоимостью, постоянно что-то урезали и рационализировали. За двадцать лет работы фабрика изменилась до неузнаваемости. Это был их главный аргумент на переговорах. Но я сказал, что они попросту обустраивали свои рабочие места. Поэтому, наверное, они так сильно обиделись, что бросили удобную стоянку. – Он постучал трубкой по камню, чтобы вытряхнуть пепел. – Я, знаете ли, не уверен, что был прав. Скорее всего, новым работникам потребуется не меньше месяца, чтобы разобраться во всех новшествах, придуманных моими прежними ребятами. Надеюсь только, что они разберутся как следует, а не то весь конвейер станет. – Он рассеянно протирал чашку трубки. – Даже не знаю… Жаль, что я не помирился с тем племенем. Хотя бы ради спокойствия на душе. Они неплохие люди, в большинстве своем здравомыслящие. И сговорчивые, и трудолюбивые – если не считать последнего месяца. В сущности, они жили нормальной жизнью, хотя кое-чего я не понимал. К примеру, их суеверий. Они составили внушительный список табу и помешались на изгнании и умиротворении злых духов. Да, конечно, и за нами такое водилось – постучать по дереву, поплевать через левое плечо, – но для нас это была забава, веселая игра, что-то вроде отголоска древности, привычки, от которой мы не спешили избавляться. Но у этих людей… Клянусь, они искренне верят во всю эту чушь. Возвели ее в ранг жизненных правил.

– Вот и еще один плюс, – сказал Эмби, – в поддержку моего мнения, что культура деградировала до трайбализма, эквивалента племенного обособления. Пожалуй, даже сильнее деградировала, чем я думал. И этому положили начало ваши компактные и закрытые социальные группы. В более сплоченной культуре такие понятия высмеивают и гонят прочь, но в тепличных условиях они укореняются и цветут буйным цветом.

– В фермерских лагерях вообще кошмар, – продолжал душнила. – Призывание дождя, колдовство на урожай и все такое.

– Неудивительно, – кивнул Эмби. – Из семян и почвы появляются растения, причем самым загадочным образом. Отсюда всплеск мистицизма. Вспомните, сколь богатая мифология окружала сельское хозяйство в доисторические времена: заклинания на плодородие, лунный календарь и прочие фетиши.

Он сидел на каменной стенке и глядел вдаль, словно видел там мрачные таинства зарождения новой расы, словно слышал ритмичный топот загрубелых подошв, ритуальную песнь и вопли жертвы на алтаре.