Расти Шеклфорд
Улица убитых

Улица Убитых

1 глава

Череп пронзила боль. Она прошла вдоль позвоночного столба, словно молния по громоотводу. Медленно перетекала от позвонка к позвонку, пока не превратилась в тревогу и не свернулась клубком в желудке. Рвотные позывы не заставили себя ждать, но он удержал их. Он умел их сдерживать. Делал это легко и уверенно. Лишь строил недовольную гримасу, как опытный рабочий, согнувший гвоздь неловким ударом молотка. В горле пересохло. Слипшиеся губы и веки покрылись коркой.

Он чувствовал прикосновения. Легкое поглаживание. Волосы приятно взъерошивала женская рука. Мягкая и холодная. Ее прохлада возвращала к жизни. Воскресала из небытия. Он разомкнул веки. Для этого потребовалось приложить усилие. Перед ним было окно, прикрытое жалюзи. В его створках виднелись желтые огни моста и ветвь дерева, листья которого прижались к стеклу, обернувшись мрачными тенями.

– Говорят, когда-то давно на этой улице ярко светило солнце, – сказала она почти шепотом. – Кругом были яркие краски, а люди смеялись и радовались жизни. Можешь в это поверить? По субботам они ходили в парк, катались на каруселях, ели сладкую вату и яблоки в карамели. Ужинали. Занимались любовью. Катались по реке на лодках, украшенных гирляндами.

Колени под его щекой дрожали. От чего? Ей холодно или, может быть, она плачет?

– Я думаю, что это вранье, – она продолжала. – Это место никогда не было счастливым. Здесь никогда не светило солнце и никто никого не любил. Это место, в котором надежда стала наркотиком. Дороже золота. Дороже всего на свете. За надежду здесь могут убить. Это царство боли и страха.

Он уперся рукой в кровать и перевернулся. Он хотел увидеть ее. В голове раздался микро-ядерный взрыв. В глазах потемнело, запрыгали зайчики. Гнездившаяся в желудке тревога метнулась к горлу, но так и не сумела выскользнуть наружу. На ее лице тенью отпечаталась некогда строгая геометрия жалюзи. Теперь тень надломилась и потеряла форму.

– Почему? – голосовые связки звучали как спущенные струны.

– Разве ты не знаешь, милый? – она сместила ладонь с затылка на горящую щеку. Запястье закрыл изящный браслет с камнями. – Ведь мы на Улице Убитых.

– Улице Убитых, – машинально повторил он.

– Да, милый. Так уж нам повезло.

Ее губы скривились в горькой улыбке. Ярко-красная помада блестела, точно масляное пятно нефти в заливе. Фонари отбрасывали на его глади яркую дорожку, вроде лунной. Он не смог вспомнить, прошелся ли по ней этой ночью своими губами; снимал ли это платье; были ли так же собраны ее волосы. Он не смог вспомнить ни где находится, ни как очутился здесь. Даже собственное имя оказалось для него загадкой.

В комнате было темно. На стенах проглядывались несколько картин с общим сюжетом: маленькая улочка в центральной Европе, уличное кафе или парк со случайными посетителями. Кое-где расставлены горшки с китайской розой и папоротником. Шелковое белье на постели измято.

– Ты не видела мой бумажник? – спросил он, стоя в душе под горячими струями воды. Сильнее всего они обжигали грудь. В центре, у мечевидного отростка, расположилась гематома. Чуть меньше жгло лицо. Должно быть у него болевой шок или что-то вроде этого. Поэтому он не может вспомнить свое имя.

– У тебя нет бумажника, милый, – ответила она, войдя в ванну. Ее руки что-то прятали за спиной. От пара сперло воздух. Стало тяжело дышать. Зеркало над раковиной запотело так, что призраки, обитающие в этих местах, могли писать записки. Вода шумела, как горный водопад. Он не расслышал бы ее шагов, даже если бы она носила туфельки из цемента, так сказать, итальянский вариант. И уж тем более он не слышал, как она достала из-за спины револьвер. Смит-и-Вессон 38 калибра.

Рукоятка, выполненная из темного сандалового дерева, оставляла на ладони приятный терпкий запах. Пистолет приятно тяготил руку.

– Не было бумажника? Ты уверена?

– Абсолютно.

При мысли о том, что достаточно лишь шевельнуть пальцем, чтобы человек за полиэтиленовой шторой упал замертво, она улыбнулась. Эта мысль вселяла уверенность, которая, словно алкоголь, медленно разливалась по телу терпким теплом. Она повернулась к пиджаку, свернув каблуком розовый коврик-ромашку, и положила револьвер боковой карман. Так бросают трудное письмо в почтовый ящик. Элегантно, но не без сомнений. Ведь если бросил – назад дороги нет.

– Что вчера произошло?

– Ты вылетел.

– Вылетел?

– Угу, – сказала она. – Вылетел, как пробка из бутылки шампанского. Так обычно сюда попадают.

– Я не понимаю.

– А что тут понимать? Сначала ты греешься под люминесцентными лампами. В праздничной упаковке, преисполненный чувством собственной значимости. Затем ты в центре торжества и весь мир крутится вокруг тебя. А потом – бах! – она хлопнула в ладоши. – Праздник продолжается тебя. Ты летишь в самый дальний угол комнаты. А потом на помойку. Летишь долго. Целую вечность. С хвостом из пузырьков игристого вина. Как у кометы. Но конец один. Неизменно падаешь грязь.

Он отдернул штору и неуклюже перешагнул борт ванной. Руки тряслись от напряжения. Она подала махровое розовое полотенце.

Почувствует ли он револьвер в пиджаке?

– Вот, что с тобой случилось, милый.

От такого объяснения в голове не прояснилось. Наоборот, мысли загустели и с трудом проворачивались внутри черепной коробки. Боль отступила. Он натянул брюки и, накинув пиджак, взглянул ей в глаза. Они были черными и жадными. Что бы ни прятали в этой бездне, разглядеть не удастся и за сотню лет. Сколько не смотри, она все равно будет казаться пустой.

– Куда ты идешь? – спросила она. Внутри все кричало. Вдруг он почувствовал телом револьвер и сейчас, достав его, направит на нее? Впрочем, отрицание – ее карта. И она всегда готова ее разыграть. Мышцы напряглись, готовые в любую минуту к прыжку. Мангуст ведь тоже встречает кобру, не зная, кто победит в схватке.

– Послушай…

– Терция.

– Терция. Мне нужно проветриться.

Она кивнула. Он удивился – так просто? Даже немного обидно. Ни поцелуя на прощание. Ни предложения выпить чашечку кофе. Ни пожелания доброй ночи и приглашения заглянуть как-нибудь еще. Ничего. Он толкнул выкрашенную белую дверь и вышел в морозную тьму. От холода мгновенно защипало уши, пар изо рта заклубился и вознесся ввысь жалобной молитвой. На распаренном горячей водой теле проступила гусиная кожа. Он поднял воротник пиджака и обхватил себя руками.

На улице шла подготовка к параду. Блуждающие толпы выбирали украшения для рождественских елей. На противоположной стороне тротуара стояли лотки с разноцветными пасхальными яйцами и расписными дрейдлами. Рядом расположились столы для вырезания хэллоуинских тыкв. Каждая с помощью ножа и шила получала оскал, один непохожий на другой, и отправлялась на прилавок. Здесь же за цену в несколько монет продавались карнавальные маски чудовищ, скорее смешных, чем страшных. А чуть поодаль, вокруг большого сверкающего люминесцентными огнями сердца, на тонких нитях, словно в воздухе висели купидоны, прославляющие деяния святого Валентина.

Часы на фонарном столбе не шли. Секундная стрелка прекратила свой бег, замерев между цифрами 5 и 6. По иронии судьбы или по чьему-то умыслу ее сестры остановились там же. Как птицы, выбравшие один и тот же карниз. Должно быть, проводить вечность вместе веселее.

Здесь никогда не светило солнце…

Люди одеты в маскарадные костюмы различных эпох. На лицах многих были маски. Английские пуритане шли под руку со стройными кавалерами Российской Имерии, среди средневековых дам многие отдавали предпочтение мореплавателям эпохи Просвещения. Лишь древние греки выбирали людей только своего племени.

Улица была ему незнакома. Архитектура домов, выстроившихся на ней строгими темными рядами, была разнообразна. Ар-деко соседствовал с барокко, а простые деревянные дома беспардонно вклинивались в вычурные ансамбли. Он бы запомнил, если бы такой беспорядок доводилось видеть прежде. Все вокруг залито электрическим светом фонарей и гирлянд. Он был желтый и теплый – в этих лампочках живет частичка солнца. Пусть она ничтожно мала, но в купе с сотнями таких же огней, капля утраченного светила способна подарить тепло. Даже в такую промозглую погоду, как эта.

Заморосил дождь. Поток людей хлынул вниз по улице под громкие выкрики: «Да здравствует Франция!» Он не знал, куда идти, поэтому поддался течению. Толпа двигалась к мосту, подбрасывая вверх воздушные шары и горсти конфетти. Девушка в костюме гейши взяла его за руку и засмеялась. Он улыбнулся в ответ. Чувство тревоги, нараставшее после пробуждения, растворилось в ее смехе, искреннем и звонком.

Улица была широкой. В ней вполне могло поместиться по четыре ряда машин с каждой стороны. Однако ни одного автомобиля не было видно. Над перекрестками, в тон праздничной иллюминации, желтым светом мигали светофоры. Их блики слабо отражались в побледневшей дорожной разметке. Вдоль тротуаров в железных оградах мостились раскидистые клены и каштаны.

– Куда все идут? – спросил он.

Гейша рассмеялась, взяла его за руки и закружила. Смех был заразителен. Он пьянил. Как и внезапное чувство беззаботности. Оно наполняло и питало всю толпу и, как аккумулятор автомобиля, заряжалось от движения.

– Как тебя зовут?

Ответа не было. Должно быть, она не слышит. Чтобы задать следующий вопрос, он наклонился к ее уху. В ответ гейша развернула голову и поймала его губы своими. Поцелуй был влажным и теплым. От него еще сильнее кружилась голова. Языки сплетались в хаотичном танце или игре в салочки, если угодно. Он закрыл глаза. Ее руки скользнули по телу. Одна поднималась от живота к груди, вторая скользнула за спину. Толпа продолжала движение, огибая маленький островок любви. Таких здесь было много.

Чуть поодаль кавалерист армии Ее Величества заключил в объятия совсем молоденькую девушку в яркой белой блузе и венком из цветов на голове. А сразу за ними друг друга ласкали две монахини-францисканки. Они похотливо хихикали, поочередно просовывая друг другу руки под рясы. Сразу за ними с озадаченными лицами стояли два азиата в строгих черных костюмах. Они поочередно сверлили взглядом то монахинь, то целующуюся пару – гейшу и ее потрепанного кавалера.

Она остановилась, открыла глаза и оттолкнула от себя незнакомца, словно сделав отжимание от пола. А когда руки полностью выпрямились, в одной из них – в правой – оказался Смит-и-Вессон. Вне всякого сомнения, оружие появилось из его пиджака. Но откуда оно там взялось? Странно, но ему было абсолютно все равно. Всеобщее чувство радости и беззаботности покорило его, введя в своеобразный транс, подавило все желания и знания кроме одного – сейчас он хочет быть здесь. И этот миг должен длиться вечно.

Он пожал плечами и глупо улыбнулся. Лицо гейши также расплылось в улыбке. Она захохотала. На секунду она вспомнила, что оружие пугает ее. Вселяет первобытный страх, от которого трясутся ноги и холодеют внутренности. Такое чувство она испытывала прежде. Но вообще-то… Вообще-то ей все равно. Кто он и зачем ему пистолет – это ее совершенно не касалось. Девушка вернула револьвер с сандаловой ручкой на место, и они вновь соединились в поцелуе.

Их прервали рывком. Резким и грубым.

– Вот ты где! Хосе, мой мальчик, – выкрикнул незнакомец.

– Что? – возмутился он.

– Простите мадам-сан. Придется у вас его забрать.

Незнакомец потащил его сквозь толпу, обхватив широкой рукой шею, будто при спасении утопающего. Выкрашенное белилами лицо гейши стало похоже на лицо ребенка, у которого забрали любимую игрушку. Оно помрачнело. От прежнего веселья не осталось и следа. Гейша продолжала смотреть им в след, пока мужчины не скрылись из виду.

…и никто никого не любил.

Толпа почти добралась до моста, когда мужчины пересекли квартал и расположились в первом попавшемся кафе – баре «Ксанаду». Маленькое заведение ютилось в крошечном подвальном помещении. Внутри было вполне прилично. Деревянная обивка стен, свежее зеленое сукно на единственном бильярдном столе, за которым никого не было, и несколько дорогих светильников над стойкой.

– Ну, ты даешь, не успел приехать, а уже клеишь девочек, – сказал незнакомец. – У тебя имя есть?

По телевизору в баре показывали прямую трансляцию с репетиции парада. Мимо камеры прошла грустная гейша, которую подхватила компания итальянских гангстеров с розами в петлице и в маленьких шляпах. Один из них что-то шепнул ей на ухо, и девушка снова залилась радостным смехом.

– Видимо, нет. Ты не переживай. Такое тут с каждым. Я тебя буду звать Бенджи. Как в фильме про собаку. Смотрел?

Где-то внутри Бенджи зародилась ярость. Он схватил незнакомца за грудки:

– Какого черта тебе надо?

– Остынь, парень. Остынь. Сейчас это пройдет.

Бенджи действительно почувствовал, как злость пропадала. Головокружение после карусели из огней и лиц парада тоже ослабло.

– Что со мной? – он взялся за голову.

– Что со мной? Где я? Как меня зовут? Эти вопросы вполне характерны для твоего нынешнего состояния.

– Нынешнего состояния?

– Ну, да. Меня зовут Панчо Домингез, – незнакомец протянул руку. Бенджи пожал ее. – А вон то, – Панчо показал на карнавал, – называется верная смерть. Хочешь сразу сдохнуть? Давай. Вперед. Но лично я советую тебе еще помучиться.

– Смерть, – повторил Бенджи.

– Точно. Верная смерть. Там добывают Надежду, друг мой. Не советую соваться. Моментальная зависимость, а потом смерть от истощения. Бедные ублюдки летят на маскарад, как мотыльки на пламя, даже не понимая, чем это кончается. Попадают прямо с корабля на бал. Как ты. Но таким, как ты, – Панчо хлопнул его по груди, – там нечего делать.

…надежда стала наркотиком. Дороже золота. Дороже всего на свете.

– Маскарад.

– Да, маскарад. Парад. Карнавал. Как только не называют. Исход один.

Панчо Домингез снял шерстяную кепку, оголив залысину, положил на стойку перед с собой и заказал две двойных порции водки. Посетителей в баре не было. Бармен наливал напитки, Панчо ерзал на стуле и приглаживал редкие усы. Он был плотного телосложения и от каждого движения его грузного тела стул постанывал. Дурман маскарада полностью выветрился из головы Бенджи. Он взглянул на стакан перед собой и похлопал раскрытыми ладонями по полам пиджака, не нащупав ничего кроме револьвера.

– У меня пропал бумажник, – сказал Бенджи. Хотя то, что он действительно хотел бы сейчас сказать, звучало как «какого черта эта штуковина делает в моем кармане?».

– Да-да, я знаю. Не парься. Все мы иногда бываем без бумажника.

Бенджи посмотрел на стоящий напротив стакан с двойной водкой. Панчо положил на стойку две купюры и отпил треть.

– Что тебе нужно?

– Да ничего, – Панчо отвечал импульсивно, скрипя горлом, как связкой консервных банок. – Что с тебя можно взять? Просто пожалел. Щенка на дороге бетонного катка тоже жалеешь. Большинство проводит мимо, но не я. Я спасаю бездомных щенят. А те в ответ кусают мою руку.

Домингез отвел взгляд. Такие парни не встречаются повсеместно. Они просто врываются однажды в твою жизнь и под благовидным поводом приносят с собой проблемы. Иногда маленькие неприятности, вроде повестки в суд. А иногда крупные, вроде путевки на тот свет. И то, и другое они делают с улыбкой спасателя щенков, прилагающейся к грошовой униформе почтового служащего. Панчо опрокинул стакан и треснул о стойку в тот момент, когда раздался взрыв.

На телеэкране транслировалась картинка с одной из камер наружного наблюдения. На ней сломя голову разбегались в разные стороны люди, спотыкаясь о поваленные лотки с праздничной атрибутикой. Сквозь крики людей прорвался хлопок. Взрыв раздался с противоположной стороны квартала, где праздновала толпа. Бенджи вскочил со стула и выбежал на улицу. Через два переулка он выскочил на набережную. В воздухе повисло густое облако кислого дыма. Тяжелый едкий запах, от которого резало слизистую.

На Улице Убитых царила паника. Одни пытались спастись, другие спасти. Кто-то брызгал на асфальт из балончика с аэрозольной краской. Бенджи вспомнил, что когда-то уже видел что-то подобное. И тогда вокруг были реки крови. Она была повсюду – на людях, домах и асфальте; на оторванных конечностях и обугленных до костей участках плоти. Хотя воспоминания и были не полными. Будто черно-белыми.

Жертвы взрыва обратились в статуи. Одни из глины, другие из мрамора, третьи из гранита. Они застыли в тех позах, в которых их застал взрыв. Всего около тридцати силуэтов. Среди них и похотливые монашки-францисканки, и греки, и несколько гангстеров, застывших красной глиной в объятиях друг друга. Там же была и гейша. Бенджи заметил ее не сразу. Она стояла чуть поодаль, у фонарного столба, словно отлитая из стекла.

Бенджи прикоснулся к ее прозрачному лицу. На нем не было улыбки. Оно хранило мрачное безмолвие. «Она похожа на статую ангела», – подумал Бенджи. Эта мысль словно преодолела время и пространство, прежде чем поместиться в его голову. Она была из другого мира. Не из того, в котором девушка в одночасье обращается в груду стекла. Бенджи почувствовал это, как чувствуют голод или боль – физически. Повисшая в воздухе дымка растворилась. Вдалеке заревели серены. Он стоял один посреди опустевшей улицы.

– Ты что, хочешь, чтобы на тебя все повесили? Быстро в машину, – голос Панчо Домингеса раздался из переулка. Он подался вперед и с тяжелым грудным хрипом открыл пассажирскую дверь своего «Паккарда». Машина была старой. Такие были популярны в 30-х. «Паккард Твелв» – настоящий суперкар своего времени. Мощный, но в то же время элегантный автомобиль. Сирены стали ближе, вдалеке сине-красным светом мерцали проблесковые маячки.

Бенджи не стал размышлять над сказанным и с разбегу нырнул в автомобиль. «Паккард» с визгом рванул с места, летя прочь от места трагедии.

За Надежду здесь могут убить. Это царство боли и страха.

2 глава

Священник настоял на церемонии по всем канонам. Его прихожанка не могла остаться без места на кладбище. К тому же, ритуал давал близким покойной возможность попрощаться, как того требует христианская традиция, и найти утешение в месте, где установлен кенотаф. Поэтому ее похоронили в пустом гробу на местном кладбище, расположенном на живописном холме, покрытом клевером, в тени могучих хвойных деревьев.

Виктор слышал о том, что иногда в землю кладут пустые гробы. При кораблекрушениях или при сильном взрыве. Когда достать тело невозможно. Или же от тела не остается ровным счетом ничего. Однако он никогда не мог предположить, что эта незавидная участь постигнет, точнее, коснется его. Вероятность такого исхода – один на миллион. А он ведь и в лотерею ни разу ничего не выиграл.

И хотя это обстоятельство печалило его (и горе его было велико, в этом Виктора никто бы не сумел упрекнуть), требование священника казалось ему чересчур жестоким. Стоя на краю могилы, бросая на крышку пустого гроба последнюю горсть земли, он чувствовал себя идиотом на отчетном празднике всех идиотов. Священник дочитал молитву, которую толком некому было послушать. Несколько присутствующих, среди которых были лишь соседи Виктора, побрели домой. Побрел и он.

Ее похоронили погожим весенним днем спустя три дня после вести о крушении дирижабля. Виктор был раздавлен, но все же взвалил на себя хлопоты по организации поминок. Никаких изысков: омлет, бекон, домашний сыр, да немного вина. А после всего, он исправно навещал кенотаф на вершине холма. Полол траву и протирал могильный камень, отлично понимая, что смысла в этом нет, но так положено. Он выдирал сорняковые растения одно за другим, утирая рукой выступившую испарину. Относил за покосившуюся ограду, затем сжигал, задавая из раза в раз один и тот же вопрос: «Зачем я ее отпустил?». Ответ он знал всегда – она бы не стала спрашивать его разрешения. Но, задавая себе этот вопрос, он чувствовал, будто мог изогнуть линию судьбы и все изменить, если бы ему представилась такая возможность. От этого на душе становилось немного легче.

Спустя почти сорок лет он стал относиться к кенотафу как к памятнику, установленному в ее честь. Как только эта мысль укоренилась в душе Виктора, ухаживать за пустой могилой он стал в два раза тщательнее. К тому же он давно был на пенсии, а сидеть без дела было не в его характере. Дом, в котором он прожил всю жизнь, также был в идеальном порядке. Доски, выкрашенные в белый цвет, исправно лакировались. Занавески стирались раз в три недели. Никакой пыли на полках или кухонных шкафах (даже сверху) – она ее не терпела.

За время, прошедшее с момента ее гибели, многое вокруг изменилось. В десяти километрах от дома Виктора построили деревоперерабатывающую компанию, и лес вокруг заметно поредел. Поначалу рабочие жили вместе, в бараках. Но по прошествии двух лет стали обзаводиться собственными домами, перевозить семьи. Собрания землевладельцев, проходившие в атмосфере церковной проводи, благодаря новым поселенцам стали живее. Во время обсуждения проекта водопровода или установки опор для линий электропередачи стал слышаться детский смех. И хотя старожилы делали грозные лица и неодобрительно косились на разбаловавшихся детей, Виктор смотрел на грядущие перемены с улыбкой.

Пенсия, размер которой был велик даже для единственного бухгалтера в радиусе пятидесяти километров, позволяла Виктору выбираться в город и обналичивать чеки, раз в два или три месяца. В этот день он гладко выбривал лицо, надевал идеально выглаженный костюм (покоящийся все остальное время в полупустом платяном шкафу) и повязывал старомодный синий галстук – ее подарок. Он спускался по гравиевой дорожке к шоссе, расположенному южнее его дома, садился в красный автобус с хромированной решеткой радиатора и пускался в путь.

Обычно дорога занимала чуть меньше часа, если водитель не заезжал на заправку или на подъезде к городу не сталкивались какие-нибудь бедолаги. В банк он попадал к одиннадцати, а его очередь подходила аккурат за пятнадцать минут до обеденного перерыва. Этого времени хватало для того, чтобы обналичить один чек, а второй (или даже второй и третий) положить на счет. Что делать с накоплениями, Виктор не знал. Он носил одежду аккуратно, новая нужна была крайне редко. Инструменты находились в идеальном состоянии. Разбитый за домом огород позволял обеспечивать себя овощами круглый год и иногда выменивать их на молоко, яйца и мясо. Поэтому чаще всего он покупал вещи для нее.

Выходя из банка без одной минуты двенадцать, Виктор направлялся по магазинам. Проходя мимо витрин с надписью «Все для дома» или «Уют домашнего очага» он будто задавал вопрос: «Ну, как тебе, нравится что-нибудь?». Поначалу никто не отвечал, но стоило повторить вопрос два или три раза, как откуда-то извне звучал ее голос: «Здесь ничего. Пойдем дальше». И он шел. Или «Да, вот эти занавески отлично подойдут в спальню». Тогда Виктор подходил к кассиру, доставал из потертого бумажника несколько хрустящих купюр и просил завернуть покупку.

Так он приобрел несколько чайных сервизов, ковер, пару подпорок для книг в виде вставших на задние лапы зайцев, набор чугунных кочерег для камина и даже огромный шкаф с нишей для телевизора. Одним словом, предметов, которые сам Виктор никогда в жизни бы не купил. Тем не менее, многие, кто бывал у Виктора в доме, отмечали изящную, со вкусом составленную обстановку. «Спасибо, – отвечал Виктор. – Это все моя жена. Она так и сказала: эти занавески отлично дополнят кухонный ансамбль». Гости понимающе кивали.

Разговоры с мертвой женой породили множество слухов, общий смысл которых заключался в том, что у старика плохо с головой и нужно держаться от него подальше. Виктора это устраивало. Он хотел, чтобы его оставили в покое.

Лишь однажды Виктор снял деньги со счета для себя. Это произошло около десяти лет назад, когда дом у подножья холма наконец подключили к городской системе водоснабжения, а колодец за ненадобностью осушили. Засыпать его старик на всякий случай не стал, только накрыл крышкой, сколоченной из дубовых досок. Ее сколотил один из лесорубов. В назначенный день он пришел не один, с сыном.

Мальчик отмерял и намечал карандашом, а мужчина отпиливал доски. После того, как нужное количество досок было приготовлено, мужчина стал сбивать их вместе. В какой-то момент мальчик крикнул:

– Пап, а можно я попробую?

– А ты сможешь? Если испортишь доску, кто будет платить?

– Я не испорчу. Честное слово.

Голос мальчика был полон решимости. Мужчина засмеялся и взглянул на старика. Виктор стоял поодаль и наблюдал за работой.

– Конечно! Пусть попробует, – сказал он.

Идеально сбить крышку у мальчика не вышло. Несколько раз гвозди от его ударов загибались, а два раза он и вовсе промахивался, оставляя на древесине шрамы-вмятины от удара молотка.

– Не стоило тебе этого делать, – сказал отец. Ему было стыдно за сына. Виктор понял это и поспешил его успокоить.

– Ничего страшного. Это ведь просто крышка для колодца. Пусть тренируется, сколько душе угодно.

– Извините, – мужчина поднял ладони вверх, словно сдаваясь в плен. – Обычно он куда более проворен. Видимо, придется ему отработать испорченное.

– Не стоит, – махнул рукой старик. – Это лишнее.

– Вовсе нет. Я хочу, чтобы мой сын научился тому, что каждая вещь в этом мире имеет свою стоимость. И если он испортил что-то, то должен восполнить потерю. Как может: деньгами или работой. Умелые руки ведь всегда ценятся. Только так он научится относиться к вещам бережно.

В голосе мужчины чувствовалась твердость и ни капли злости. Мальчик молчал. Он опустил глаза в землю, жалея о том, что напросился сопровождать отца.

– Ну, – протянул старик, – вообще-то силы у меня уже не те, что прежде. Некоторые вещи в моем возрасте делать не так уж просто. Например, переносить бревна, – старик кашлянул, – проводить ночи в поле, охраняя урожай от диких собак.

Мальчик испуганно посмотрел на отца.

– Или носить почту в город? Вы же носите почту сами? – спросил старика отец.

– Именно так, – нахмурился Виктор. – Сегодняшним почтальонам нельзя доверять.

– И как долго приходится идти? – спросил мальчик.

– Примерно два дня. Если срезать через лес. Если идти по дороге, то все три. Но маленькому мальчику я бы не советовал идти одному по дороге. Вы согласны?

– Без сомнения, – ответил мужчина. – Как думаете, сколько придется топать моему мальцу?

Мальчик подбежал к отцу и взял за руку. Его глаза распахнулись так широко, что глазные яблоки могли бы вывалиться из орбит.

– Ну, не знаю, – старик почесал подбородок. – Ноги у него вроде быстрые и крепкие. Честно говоря, у меня большие сомнения на счет того, что пацан вообще доберется до города. Но как я говорил, я староват и идти самому мне тяжеловато…

– Па-ап! – вскрикнул мальчик.

Старик и мужчина засмеялись. Их смех был громким, был особенным. Мальчик никогда не слышал, чтобы отец смеялся так при женщинах. Он был готов поклясться, что и старик тоже. То был специальный, мужской смех, с помощью которого мужчины всего мира высказывали одобрение и солидарность. Мальчик не умел смеяться так. А потому ему было обидно вдвойне. Старик громко выдохнул:

– В общем, если вы это серьезно, то у меня действительно есть кое-какая работенка. Как раз для такого мальчугана, как ваш. Если конечно, работы он не боится.

Мужчина сплюнул в траву и стянул прохудившиеся рабочие перчатки.

– За это можете быть уверены. Парень хоть и неуклюжий, как и все дети в этом возрасте, но работы не боится. К тому же он достаточно сметлив и быстро учится.

– Тогда по рукам, – стрик пожал руку мужчине, затем мальчику. – Жду тебя завтра в три. Идет?

– Идет, – ответил тот. В ответ Виктор улыбнулся и потрепал его волосы.

На следующий день мальчик был вовремя. Это понравилось старику. Виктор ценил пунктуальность и подумал, что появление соседского мальчугана (несмотря на внушительное расстояние между домами, они действительно были соседями) без пяти три может стать хорошим началом.

Виктор ждал нового работника на крыльце, поглядывая на часы. Секундная стрелка нервно нарезала круги по циферблату, стараясь угодить владельцу. У кромки леса, что взбирался на старый холм, появилась худощавая темноволосая фигура. Мальчик наискосок пересекал зеленый лог. Шахматная фигура на не расчерченном зеленом поле. За его плечами виднелись две ярко-красные лямки школьного ранца. Издали нельзя было разобрать, насколько он был тяжелым. Но, судя по тому, как мальчуган накренился вперед, книг в нем было немало.

– Ты вовремя. Это хорошо, – крикнул Виктор.

Мальчик еле слышно поздоровался. Он сбросил тяжелый рюкзак на землю и спросил:

– Что я должен делать?

– Сразу за работу? Вот это подход! Но знаешь, это было бы слишком не вежливо с моей стороны. Ты ведь только из школы?

Мальчик кивнул.

– Заходи, – Виктор махнул ему рукой. – Я накормлю тебя обедом, а потом приступим к работе.

– Извините, но у меня только три часа. Отец сказал, что я должен вернуться засветло, чтобы помочь матери по дому. Поэтому у вас я должен успеть…

– Ничего не хочу слышать, – парировал Виктор. – Пойдем в дом.

Мальчик пожал плечами.

– Тебя как звать-то?

– Меня…

– Стой! Не говори.

Виктор помассировал указательными пальцами виски, настраивая телепатический контакт. Его жевала заходили вправо и влево. Мальчик замер в ожидании. Он не раз слышал, как взрослые называют старика "особенным". Как правило, слово "особенный" звучало снисходительно. Так взрослые маскируют свои ругательства вместо того, чтобы сказать прямо: "дурак", "свинья" или даже "дерьмоед". Но может быть, старик и вправду особенный?

– Команч? Да нет, слишком просто, – махнул он рукой. Мальчик засмеялся. Не потому что, Виктор подобрал ему смешное имя, точнее, не только по этому. Он рассмеялся потому, что неожиданно, всего на минуту стал остолопом, способным поверить в то, что кто бы то ни было, может сосредоточиться и отгадать имя. Отец много рассказывал о таких простофилях. Чаще всего их облапошивают на вокзалах и ярмарках. Сначала дают несколько раз выбрать правильную карту, а потом – раз, и обирают до нитки.

Но Виктор вновь попытался настроить невидимые тумблеры на висках. В этот раз он крутил ручки немного дольше, сопровождая действо тихим скрипом голосовых связок, звучащим как нечто среднее между звуком гнущейся древесины и рычанием бензопилы.

– Может быть, Ефрейтор?

– Ха-ха, нет.

– Разумеется. Слишком грубо для тебя. Но как же мне тебя звать?

Виктор почесал подбородок и внимательно посмотрел на мальчишку. Темные волосы растрепаны, глаза зеленые, пара веснушек на округлых щеках. Несколько ссадин украшало его колени и локти, будто татуировки моряка. За каждой из них скрывалась своя захватывающая история. Виктор посмотрел на стоптанные кроссовки. Самые обыкновенные, в каких ходят почти все ребята в округе. Но изношены они были особенно. Прежде чем ребенок надел их, кроссовки с особенным рвением погрызла собака, по ним прошелся танк, после чего ураган забросил их в тропические джунгли. А уж оттуда, преодолев дорогу, полную смертельных опасностей, они вернулись к мальчику самостоятельно.