Клео де Мерод
Балет моей жизни

* * *

Думаю, комиссия была весьма строга, уже в мое время было так, и не одной ученице приходилось проходить второй год обучения в том же младшем или квадриль-классе^[23].

Что касается меня, то это время обучения первым шагам в танце вызывало только приятные чувства, и ничто не было тогда мучительным и тяжелым. Природа наделила меня сильными мышцами и гибкими суставами, безовсякого труда мне давались все повороты и прыжки. Я не помню, чтобы делала много ошибок, даже на самых первых уроках. Все упражнения я выполняла с такой легкостью, что мадемуазель Теодор была поражена. Как-то она спросила меня: «Ты уже занималась раньше балетом? В какой школе?» Она очень удивилась, услышав, что я никогда и нигде не училась ни одному туру, ни одному батману, никогда не занималась ни с каким преподавателем.

Моя мать сказала ей, что, возможно, легкость, с какой я учусь, возникла из-за того, что я росла в музыкальной атмосфере и постепенно привыкла ко всем музыкальным ритмам. Мадемуазель Теодор, полюбившая меня за влечение к музыке и за таланты, которые замечала во мне, всегда особенно интересовалась успехами «маленькой Клео», она даже предложила заниматься со мной частным образом, не взимая платы. «У тебя дар. Я сделаю из тебя звезду». Мне не довелось воспользоваться этим великодушным предложением, тем более благородным, что заработная плата нашей дорогой преподавательницы из бюджета Оперы была крайне скудной. На самом деле жизнь моя вскоре, как читатель увидит, очень усложнилась, и времени на частные уроки мадемуазель Теодор не хватало бы. Я должна была довольствоваться общими занятиями… в которых достаточно преуспевала. Я очень быстро всему училась и без труда прошла все этапы обучения. Новичок первые четыре года, два года в первом классе основной школы, два года – во втором, к одиннадцати годам я перешла во вторую квадриль, еще через год – в первую квадриль, в тринадцать занимала позицию «корифея», а после финального экзамена стала grand sujet – солисткой в четырнадцать лет. И уже тогда я поступила в труппу Оперы и оставалась в ней еще долгие годы.

* * *

Наше обучение балетному искусству было совершенно особенным еще и потому, что очень рано оно сопровождалось выступлениями в настоящих постановках. В большинстве спектаклей были детские роли, которые играли ученицы младших классов. Некоторые счастливицы получали приглашение на роль чаще других. Так я стала одновременно ученицей младших классов и актрисой.

Первый раз я вышла на сцену в «Аиде» в возрасте восьми лет. Я танцевала в кордебалете, исполнявшем роли маленьких негритят. Папаша Саломон – мастер по гриму, – похожий на доброго лесовика с копной лохматых волос и седой козлиной бородкой, должен был нас «обафриканить». Он добивался этого, размазывая нам по лицу кусочком ткани какую-то коричневую смесь, кажется, вполне безобидную.

…Ступив на деревянный пол сцены, я почувствовала, как рампа ослепила меня, но присутствие рядом подруг-негритят придало мне уверенности, и никакие страхи больше не омрачали радости от участия в спектакле и первого появления перед публикой… Отныне я никогда не испытывала страха на сцене в окружении танцовщиц.

Другое дело, если я выступала одна, например, на экзамене. Ступая на сцену, я чувствовала, что меня охватывает дрожь… но после первых же движений все приходило в норму. Когда я стала звездой, страх усилился, я никогда не выходила на сцену, под взгляды множества зрителей, не чувствуя головокружения и леденящего холода в ладонях. Это состояние длилось всего несколько секунд. Как только я собиралась с духом, тело мое согревалось, и я не думала уже ни о чем, кроме танца.

Со своей маленькой ролью я справилась довольно хорошо, что Педро Гайяр заметил. Он счел меня милой и стал чувствовать ко мне такой благожелательный интерес, что, начиная с того выступления, настаивал, чтобы меня задействовали в постановках как можно чаще. Каждый раз, когда я выходила на сцену, он делал так, чтобы я стояла ближе всех к рампе, в первом ряду. Меня все время приглашали на роли, и я была в числе тех немногих учениц начальных классов, кто очень часто выходил на сцену. По причине частых выступлений меня даже решили нанять в труппу: в восемь лет я получала от театра зарплату в пятьдесят франков ежемесячно. В те времена и для такого нежного возраста это было очень неплохо. Долгое время я была единственной в классе, за кем было закреплено такое положение. За спиной у меня шептались, что я «в любимчиках».

Клео в 7 лет

* * *

Я принимала участие во многих операх: «Генрих XIII», «Ромео и Джульетта», «Фауст», «Таис», «Пророк», «Гугеноты», «Сигурд», «Сид», «Родина!» – и конечно же в балетах: «Буря», «Маладетта», «Корригана» и многих других.

Одним из развлекательных номеров в «Пророке»^[24] был «танец конькобежцев». Я каталась по сцене на роликовых коньках среди других маленьких балерин, изображавших батавских крестьянских девочек. На роликах мы учились кататься в большом зале и во время этих занятий умирали от смеха. Папаша Саломон, отвечавший за ролики, вздрагивал, когда мы хохоча вваливались к нему после занятий, размахивая этими коньками.

Звезда этого балета, мадемуазель Хирш, с восхитительной легкостью вписывалась в декорации, изображавшие лед и снег. Настоящая grand sujet, она в полной мере оправдывала свой титул: прекрасно держала ритм, совмещая изящество с необыкновенной живостью исполнения и несравненной легкостью прыжка. Казалось, что она не касается земли, а парит в воздухе.

А мы, крестьянские фигуристки, скользили по сцене на своих роликовых коньках, каждая под руку с маленьким танцовщиком в костюме голландского крестьянина. Наши костюмы ярких цветов были довольно милы, однако шляпами нас снабдили престранными. В первом акте мы появлялись ненадолго, чтобы выступить с коротким танцем рейдовак^[25] в трактире, украшенные характерным высоким чепцом c острыми «крыльями» по сторонам. Мы должны были кружиться на воображаемом льду, а это главное наше украшение, похожее на бархатный торт – я так и не поняла причину его важности, – угрожало в каждый момент упасть с головы и только каким-то чудом держалось на месте с помощью многочисленных лент и булавок.

Участие в «Пророке» за счет того, что мы долго оставались на сцене, приносило нам «гонорар» в целых три франка за катание. Это казалось тогда царской наградой.

Мальчики участвовали только в сцене катания. В общем-то, существовал целый класс для мальчиков, в котором числилось около двадцати учеников, но когда большинству из них исполнялось тринадцать или четырнадцать лет, они уходили из школы, и я не знаю, что с ними происходило дальше. А вот в чем я весьма уверена, так это в том, что большинство ролей мальчиков и молоденьких юношей играли тогда актрисы-травести.

В «Родине», где пел изумительный баритон Ласалль^[26], на сцене появлялся огромный корабль, на борту которого собрались женщины из всех стран. Я выступала в роли одной из пассажирок, маленькой африканки… после того, как играла в первом акте роль «маленькой жертвы».

* * *

День первой репризы в «Ромео и Джульетте» в Опере – одно из самых трогательных и волнующих воспоминаний о времени моих дебютов. В этой лирической драме я танцевала в роли девочки из семьи патрициев. Костюм у меня был очаровательный: красивое платье эпохи Ренессанса, расшитое бисером, и маленький бархатный чепчик, украшенный лихо торчащим сбоку пером. Форма и цвет чепчика прекрасно подходили моим светлым волосам. Я все еще носила челку, но волосы мне уже не стригли, у меня были две косы, которые я оборачивала вокруг головы. Мама делала из моих волос настоящий культ, каждый день подолгу расчесывала, отчего кудри были мягкие и блестящие. Педро Гайяр это заметил, чему я получила доказательство в день показа «Ромео и Джульетты». Оглядев мой венецианский наряд, наш директор воскликнул: «Но прическа у тебя совсем в другом стиле! Распусти косы, пусть твои кудри рассыпаются по плечам!» Это был незабываемый вечер! Ян де Решке^[27] пел партию Ромео, а Патти – Джульетту! Какой триумф! Зал гремел аплодисментами… Когда моя скромная роль была окончена, я, потрясенная и взволнованная игрой двух великих артистов, застыла на месте, не желая возвращаться в гримерную. Педро Гайяр, с которым я столкнулась, уходя со сцены, увидел, как я растеряна, и, как всегда понимающий и добрый, отвел меня в сторонку: «Отдохни здесь в уголке за кулисами, если хочешь». И так, прячась за декорациями, я досмотрела до конца все представление, наслаждаясь несравненным голосом Патти.

Клео в опере «Ромео и Джульетта»

В самом конце она должна была спускаться с некоего подобия помоста, и Педро Гайяр встал внизу лестницы, чтобы предложить великой певице руку. Посмотрев на меня, пожиравшую глазами опускавшийся занавес, он тихо сказал: «Держись поближе к выходу». Когда дива появилась за кулисами, мне была оказана честь представиться ей. Я замерла от восторга и потрясения. Аделина Патти, хотя и небольшого роста, выглядела очень величественно в длинном белом платье и была так прекрасна, так благородна! Ее лицо еще хранило трагическое напряжение роли, и казалось, что от нее исходит свет!.. Она нежно потрепала меня по щеке и похвалила красоту моих волос и костюма. Я не помню, что пробормотала в ответ, до глубины сердца взволнованная тем, что эта богиня удостоила меня взгляда.

* * *

Когда мы играли кобольдов в «Сигурде», нашей задачей было охранять Валькирию, и мы, не щадя себя, неистово скакали и гримасничали перед главным героем, стараясь помешать ему пробраться сквозь завесу дыма и огня к прекрасной спящей красавице.

В балете «Корригана» мы превращались в бесенят. В тот вечер папаша Саломон превзошел самого себя, гримируя нас, и сделал наши лица ужасающе безобразными. Бесенята, числом двадцать, должны были прятаться в нише под сценой, а потом в нужный момент быстро подняться по лесенке, выпрыгнуть на сцену и сразу же начать танцевать. В восемь лет я была довольно маленького роста и всегда стояла первой в очереди на лесенку, но с возрастом отходила все дальше назад, потому что сначала выпрыгивали самые низенькие. Когда, по понятным физическим причинам, я оказалась в самом конце очереди, стало понятно, что время играть бесенка прошло.

Тем, кто стоял дальше всех, все время приходилось держать ухо востро: они должны были галопом выскочить на сцену, не задерживаясь, чтобы успеть подхватить движения тех, кто уже начал танцевать.

* * *

Когда я была уже большой девочкой, то также участвовала в «Таис», где танцевала с некоторыми своими одноклассницами в красивой интермедии. Мы изображали маленьких комедианток, следующих за куртизанкой, кружились вокруг нее, с розой в одной руке и маской в другой. Дельма^[28] пел партию Атанаэля, а роль Таис исполняла сама Сибил Сандерсон! Потрясающе красивая пластика, изящная фигура и покоряющее очарование, исходившее от нее, вызывали всеобщее восхищение. Серебристому голосу и музыкальности ни в чем не уступали и другие ее таланты.

Одно из ее выступлений особенно запомнилось благодаря пикантному происшествию, о котором потом долго говорили. В конце первого акта Таис должна была подняться по лестнице, предположительно из мрамора, и провожать взглядом удалявшегося Атанаэля, оперевшись рукой о колонну. Мы, замерев в неподвижности, любовались изящной позой артистки и следили за каждым ее жестом. В тот вечер, когда она оперлась белой рукой с большим золотым браслетом о колонну, раздался еле слышный треск: одна из пряжек, скреплявшая на плечах тунику, сломалась, туника упала на талию, слегка обнажив прекрасную грудь. Потеряв голову, мы принялись шептать изо всех сил, пытаясь привлечь ее внимание: «Мадемуазель! Мадемуазель!» Но в шуме аплодисментов Сибил не слышала наших слабых голосов, потому что аплодисменты были такими воодушевленными: неожиданный вид прекрасной груди удваивал удовольствие, полученное от необыкновенного выступления певицы!

Клео в сценическом костюме

Мы же были в ужасе. В наших глазах это происшествие равнялось греческой трагедии, и мы искренне жалели «бедную» Сандерсон, жертву такого несчастья… а она сама от души смеялась!

Но самым важным для нас было выступление в роли ангелов в «Фаусте». Сначала мы ненадолго появлялись в первом акте, потом надо было ждать до одиннадцати часов, чтобы танцевать дивертисмент, и наконец, в сцене с тюрьмой мы показывали «полет ангелов». Попасть в «полет ангелов» было величайшим счастьем, самой желанной целью! Но танцевать в нем на сцене позволяли лишь самым достойным, самым лучшим ученицам, в качестве поощрения.

Я не пропустила ни одного «полета ангела» в последнем акте «Фауста». Здесь тоже Педро Гайяр заставлял меня распускать косы, и волосы свободно струились у меня по спине. Чтобы превратить нас в ангелочков, к спине нам прикрепляли крылья и подвешивали к какой-то механической штуковине. Безумно весело было болтаться в воздухе в виде херувима, «несущего в небеса» страждущую душу Маргариты. Поскольку наше ангельское появление происходило в самом конце оперы, мы были вынуждены какое-то время ждать, пока занавес окончательно не закроется, чтобы нас спустили вниз, а это иногда происходило не быстро. За эти выступления нам платили пять франков «гонорара». Целое состояние!

Время между выходами на сцену тянулось долго, но мы знали, как себя занять. В гримерной мы играли в ребусы, в бабки, в Желтого гнома, а еще играли «в Фауста». Мне обычно доставалась роль Мефистофеля, и, закутанная в алый шифон, я изображала знаменитых артистов, низким голосом выкрикивая «Маргарита проклята!» и сопровождая все это трагико-комической жестикуляцией, что очень забавляло моих зрителей.

* * *

Итак, на втором году обучения в начальных классах для «маленьких» я была практически единственной, кому часто доверяли играть в настоящих спектаклях: обычно дети начинали постепенно выходить на сцену, начиная лишь со средних классов, именно оттуда набирали ангелочков для «Фауста». Совсем малыши первого года обучения на сцену вообще не выходили. Только в балете, где катались на роликах, изображая фигуристок, участвовали вместе старшие и младшие.

Одноклассницы мне, вероятно, втайне немного завидовали, но директор, балетмейстер и наш преподаватель были мною очарованы. Даже зрители меня замечали, потому что я всегда стояла у самой рампы и всегда хорошо справлялась с ролью. Я больше не была обычной ученицей балетного класса, меня приучили к сцене, в восемь лет я уже выступала перед огромным залом, сумев справиться со смущением!

В такой ситуации, думаю, было уже довольно сложно остановить мое сценическое развитие. Как я могла остановиться? Меня вела судьба, и мой жребий был предрешен – я стану балериной. Матери пришлось принимать решение, мои первые успехи на сцене вызывали у нее сомнения, и в этой ситуации мнение мадемуазель Теодор сыграло важную роль. Каждый раз, когда поднимался вопрос о моем будущем, она говорила матери: «Запрещать Клео стать балериной грешно, учитывая ее способности».

Глава четвертая

Акробатическая жизнь. – Они будут есть? – Наш отъезд в Латинский квартал. – Проживание в XVII округе. – Ученица в монастыре Saint-Vincent-de-Paul. – Монахини думают, что я учусь в Консерватории. – Как все раскрылось. – Все хорошо, что хорошо кончается. – Принята на службу в одиннадцать лет. – Моя подруга Леонтина Бове. – Вишни из Гаренны. – Прекрасные выходные на острове Гранд-Жатт. – Друзья-покровители. – Первый браслет и последняя кукла. – Я позирую для Дега и Форена. – Жорж Каэн пишет мой портрет в образе графини Гвиччиоли.

Наша с матерью жизнь ни в малейшей степени не была монотонной, скорее, как сейчас говорят, «суматошной». Пока я не начала заниматься балетом, времени хватало, уроки заканчивались, мы возвращались домой на омнибусе, и вся вторая половина дня была в нашем распоряжении. Но как только я начала участвовать в спектаклях, все переменилось: наши планы подчинялись расписанию репетиций. Даты и время были указаны в расписании, и перед тем, как начать репетировать, господин Плюк делал перекличку, а часто и сам оставался на репетицию. Потому что наш добрый Плюк, кроме бумажной работы, которой требовала его должность, занимался еще и артистической деятельностью: он играл в пантомиме, в частности изображал бейлифа в «Корригане» и цыганского барона в «Двух голубях». Ему это очень нравилось, и он полностью погружался в образ своего персонажа. Нас ужасно веселило наблюдать на сцене, рядом с собой, нашего уважаемого управляющего в костюме и гриме. Балетмейстер Хансен, который сам уже почти не танцевал балет, тоже иногда выступал с пантомимой: он очень убедительно играл дикого Калибана в «Буре».

Работа на репетициях поглощала нас целиком. Когда мы танцевали в опере из репертуара, партия была нам знакома и мы репетировали ее лишь накануне представления. Но если речь шла о дивертисменте в новой постановке, репетиции длились часами каждый день, пока вся группа не достигала совершенства, чего всегда добивался Хансен, работая с нами c научной точностью.

* * *

Несмотря на наши полупрозрачные пачки, мы были не бесплотными духами и должны были подкреплять свои силы. Но вопрос обеда почти всегда оставался гипотетическим, и Виктор Гюго, подражая самому себе, мог бы воскликнуть по нашему поводу: «Будут ли они есть?» На второй год обучения во всех начальных классах уроки проходили в полдень, тогда хотя бы можно было поесть дома перед тем, как отправиться в Оперу, а после урока пойти на репетицию, если было нужно. Но в среднем классе уроки начинались утром, в девять часов, а репетиции в половину двенадцатого. Для тех, кто должен был идти на репетицию, и речи не шло о том, чтобы отправиться домой пообедать. Приходилось есть в гримерной или то, что приносили с собой, или то, что удавалось где-то случайно перехватить. Часто за едой посылали младших учениц, отплачивая им за услугу мелкой монеткой, что очень приветствовалось, поскольку многие из них не принадлежали к состоятельным семействам. После уроков они со всех ног бежали к нашим гримерным, нетерпеливо стучали в дверь, толкаясь вбегали в комнату и все хором спрашивали у матерей: «Мадам, мадам, не нужно ли сбегать?»

Ужин был так же эфемерен, как и обед. Репетиция часто длилась очень долго, до вечера. Если я играла вечером, то выкроить время на еду было трудно. Когда же я возвращалась домой с пустым желудком, то получала от матери тарелку горячего супа, это меня успокаивало и позволяло заснуть в поздний час.

* * *

Такая жизнь была невероятно утомительной, и мать решила, что улица des Écoles находится слишком далеко от Оперы… Чтобы добраться до Латинского квартала, мы ехали по маршруту Panthéon-Courcelles, если успевали. Опаздывая на последний омнибус, мы всегда бежали изо всех сил. Поездка стоила полтора франка, и надо было оставить кучеру сантимов двадцать пять на стаканчик. Вопрос денег, к счастью, не был первостепенным. Несложно догадаться, что жили мы, безусловно, не на мои гонорары и что без личных доходов матери я бы не смогла стать танцовщицей. Но главное, что ее беспокоило в то время, – огромные расстояния, которые приходилось преодолевать каждый день, это отнимало огромную часть свободного времени.

Эту ситуацию нужно было разрешить. Мать подумала переехать, чтобы жить поблизости от Оперы. Она описала задачу мадам Крампон. Эта добросердечная, всегда готовая помочь женщина как-то особенно нас полюбила и тут же вызвалась искать жилье. Задача, прямо скажем, была не то чтобы вычислить квадратуру круга, совсем наоборот, в те прекрасные времена везде висели объявления: «Сдается». Наша дорогая Крампон довольно быстро нашла нам жилище мечты на улице de la Terrasse. Квартира находилась на пятом этаже, как и наша на улице des Écoles, и в ней была такая же большая терраса, как там. Это полностью соответствовало пожеланиям Зенси, которая любила, когда вокруг много воздуха и света, и признавала жилье только на верхних этажах. Сам дом был красивым, и квартира – удобная, «современная»… по меркам того времени. Там конечно же не было ни лифта, ни центрального отопления, но мы были опытными покорительницами высоких лестниц, а мать умела отлично обогревать жилье, обходясь лишь брикетами каменного угля.

Важный период нашей жизни закончился. Прощай, улица des Écoles, и здравствуй, любимый Латинский квартал, где прошло столько прекрасных часов моей жизни! Позже я буду часто с легкой грустью вспоминать милые стены, в которых прошло мое раннее детство. Хотя мама и с сожалением оставляла правый берег, сама я не помню никаких страданий, связанных с переездом. В восемь лет еще не оглядываются с грустью на прошлое. Кроме того, в этом возрасте переезд – это так весело!

Переселившись на улицу de la Terrasse, мы озаботились еще одним серьезным вопросом: надо было решить, где я буду учиться. И снова с этой заботой мать обратилась к мадам Крампон: «Танцы – это прекрасно, но Лулу нужно образование. Куда бы мне ее отдать?» Крестница мадам Крампон, которая тоже училась в танцевальном классе Оперы, в качестве основного образования посещала институт монахинь при Saint-Vincent-de-Paul на улице Monceau. «Почему бы вам не отдать туда и Клео? – предложила наша подруга. – Это совсем рядом с вами».

Идея казалась отличной. Мать представила меня сестрам-монахиням, которые без всяких сложностей приняли меня в число своих учениц. Единственной проблемой было то, что я не могла приходить по общему расписанию из-за занятий в Опере, и, чтобы объяснить мой фантастический распорядок дня, мать сказала благочестивым сестрам, что я учусь в классе фортепьяно Консерватории, не решаясь открыть им истинное положение дел.

Разрываясь между Оперой и улицей Monceau, я жила жизнью, похожей на полет акробата под куполом цирка. Монахини меня любили и старались учить наилучшим образом, максимально используя то ограниченное время, каким я располагала. Если во время ответа на уроке меня подводила память, они объясняли это переутомлением. «Этот ребенок, – думали они, – так загружен!»

* * *

В церковь Saint-Vincent-de-Paul часто приходили «старожилы» этого района, среди прочих и дамы семейства Г., мать и две дочки, регулярно посещавшие службы. Эти дамы, хорошие подруги сестры Робера де Флера, были завсегдатаями Оперы, видели меня во время спектаклей и хорошо запомнили, потому что меня, как я уже упоминала, почти всегда ставили перед рампой.

Однажды, вскоре после моего поступления в монастырскую школу Saint-Vincent-de-Paul, они заметили меня в церкви, и мать сказала дочерям: «Вот та девочка со светлой челкой, разве это не маленькая танцовщица кордебалета? Она танцует в “Сиде” и в “Родине”. Если только у нее нет сестры-близнеца, это точно она!» Как и их мать, обе дочки безошибочно меня узнали. Выходя со службы, взволнованные своим открытием дамы поспешили расспросить монахинь, им как раз попалась сестра Габриэль, которая всегда оставляла меня заниматься после уроков.

– Эта девочка со светлыми волосами и зелеными глазами, это же маленькая Клео, танцовщица в Опере, да?

Справедливо удивленная до глубины души, сестра Габриэль ответила:

– Вот это новость! Вы ничего не путаете?

– Мы ее видели много раз и с очень близкого расстояния, так что мы вполне уверены.

– Хорошо. Я с ней сейчас же поговорю.

Сестра Габриэль подошла к стайке учениц, стоявших во дворе рядом с церковью, среди которых была и я, и отозвала меня в сторонку. Понизив голос, она сказала:

– Тут две дамы говорят, что видели тебя на сцене в Опере. Но они наверняка ошибаются и приняли тебя за другую, очень похожую на тебя девочку…

Я страшно испугалась, думая: «Теперь меня выставят». Покраснев как рак, я призналась с дрожью в голосе:

– Они не ошибаются, матушка, это точно я. Я учусь в младшем балетном классе и уже играю роли в балетах…

Я глубоко вздохнула, слезы катились у меня по щекам. Сестра Габриэль поспешила облегчить мои страдания:

– Но я тебя не браню! Быстренько вытри глазки! Нет никакой причины плакать, малышка Клео! Это не преступление, уверяю тебя.

Мгновенно успокоившись, я запрыгала от радости. Вечером, когда я рассказала об этом происшествии матери, она, в отличие от меня, не обрадовалась, а сильно разволновалась:

– Сестра Габриэль, конечно, ангел, но она должна будет доложить об этом настоятельнице. А вдруг та рассердится?

Но ничего не случилось, абсолютно ничего. Никаких последствий не было. Сестры так же шли мне навстречу в занятиях, как и прежде, и ни разу не вспоминали эту маленькую дипломатическую ложь, которую мы себе позволили.

Во втором отделении для младших следовало появляться в Опере в половине девятого. Когда я выступала, то ложилась спать довольно рано, чтобы на следующее утро выйти из дома в восемь. Я старалась поспать как можно дольше, в половине восьмого мама, уже полностью готовая, будила меня: «Поторопись, Лулу, опоздаешь!» У меня едва оставалось время выпить чашку кофе с молоком. От бутербродов я отказывалась: «Нет, это слишком долго. Возьмем круассаны». В булочной на улице Rome все было очень вкусным, мы покупали там круассаны по пути, и я шла по улице, уплетая их за обе щеки.

* * *

В одиннадцать лет, когда я перешла во вторую квадриль, меня уже полностью оформили на работу. Мне предложили контракт, который, конечно, не сулил золотые горы, но был очень неплох для тех времен и тем более для моего возраста. Я нагнала и даже перегнала свою подружку Терезу Виллард: мы вместе учились в классах второй и первой квадрили и перешли в группу «корифеев» в одно время. В конце года мы вместе проходили экзамен на «маленьких солисток», но Тереза его не сдала, покинула Оперу, и я потеряла ее из виду.

Вскоре после ее ухода я сблизилась с другой девочкой по имени Леонтина Бове, которая стала моей ближайшей подругой. При поступлении в Оперу я ее не встречала, поскольку она училась в старших классах. Нас познакомила ее мать. Во время экзамена мадам Бове оказалась соседкой Зенси по темному уголку в зале, откуда они втайне наблюдали за выступавшими на сцене дочерями. Они обменивались впечатлениями и в конце концов подружились. Вскоре их дружба переросла в очень близкие отношения, которые с годами только крепли. Дружба матерей сделала подругами и нас.

Мадам Бове происходила из прекрасной семьи, была очень воспитанна и образованна, о многом у них с матерью было общее мнение. У нее вошло в привычку почти каждый день приходить ко мне в гримерную, чтобы поболтать с мамой. Я слышала, как они говорят о Леонтине и о том, какую сложную жизнь она вела. Это напоминало мне мою собственную жизнь между Оперой и школой при Saint-Vincent-de-Paul с той лишь разницей, что Леонтине удавалось совмещать два вида артистической деятельности. Какое необыкновенное существо! Таких одаренных людей встречаешь редко. Она одновременно посещала танцевальные классы в Опере и училась фортепьяно в консерватории. И не просто училась: в Опере Леонтина стала grand sujet и сделала неплохую карьеру, а в Консерватории, где обучалась у Рейнальдо Ана^[29], она получила (после упорных трудов) вторую премию по игре на фортепьяно. Первая премия не досталась ей лишь потому, что ее охватил ужасный страх и она один раз ошиблась.

После того как она покинула Оперу, Леонтина виртуозно выступала, а потом преподавала танец и сценическое движение. Несколько лет она вместе с Жоржем Вагом^[30] вела курс, который пользовался большим успехом. Получив образование в области классического искусства, она с легкостью освоила современные виды танца и восхитительно их преподавала. В числе ее учеников было довольно много звезд: именно она обучала начинающих артистов Мистангет^[31] и Мориса Шевалье^[32]. Она также работала с Эдме Фавар^[33] и Ивонной Прентан^[34]. Все, кто проходил обучение в ее студии, обожали ее, потому что Леонтина Бове – исключительное, необыкновенное создание, обладавшее как многочисленными талантами и способностями, так и удивительными душевными качествами. Добрая, благородная, полная желания помочь молодым артистам, привести их к успеху… и при этом совершенно бескорыстная! Единственное искусство, в каком она не преуспела, это умение обогащаться: иногда давала уроки вообще бесплатно.

* * *

Представления проходили по понедельникам, средам и пятницам. За исключением дней репетиций, у нас было три свободных вечера в неделю. По вторникам и четвергам мы часто ходили в театр или ужинали у Крампонов. Сложно представить себе людей лучше, чем наши Крампоны. Они совершенно не оправдывали своей фамилии^[35]. В них не было ничего чрезмерно превосходного, но и недостатки не замечались, в их поведении было много очаровательной фантазии, что, в частности, проявлялось в оригинальном аккомпанементе нашей пианистки. Они жили рядом с театром Batignolles в скромной, но очень приятной квартире, куда любили приглашать своих маленьких подружек из Оперы. Господин Крампон, служивший в банке, был благодушным и веселым человеком, совсем не глупым и даже очень начитанным, с бо€льшим удовольствием рассуждавший о литературе и музыке, чем о расчетах и сроках оплаты. Время от времени мы вместе с Бове приходили к ним на домашние обеды для своих. Кроме того, радушные Крампоны многие месяцы откладывали деньги, во всем себя ограничивая, чтобы устраивать раз в год торжественный ужин на двадцать человек, куда приглашали своих подруг-балерин, которые приходили в компании родных. Наши батиньольцы старались изо всех сил, чтобы нам запомнилось и вкусное угощение, и то веселье, что царило вокруг этого любовно подготовленного пиршества. После десерта мадам Крампон садилась за фортепьяно, а мы принимались демонстрировать свои умения, подготовив для этого случая самые эксцентричные па и такие кульбиты, которые несомненно вызвали бы дрожь у мадемуазель Теодор.

* * *

По воскресеньям, если погода позволяла, мы отправлялись за город. Мать настаивала на прогулках, чтобы я дышала свежим воздухом после целой недели, проведенной в пыльном театре. Мы ехали в Севр, Шавиль, где еще сохранились деревни, а когда наступал июнь – в Гаренну, чтобы полакомиться вишнями. Очень рано утром мы садились на поезд, отправлявшийся с вокзала Saint-Lazare. В те времена после станций Асниер и Леваллуа ничего не было, если не считать деревьев и полей. В Гаренне стояло всего несколько домов, вокруг которых простирались вишневые сады. Мы обедали в маленькой харчевне, а потом отправлялись на охоту за вишнями, охотно собирали их сами, заплатив хозяину сада тридцать су. Вишни были восхитительными, ярко-красными, очень сладкими, с еле заметной кислинкой. Эти прогулки гурманов очень хорошо влияли на самочувствие: после целого дня, проведенного на воздухе, я возвращалась в город полная сил и готовая к работе в понедельник.