Кира Измайлова
Одиннадцать дней вечности

© Измайлова К.А., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

1

В лицо хлестал колкий снег, не было видно ни зги. Ветер продувал насквозь, теплая шаль давно потерялась в пурге, подол изорвался о ветки кустарника, в который я забрела, плутая почти что вслепую. Один башмак потерялся в сугробе, у второго оторвалась подошва, пришлось бросить и его. Чулки порвались, и ступни горели огнем, словно я ступала по раскаленным углям – странно, снег ведь такой холодный! А пальцев я уже не чувствовала вовсе. И к лучшему. Раз, упав и пытаясь подняться, я увидела свой кровавый след, быстро пропавший в поземке…

Я провалилась в овраг и чудом выбралась оттуда, не переломав ног, но теперь я была в снегу с ног до головы, и одежда уже не спасала от пронизывающего ветра. Но я шла вперед, спотыкаясь, падая и поднимаясь, потому что знала – если я не встану, то замерзну уже наверняка.

Кажется, мне удалось выйти или на дорогу, или на поле: снега по-прежнему было много, но под окоченевшими ногами ощущалась относительно ровная земля, а не бесконечные кочки и канавы, коварно выступающие узловатые корни и спрятавшиеся в сугробах кусты. Быть может, поблизости есть какое-нибудь жилье? Да пусть бы и стог сена – хоть немного обогреться, не чувствовать обжигающего ледяного ветра!

Впереди вдруг появилось что-то темное, и я, пытаясь разлепить обледеневшие ресницы – слезы замерзали на щеках, – в страхе подумала, что вьюга вновь закружила меня, и я опять свернула в лес и наткнулась на дерево…

Но чу!.. Сквозь посвист ветра я различила скрип снега, звяканье – и из снежной круговерти вдруг показалась лошадиная морда. Конь шумно всхрапнул, отпрянул и заржал, вскинувшись на задних ногах, а я, отшатнувшись, упала наземь.

Люди! Неужели это взаправду?

Если бы я могла, то позвала бы на помощь, но голоса не было. Сейчас они проедут мимо, не заметив меня, и тогда мне уж точно придет конец…

– Тише, тише! – услышала я. – Что с тобой?

– С вами все в порядке, господин? – окликнул кто-то еще, и я увидела еще несколько смутных теней – это были всадники.

– В полном, – отозвался тот, – только Шварц что-то заартачился.

– Позвольте, я поеду вперед, господин. Может, ему не по нраву пурга?

Второй конь едва не наступил на меня, но вовремя остановился, всхрапнув.

– Ого!..

– Что там, Ганс? – нетерпеливо спросил первый всадник.

– Человек, господин! – Второй тяжело спрыгнул наземь.

Мужчина наклонился надо мной, смахнул перчаткой снег с моего лица…

– Это женщина! – крикнул он через плечо. – Совсем молодая и… да, еще живая, господин! Во всяком случае, дышит и вроде бы в сознании!

– Вижу… И что же ты медлишь? – раздалось сверху. – Бери ее в седло!

– Как прикажете, господин.

– Да закутай хорошенько, возьми хоть мой плащ…

– Уж обойдусь своим… – буркнул тот. – Эй, Марк, ну-ка, снимай обмотки – девка босая, поморозится совсем! Давай, поживее, а то и я окоченею, ишь, ветер какой, будто ведьмы бесятся!

– Оставь, Ганс! – окликнул первый. – Давай ее сюда. Помоги, мне не справиться…

– Сударь, но…

– Делай, что я говорю! И давайте-ка, прибавьте ходу!

– А те трое?

– Небось не отстанут, – непонятно ответил мужчина. – Погоняйте!

Что делали со мной, я уже не чувствовала. Помню только, как меня подняли на руки и взгромоздили на лошадиную спину, а потом меня окутала тяжелая шелестящая ткань, еще хранившая тепло владельца. Ну а стоило мне немного отогреться, как я канула в беспамятство и не запомнила ни бешеной скачки («Погоняй, Ганс, погоняй!» – слышала я время от времени сквозь посвист ветра), ни того, что было потом.

* * *

Если я и приходила в себя, то ненадолго, и тогда в горло мне лились горькие настойки, бульон и терпкие травяные отвары. Все тело болело, будто меня избили палками, я горела и задыхалась, словно стояла у столба и под ногами у меня пылал костер…

– Не выживет, – слышала я иногда сквозь пелену беспамятства. – Куда там!

– Как знать, с виду-то хлипкая, а такие, бывает, крепче иных дородных…

Это были женские голоса, видно, говорили те служанки, что поворачивали меня, беспомощную, с боку на бок, обмывали меня и меняли белье.

– Ну что? – услышала я однажды мужской голос, тот самый, что принадлежал всаднику… как звали его коня? Шварц? Да, Шварц… А наездника называли господином, это я помнила. – Как она?

– Будем надеяться, пойдет на поправку, сударь, – ответил кто-то. Этот голос принадлежал человеку немолодому, должно быть, лекарю. – Видно, этой девушке пришлось немало пережить, но она отчаянно цепляется за жизнь, и мой долг – помочь ей удержаться на этом свете.

– Уж постарайтесь, мастер, – негромко произнес первый мужчина. – Я, признаюсь, хочу узнать, кто она такова и что делала в такую пургу вдали от дома.

– Будем надеяться, сударь, она сумеет поведать об этом, когда очнется, – сказал лекарь. – Но я могу сказать вам наверняка: она не простолюдинка. Она была разута, а ноги ее – изранены в кровь, но сразу видно – прежде этой девушке не приходилось ходить босиком иначе как по мягким коврам. А это? – Я почувствовала, как он взял меня за руку и повернул ее ладонью вверх. – Ногти обломаны, кожа исцарапана, но взгляните сами – эти руки никогда не знали работы!

– В самом деле. – Тот, другой осторожно провел пальцем по моей ладони. – У ребенка и то не такая нежная кожа…

– Одежда на ней была добротная, хоть и изорванная в клочья. И еще – ее волосы, сударь, – завершил лекарь. – Признаюсь, я велел служанкам остричь их, чтобы не развести заразы, но они воспротивились.

– И правильно сделали, – серьезно ответили ему. – С ума сойти, какая красота, а вы – сразу резать!

– А если бы вши? – занудно спросил тот.

– Если бы! Если бы – тогда бы и думали, что делать… Да, у простолюдинки не может быть таких волос. Вы взгляните, мастер, не у всякой придворной дамы увидишь такое богатство!

– Да уж вижу, сударь, – ворчливо ответил тот. – Служанки ваши постарались, несколько гребней изломали, пока расчесали ее гриву! Спасибо, дали хоть укоротить: снизу у нее волосы обгорели. Немудрено, небось по недомыслию опалила у очага… Ну, идемте! Она спит и будет спать еще долго, успеете насмотреться!

– Уж и посмотреть нельзя, – проговорил более молодой с каким-то странным выражением. – Мне только это и осталось.

– Не казните себя, сударь, – негромко произнес лекарь. – Это не ваша вина. Идемте…

У очага? Нет, это был не очаг, – вспомнила я, уже когда стихли шаги. – Кто-то швырнул факел, и если бы не сугробы, я бы сгорела заживо, а не просто опалила волосы.

Тогда, наверно, я стала бы похожа на комету, предвестницу несчастий: длинный огненный хвост стелился бы за мной – горящие волосы и платье… Спасибо, я догадалась броситься в снег, а добрая женщина помогла сбить пламя – запах оказался невыносимо мерзким, но я не могла сама обрезать обгоревшие пряди, нечем было…

Не помню даже, как покинула город. Кажется, та же женщина подняла меня на ноги, накинула мне на плечи свою потрепанную шаль и сказала, мол, иди скорей отсюда, иди, пока жива. Авось встретишь добрых людей, помогут, а нет, ну… храни тебя Создатель!

Так я и шла несколько дней, немного проехала на подводе какого-то крестьянина, потом прибилась к обозу – мне еще было чем заплатить и на что купить припасов, – ну а дальше, когда кончились деньги, пошла пешком. Я хотела добраться до побережья, но силы таяли, мороз крепчал, и ясно было, что я никогда уже не увижу моря… Я сбилась с пути в начавшемся снегопаде, и если бы не эти случайные всадники, должно быть, не встретила бы рассвет.

А солнце светило ярко, я чувствовала это сквозь сомкнутые веки, и когда приоткрыла глаза, поспешила зажмуриться – я совсем отвыкла от солнечного света и смотреть на него было больно.

Не сразу я решилась разомкнуть ресницы и взглянуть по сторонам.

Это была большая спальня, королевской впору – на такой кровати немудрено потеряться, я и терялась, как на огромном заснеженном поле. Балдахина не было, и я могла видеть расписной сводчатый потолок: в синем небе, в самом зените стояло ослепительное золотое солнце, а по восходящей спирали к нему поднимались белоснежные лебеди… Их было одиннадцать, я пересчитала.

В высокие окна лился солнечный свет, и, кажется, зима уже пошла на убыль – так звонко щебетали незнакомые птицы. Зимою они молчат, а раз так распелись – весна уже на пороге! Сколько же я пролежала без памяти?

Я с трудом подняла руку, и мне показалось, будто пальцы у меня сделались прозрачными, как лед по весне, – солнце едва ли не просвечивало сквозь них. Длинные волосы – чьи-то заботливые руки заплели их в косу, чтобы не путались, – не сияли, как прежде, а были цвета старой соломы. Какова я теперь на лицо, не хотелось даже представлять…

– Да вы очнулись, сударыня! – воскликнул кто-то, и, повернув голову, я увидела крепкую немолодую служанку в белоснежном накрахмаленном переднике. Она, с неожиданной для такого сложения резвостью, кинулась ко мне и деловито спросила, поправив мне подушки: – Может, изволите чего? Напиться? Сейчас…

Она поднесла к моим губам кружку с водой, и я пила, пока кружка не опустела, а после поблагодарила женщину улыбкой.

– Скажите хоть, как зовут вас, сударыня, – попросила служанка.

Я только вздохнула, приложила палец к губам и удрученно развела руками.

– Не можете говорить, что ли? – поняла она, покачала головой и добавила негромко: – То-то мастер Йохан удивлялся: ни застонете, ни ахнете… Ох, бедняжка… Ну так хоть понимаете ведь, что люди говорят? Ой, да что это я, понимаете, видно же! Простите, сударыня!

Я улыбнулась.

– Поесть не желаете? – деловито осведомилась служанка, дождалась кивка и добавила: – Ох, да только мастер Йохан в отъезде, я и не знаю, чего вам можно давать, а чего нельзя… Бульончику, может?

Я решительно помотала головой – есть хотелось очень ощутимо, а что толку с той водички?

– А может, все же выпьете чашечку? Говорят, крепкий бульон самое оно для больных!

Мне представилось жирное варево, запах мяса, и к горлу подкатил ком, я даже зажала рот руками…

– Похоже, не пойдет, – констатировала служанка. – Чем же вас кормить-то, сударыня? Кашку сварю, пойдет? Тоже нет? Эх, знать бы, откуда вы родом, да что у вас принято стряпать! А как догадаешься?

Я огляделась в поисках хоть какой-нибудь картины или гобелена, чтобы можно было указать, но, как нарочно, в этой спальне шелковые обои были увиты виноградными лозами, и только расписной потолок… Ну конечно!

– Ну не с неба же вы упали, сударыня, – вздохнула служанка, проследив взглядом за моей рукой. – И не с солнца. Это только в сказках люди на солнце да на луне живут…

Я изо всех сил помотала головой, так что коса растрепалась (я снова поразилась, до чего же тусклыми стали мои волосы), и указала чуть вбок и ниже, туда, откуда поднимались к солнцу белые лебеди, на голубой туманный берег, почти неразличимый снизу.

На лице служанки отразилась усиленная работа мысли. Я снова огляделась, взяла кружку с подноса и указала внутрь.

– Еще напиться дать? – отреагировала та. – Нет? А… Ох, голова моя дурная! Вы с побережья? С речного? Нет? С морского, значит… Ага! Ну, тогда я знаю, чем вас порадовать, сейчас на кухню сбегаю, сегодня как раз камбалу готовили, объедение…

Уже в дверях она оглянулась и добавила:

– Это повезло вам, сударыня, мы ж на самом берегу, считай, живем! Самое оно для морской-то души! И рыба свежая что ни день, знай, выбирай…

«На самом берегу? – удивилась я. – Что же, я все-таки добралась до моря? Каким-то чудом, не иначе…»

Конечно, нужно было идти вдоль реки до самого ее устья, так мне не пришлось бы плутать, но и нашли бы меня мгновенно, если бы захотели. И это отняло бы слишком много времени, а я хотела взглянуть на море перед смертью, потому и рискнула пойти напрямик. Однако я все еще была жива, хотя времени, должно быть, прошло немало… Как странно!

Впрочем, тут служанка принесла уставленный тарелками поднос, и я позабыла обо всем, до того аппетитно пахли эти яства… Правда, я предпочла бы съесть мидий сырыми, но и суп из моллюсков оказался выше всяческих похвал, а уж камбала в горшочке и икра на льду…

– Я уж всего понемножку положила, сударыня, – сказала служанка, увидев, должно быть, как у меня разгорелись глаза, – с ходу-то много нельзя, дурно станет, вы, почитай, два месяца толком не ели!

Наверно, на лице у меня было написано изумление (что там, я даже ложку выронила!), потому что она поспешила пояснить:

– Подобрали-то вас в конце января, в самую стужу, а теперь уж апрель на носу, сады вот-вот распускаться начнут!

Два месяца?! Но как такое может быть? Неужели… нет, нет, чудес не бывает, мне ли не знать!

– Меня Анной звать, – продолжала тем временем словоохотливая служанка, раздергивая шторы пошире. В самом деле: небо сияло голубизной, доносилось веселое птичье чириканье, а в приоткрытое окно лился весенний аромат – так пахнет не просохшая еще земля и едва пробивающиеся первоцветы… Хотя о чем это я? Подснежники уже, должно быть, сошли, настало время других цветов! – Имя мое вам, правда, без надобности, коли у вас голоса нет, ну так я вам колокольчик принесла, позвоните, когда понадоблюсь. Он звонкий такой, издалека слыхать!

Анна забрала поднос, вздохнула и доверительно добавила:

– Мастер Йохан-то уже и не надеялся, что вы очнетесь. Сказал, после такой горячки если человек в себя и придет, будет бревно бревном, ничего не смыслить и не понимать. Ан поди ж ты! Экую вы ему дулю под нос… Верно Мари сказала: иные худые крепче дородных!

Я невольно улыбнулась.

– И его высочество рад будет, – продолжала она, – очень уж ему хочется узнать, откуда вы взялись да что с вами приключилось! Все ждал, когда же вы в себя придете и сможете рассказать, да вот только… А хотя он уж придумает что-нибудь! Даже я с вами столковалась худо-бедно, а ему ума не занимать…

Тут Анна хотела было всплеснуть полными руками, но вовремя вспомнила, что держит поднос.

– Вот голова моя садовая! Вы ж, поди, грамоте обучены? Сможете написать, кто вы, откуда да что стряслось?

Я молча покачала головой. Выучиться писать я не успела. Разбирала буквы, но читать почти не могла, с десяток слов, не больше. Даже имени своего записать не умела… Впрочем, его и выговорить бы смог не каждый.

– Как же так? – удивилась Анна и отставила поднос. – Благородная девица – а по всему видать, что благородная, и грамоте не обучена? Или у вас родители были из таких, что всякую науку дочерям запрещают, а те потом ни посчитать, где их управляющий обманул, ни письмо милому другу написать не могут?

Я снова отрицательно покачала головой.

– А может, вы иностранка? – придумала служанка и от волнения принялась поправлять чепец, но вместо того сбила его набок, сделавшись похожей на упитанную маргаритку с растрепанными лепестками. – А и точно, я слыхала: по-нашему чужеземцы и понимают, и говорят, а писать не сразу выучиваются! А что купцы сторговаться могут, так они с цифирью дружат, а цифры везде одинаковые… Так, сударыня?

Я кивнула. Мне очень нравилась Анна: она сама придумала для меня прекрасную историю, сама поверила в нее, а теперь, чего доброго, убедит всех остальных. Ну и славно…

– Ну вот, теперь хоть понятно кой-чего, – довольно сказала Анна и снова взяла поднос. – Видно, вы недавно в наших краях, не то б живо всему обучились! Даже я и то худо-бедно писать приспособилась – его высочество от нечего делать выучил, когда болел, а я с ним сидела. Я ж его совсем маленьким помню… Кормилица я его, – пояснила она. – Так при нем и осталась, и слава Создателю, что надоумил его отца меня обратно в деревню не прогонять, не то не было б уж моей кровиночки…

Я ничего не поняла из этой тирады, а Анна, кажется, сообразила, что сболтнула лишнее, потому что поспешила добавить:

– Его высочество маленьким болел много, а уж капризен был – только меня и терпел. Ну а лежать целыми днями поди-ка скучно, вот он и выдумал меня грамоте учить… А человек он упрямый, решил – значит, сделает. Так что теперь если кому из слуг что написать или прочитать надо – это меня зовут, не мастера же Йохана, это ему не по чину! Ну, – проговорила она, подумав, – буквы-то я вместе складывать умею, только не все слова понимаю. Как-то заглянула в господскую книжку – ох, и мудрёно же! Ну да мне того и не надо…

Анна осеклась, потом сказала виновато:

– Уж простите, сударыня, заболталась я. Целыми днями молчком да молчком: его высочество со свитой уехали, да, видно, надолго. От вас не отойдешь, разве что на кухне с товарками словечком перебросишься. А у меня язык на привязи не держится, сколько раз меня ее величество, покойница, за то бранила…

Она размашисто осенила себя знаком Создателя и тяжело вздохнула:

– Уж не сердитесь. Постараюсь помалкивать, а то будто вам охота мою болтовню слушать…

Я всем своим видом и жестами постаралась выразить, что мне вовсе не мешает ее монолог. Наоборот, пускай Анна говорит побольше: так, быть может, я узнаю, где очутилась и что происходит за этими стенами! Я бы расспросила, но как?

2

Конечно, Анна придумала, как нам с нею общаться: смекалки ей было не занимать. Она быстро приловчилась задавать мне вопросы, на которые нужно было отвечать только «да» или «нет», а еще приспособилась понимать мои жесты. Я решила: это потому, что Анна много нянчилась с маленькими детьми, которые еще толком не умеют объяснить, чего хотят, где у них болит, почему плачут… да и вовсе еще говорить не умеют! Должно быть, я теперь казалась ей таким вот ребенком…

Ну а рот у моей новоявленной нянюшки не закрывался ни на минуту, и если бы я не стосковалась по общению (пусть я и могла поддерживать беседу только жестами), то скоро утомилась бы от беспрерывной болтовни. Но мне так давно не встречались люди, которые смотрели на меня не как на диковину, не показывали исподтишка пальцами, не шипели за спиной гадости, что я готова была слушать ее часами. (Конечно, на кухне Анна наверняка сполна удовлетворяла любопытство других служанок, но от сплетен прислуги никуда не денешься, будь ты хоть королевой, хоть последней нищенкой! С этим можно было только смириться.)

Наконец что-то стало проясняться. Хозяин этой усадьбы – не замка даже, именно усадьбы, был самым младшим сыном в королевской семье, а потому и не помышлял о престоле. Король скончался не так давно, на престол вступил старший из братьев, а младшие разъехались по доставшимся им владениям. Вот и этот принц удалился в усадьбу у моря («У моря!» – с волнением подумала я, и сердце забилось чаще), где и живет спокойно не первый год.

Он еще достаточно молод, жениться не спешит, говорит, что успеет выбрать себе супругу по сердцу, а не по богатому приданому, какие его годы? Да и что достанется его детям в наследство? Скромные охотничья угодья, несколько деревень, и те в основном рыбацкие – море кормит всю округу.

Но поди объясни кому, что побережье тут богатое! Для больших кораблей оно не годится, порт не построишь: отмель уходит далеко в море, а еще здесь очень коварные скалы. Рыбачьи баркасы и небольшие шхуны проходят легко, а корабль покрупнее мигом сядет на рифы, и лоцман не поможет: даже в самый высокий прилив верхушки скал едва прикрыты водой, а в отлив они кажутся островами. На скалах этих отдыхают перелетные птицы, к ним причаливают рыбаки, ставят ловушки на морских гадов, собирают моллюсков, которые облепляют камни, сказала Анна, чуть не в три слоя. Главное, не жадничать и оставлять молодь на развод, тогда морская жатва будет богатой из года в год.

Тут я кивнула: это понятно любому, кто кормится хоть с земли, хоть из моря. Выбери все до последнего малька – и на будущий год не увидишь прежних рыбьих косяков, оголодают акулы и дельфины, откочуют в другие воды, подадутся прочь морские птицы. Перебей маток и молодняк – и не увидишь уже оленей и диких коз, кабанов и зайцев, да и дикие лебеди уже не прокличут свое «гонг-го!» над твоими землями, если бить их ради забавы!

Такое уже бывало, и не раз, но, кажется, этому побережью достался рачительный хозяин.

Ну а тем памятным днем его высочество решил лично отправиться в леса – егеря сообщили, что какие-то заезжие браконьеры вовсе потеряли совесть. И пусть двоих поймали и вздернули на суку, другие продолжают бесчинствовать. Это не местные, сказала Анна, сразу понятно. Хозяин не запрещает охотиться в своих лесах, но только в сезон. Правда, если какой-нибудь бедняк хоть когда поймает в силки зайца или куропатку для детишек, скорее всего, ему простят это прегрешение, да только таких голодающих в округе и не сыщешь: кто не может кормиться от земли, идет в море, рыбы на всех хватит, а еще есть водоросли и моллюски, с голоду этак точно не умрешь!

Охотники – дело другое, но они больше по пушному зверю. За оленями да кабанами чаще ходят люди знатные и богатые, со сворами натасканных собак, загонщиками, егерями… И чаще не добычи ради, а ради одного только развлечения!

Правда, добавила Анна, его высочество охоту не слишком жалует, но придворным не запрещает. Тут она как-то странно примолкла, а я вспомнила ее слова о болезни хозяина и подумала: должно быть, покалечился на охоте или еще что случилось, с тех пор и не желает этим заниматься – я слыхала о таком.

Словом, хозяин поехал проверить, действительно ли браконьеры бесчинствуют: вырезают лакомые куски из туш, а прочее бросают… Анна сказала, у его высочества такой нрав, что он не успокоится, пока не покончит с делом так или иначе.

В этот раз охота удалась – браконьеров приволокли на веревках, привязав к лошадям, и, должно быть, тот единственный, кому удалось скрыться, благодарил Создателя: его товарищей и вешать не пришлось, они окоченели по дороге, такая стояла стужа! А его высочество еще приказал дать крюк да показать изловленных браконьеров в окрестных деревнях – вдруг за ними еще какое-нибудь злодеяние числится, грабеж или насилие? А ну как опознают их?

Признаюсь, мне это вовсе не понравилось: я знала, что люди бывают жестоки, да что там! Чаще всего они именно таковы, но эта жестокость мне показалась слишком уж расчетливой. Уж не мстил ли принц за свое увечье (я почти уверилась в том, что с ним приключилась какая-то беда) случайным людям? В самом деле, повесить их прямо в лесу было бы куда милосердней, чем волочить за собой по снегу…

Правда, тут же подумала я, не вздумайся его высочеству поступить именно так, он со свитой никогда не оказался бы на той дороге, не наткнулся бы на меня, и нашли бы мое тело, хорошо, если по весне… Может, и вовсе бы не нашли: тут зверья достаточно, сказала Анна, живо бы растащили косточки!

Повезло. Только к чему мне это везение? Что делать дальше, как жить? И долго ли мне осталось? Это заботило меня больше всего: я была в двух шагах от моря, но настолько ослабла, что не смогла бы добраться до него, даже знай, что умру на закате!

Несколько дней миновало прежде, чем я решилась встать.

– Да погодите вы, сударыня, сперва окрепнуть нужно! – отговаривала меня Анна. – Аппетит у вас хороший, вон уж и волосы заблестели, и пальцы напросвет не видать, так потерпите еще немножко!

Я, однако, решительно откинула одеяло и протянула Анне руки, чтобы помогла мне подняться. Она подчинилась, ворча, правда. Ну и, конечно, прежде накинула мне на плечи поверх ночной сорочки широкую теплую шаль, почти такую же, как дала мне та добрая женщина в городе, о котором я мечтала забыть навсегда.

Я знала, что сделать первый шаг будет тяжело, но все равно не удержала равновесия и пошатнулась. Спасибо, Анна успела меня поддержать.

– Говорила же, рано вам вставать, сударыня! Дождались бы хоть мастера Йохана… Я забыла вам сказать: давеча голубь прилетел – они уж обратно собираются!

«Пока доедут, меня уже может не стать», – сказала бы я, если бы сумела, но я могла только улыбнуться и шагнуть к окну. Первый шаг – самый трудный, дальше становится легче, это я знала давно, и если уж я когда-то не умерла на месте, когда боль, казалось, достала до самого сердца, то и теперь могла вытерпеть.

– Ну ведь вижу же, что больно вам, – не унималась Анна, поддерживая меня под локти, – не зажили еще ножки-то! Сказать страшно: и поморозились вы, сударыня, и в кровь всё стерли, как только шли! Мастер Йохан сказал, чудеса просто, бывало, и от меньшего люди ноги теряли, то есть отрезать приходилось. Повезло вам…

«Да, повезло, – усмехнулась я. – Остаться без ног я не сумею, даже если очень этого захочу!»

За окном видны были холмы, подернутые едва заметной нежной зеленой дымкой – видно, сюда весна еще только пришла. А за холмами… нет, это было не небо, вернее, и небо тоже – оно, синее-синее, весеннее, растворялось в море, бескрайнем, светлом и спокойном: зимние бури уже прошли, а весенним срок еще не настал.

Ветер донес соленый запах, и я улыбнулась. Все-таки удалось…

– Дышится-то как, а? – по-своему истолковала мою улыбку Анна. – Но вы лучше присядьте, сударыня, а я вам одеться принесу. Уж простите, платья простые, своих швей придворные дамы с собой увезли, так что мы с Мари уж сами, тяп да ляп, как умеем… Да и не обмерить вас было толком, так что не обессудьте! Не побрезгуете?

Я покачала головой и снова улыбнулась. Пожалуй, Анна прибеднялась: платья вышли очень недурными и сидели так, будто их пошил придворный портной.

– Вот и ладно, – довольно сказала она, поправив мне подол. – Покамест сойдут, а там уж наши мастерицы вернутся, оденут вас, как знатной даме полагается, а то мы с Мари и не знаем, как все эти финтифлюшки да сборочки делать…

Мне было очень интересно, что это за Мари такая – я еще ни разу ее не видела, – но спросить, конечно, я не могла.

– А башмачки вам пока не надеть, – добавила Анна, – с повязками-то. Ну да я вам войлочные туфли принесла, навроде ночных – под платьем все одно не видно, а зато тепло, не застудишься!

Я никак не могла поблагодарить ее, разве что улыбкой. Ну разве что еще взять ее руку в свои и искренне пожать… Казалось бы, малость, но добрая женщина растрогалась, суетливо собрала разбросанные вещи и выбежала прочь.

Я же снова посмотрела в даль, на сверкающие под солнцем волны. Присмотревшись, можно было различить далеко выдающийся в море скалистый мыс, на окончании которого высился старый маяк. Было время, его совсем забросили, сказала Анна, но когда его высочество переселился из отцовского дворца в эту усадьбу, он приказал снова зажигать огонь на маяке. Пусть большие корабли сюда не заходят, а рыбаки (и контрабандисты, услышала я) знают берег как свои пять пальцев, но маяк должен светить. Теперь там живет старик, добавила она, он в детстве носил прежнему смотрителю припасы и частенько оставался ночевать на маяке, чтобы встретить рассвет. И вот, на старости лет снова встречает его едва ли не самым первым…