Кира Бородулина
Из дома домой. Роман-коллаж

Сколько дорог ведет из дома домой —

Об этом лишь Бог весть…

гр. Сплин, «Иди через лес»

Корректор Маргарита Федина

Дизайнер обложки Кира Бородулина

© Кира Бородулина, 2024

© Кира Бородулина, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-7684-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Май-2020

Прошлое превратилось в грустные воспоминания, а будущее из надежды стало угрозой. Неужели так выглядит жизнь без иллюзий? Так выглядит зрелость.

Мы с отцом ходим по пыльному кафельному полу моей будущей квартиры. Смотрю на яблочно-зеленые обои кухни и в который раз спрашиваю себя – не слишком ли едкий цвет?

– Не, нормально, – отвечает отец.

Значит, только в моих глазах рябит. Успокаиваю себя тем, что мебель будет нейтральной: верх кухни бежевый, а низ – капучино.

Отец говорит об уголках, затирках и дверных петлях. Без него я не справилась бы с этим всем. Я ничего ни в чем не понимаю. Я с трудом представляю здесь жизнь, меня не заводят приятные женские хлопоты вроде выбора штор и покупки декоративной ерунды. Я не ведаю, на что буду есть и чем платить за коммуналку. Точно дорогую – уже сейчас, пока здесь не живу, а ведь еще электроплита и консьержка…

– Ну, ванна просто шик! – восклицает отец.

Джакузи ему подарил босс, которому его тоже кто-то подарил. Больше двух лет огромное корыто валялось в его огороде. Ванная пять квадратов, подарок пришелся ко двору. Много лет назад Слава снял номер с джакузи, спустив на это все деньги, и мы провели там шикарные выходные. Теперь это корыто напоминает о человеке, которого давно нет рядом, и о той мне, которой я больше не стану. Как, должно быть, тоскливо лежать в такой ванне одной! Зато сэкономили на сантехнике – в нашем случае это существенно.

– Балкон получился отлично, как отдельная комната, – и папа рассказал о том, какие они бывают в этом доме. Он уже прокатился на четырнадцатый и семнадцатый этажи, познакомился с мужиками, которые делают ремонты там, и все осмотрел. Его общительность я не унаследовала, зато бережливость и умение рассчитывать время – точно.

Жаль, это относится лишь к часам и минутам, а не к жизни. Я думала, она у меня впереди, а через неделю мне исполнится тридцать четыре. Ни семьи, ни карьеры, и квартиру купила, конечно, не я. И на ремонт пока идут папины деньги. Своих дай Бог на мебель и технику наскрести.

– Когда поедем за стиралкой? – спрашиваю, проводя рукой по обоям в прихожей. Кирпичные, шелковистые. Думала, получится интерьер «мечта доярки», но в итоге вышло неплохо. Может, у меня и впрямь есть вкус и целостное видение?

– Погоди, дай с работягами рассчитаться.

– Да на мои же…

Молчит. Мои скромные достижения всегда обесцениваются. Одно время я дулась на отца за то, что ему нравилось заставлять меня чувствовать себя ничтожеством. Теперь мне все равно – пусть делает, что хочет, лишь бы жил подольше и был здоров.

Странная тишина для такого дома. Двадцать два этажа, на каждом – десять квартир. Шумоизоляцию сделали на одну стену в спальне и на противоположную на кухне. По десять сантиметров украли от моих площадей, но оно того стоило.

Все-таки интересно, как люди продумывают интерьер, обращаясь к дизайнеру? Неужели нет у них благодушных родственников и желания сэкономить? В моей комнате в родительском доме под боком современного гардероба пригрелся полуразвалившийся книжный шкаф из гостиной бабушки, а кровать приплыла в неполном виде из родительской спальни. Лысеющий бордовый ковер на полу и исполинское верблюжье покрывало, которое покойная бабушка берегла кому-нибудь из внучек в приданое. Сестра сходила замуж за двоих, а покрывало досталось мне – для нее оно слишком архаичное.

А подарочки? К примеру, подруга привезла мне из Барселоны картину Саграда Фамилия, к которому я никаких трепетных чувств не испытываю, но придется повесить. И куда? Хотела сделать коллаж из своих фотографий, но не знаю, получится ли технически и не сожрет ли меня полная апатия.

– Ну что, пойдем? – отец открывает входную, «под дерево» дверь, и мы ступаем на серый кафель общественного коридора.

2007

Мне двадцать один, я закончила студенческую практику, но занятия толком не возобновились. У меня плеер-флешка на пятьсот мегабайт, которых хватало за уши. На мне футболка сорок восьмого размера с символикой «Арии» и невнятные серые джинсы. Я еду в пыльном пазике и любуюсь девушкой, которая тоже на фифочку не тянет, но при этом выглядит очень мило в белых кроссовках, черных джинсах и бордовой кожаной курточке. У нее заплетенные колоском косички и простой рюкзачок. Вполне ведь в моем стиле. Почему я не могу быть такой милой, хрупкой и женственной? Почему меня до двадцати пяти лет путали с парнем? В подростковом возрасте мне это нравилось, в юности стало забавлять, а потом – раздражать. У меня же тонкие руки и приятный голос, неужели вы видите только рост и средней длины волосы? Как я хотела отрастить их! Но они секлись и выглядели неряшливо.

– Да забей ты на это! – говорил Славка, с наслаждением теребя мои в очередной раз остриженные кудряшки.

Тогда мы еще были вместе, но отношения наши вошли в такую фазу, когда их надо либо срочно реанимировать, либо прекращать.

Той весной у нас было много музыки – я наконец-то научилась общаться с сокурсниками, и они снабдили меня скачанными из локальной сети Savatage, Shaman, Sentenced, Heavenwood. Славка цеплял у друзей-пиратов Trail of Тears и Black Label Society. Мы по-прежнему лежали на полу в моей или в его комнате, задрав ноги на стену и слушая. Молча. Часами. Или на крыше лежали голова к голове на стальных листах ограждений и говорили. Раньше не могли наговориться, но в тот год разговоры увяли. Он уже отучился, для него началась взрослая жизнь с окладами, зарплатами, поиском жилья. Все для нашего блага, для совместного будущего. О свадьбе мы заговорили после первого секса. Оказалось, это ужасно неудобно – прятаться, делать вид, что мы все еще дети, выгадывать момент или тратить кучу денег на номер с джакузи.

– А знаешь, как изначально называлась «Саватаж»? – спросила я.

– Ммм?

Вряд ли он меня слушал. Постоянно крутил в голове что-то свое. Пугающее, про Москву.

– «Аватар». Как племяш мой слова коверкает – вместо «кастрюля» – «атю».

Он сказал, что теперь группа называется «Боль Джона Оливы», потому что после смерти брата Криса Оливы «Саватаж» распался. Я не знала.

Я чувствовала, у нас не будет своего гнездышка. Я не буду ждать его с работы с готовым ужином. Мне больше не с кем будет поговорить о музыке. Или послушать поезда на вокзале, соловья в лесу, или полюбоваться плаваньем облаков на крышах. Я видела об этом сны, ощущала вкус потери в подступающих слезах, но гнала прочь эти чувства. В любых отношениях бывают охлаждения, это надо пережить. Виноваты оба, не только я. Все будет хорошо, все просто будет…

Еще год института, а потом я найду, о чем рассказывать ему. Но…

– Знаешь, я так не хочу, – я замялась, – я боюсь этой взрослой жизни.

Он нашарил мою руку и крепко сжал ее. От этого стало легче и спокойнее.

– И не напрасно. Хотя, на второй взгляд все не так страшно.

Мы рассмеялись. Мы по-прежнему понимаем друг друга с полуслова.

2002

Мы познакомились, когда мне было шестнадцать, а Славе девятнадцать. Его друг недавно встретил девушку, а я оказалась ее знакомой, вот они и решили нас свести. Пошли вчетвером в кино, а потом сидели в кафе с деревянной мебелью из «Икеа», которая шумно ползала по кафелю.

Слава и Рома учились на третьем курсе биофака, а мы с Марго были еще школьницами. Она тоже похожа на парня, к тому же носила очки. Они с Ромой выглядели как брат с сестрой (хотя Рита брюнетка, а Рома блондин…) и кажется, просто обожали друг друга. Они до сих пор вместе, вырастили троих детей и, быть может, это не предел. Мы с Марго могли бы больше общаться, если бы ее постоянно не занимал Рома. Сейчас мы видимся чаще, чем тогда.

Мы со Славой не запали друг на друга с первых взглядов. Так, снисходительно отнеслись к идее друзей о совместном времяпрепровождении, но почему-то не сказали: ребят, на будущее – ходите на свиданки вдвоем. Слава иногда звонил – тогда звонили на домашний и висели на нем часами, без всякого повода. Просто поболтать. Или спросить, есть ли у меня такая-то кассета, слышала ли я такую-то группу, читала ли такую-то книгу.

– Может, сходим на «Сплин»? – предложил он ближе к осени. – Эти не хотят – Васильев распопсел, и дорого слишком. Но я могу без билетов протащить кого-то одного. Как ты?

Волнительно. На халяву мне еще не доводилось бывать на концертах. Некоторые мои знакомые так делали, но походами это назвать трудно: они бессовестно уламывали билетерш и попадали уже на конец мероприятия. Зато потом всем рассказывали, какие они крутые.

Васильев и впрямь распопсел с этими «Новыми людьми», но будет же он играть и старье! К тому же филармония, звук шикарный.

– Давай попробуем.

– Оденься понезаметнее, – инструктировал меня халявщик, – никаких толстовок и футболок с «Арией», говнодавов и цепей – чем проще, тем лучше.

Слава ждал меня у входа в филармонию – в серых джинсах и джинсовой куртке, в кожаной бейсболке, из-под которой торчали темные кудри. Мы практически одного роста и кудри у него такой густоты, что невольно приходит мысль: с возрастом облысеет. Я заранее грущу о нашем будущем.

– Пойдем, там у меня знакомая тетка работает, но точно к началу смысла нет. Пусть минут пятнадцать поиграют, иначе будет видно, что нам сесть негде.

Знакомая его – обычная толстая тетка в очках и с короткой стрижкой. Пропустила нас, будто ждала. В зал мы не сразу вошли – надо было подождать, пока уйдет контролерша. Но мы отчетливо слышали песни из «25-го кадра» и «Гранатового альбома». Конечно, пресловутые «Новые люди» и «Мое сердце», но настоящим подарком стало «Скоро будет солнечно» – мы как раз вошли в темный зал и притаились на ступеньках, не решаясь пройти вглубь.

– Стой, стой! – шикнула я. – Это с «Фонаря», я ее очень люблю!

– Помню, помню, – Слава остановился и всю песню будто не дышал.

Каждую новую песню мы продвигались буквально по ступеньке. Потом отважились спуститься по проходу и к концу концерта почти добрались до сцены. Однако публика была такой тошнотворно попсовой, что все сидели и, если бы мы решили оторваться, как на металле или на панках, нас бы точно заметили, а этого мы еще опасались.

Когда все закончилось, мы смешались с толпой и благополучно покинули здание, полное девочек-подростков в разноцветных «камелотах» и банданах.

– Спасибо, Слав, это было очень прикольно! – рассмеялась я.

– Самому понравилось. Давай чайку дернем?

В том же кафе со сводчатыми потолками, где раньше было овощехранилище. Черный чай с пирожным «абрикос». Мой спутник настаивал, что ему положено угостить девушку и даже не думай возражать.

– Признаться, я тебя иначе представлял по Ромкиным рассказам.

От парней тактичности не жди, это я уже поняла.

– И какой же?

– Ну типа его Ритки.

Я пожала плечами: логично, а что не так?

– Ты другая. Не такая пацанистая что ли, женственная.

Это я-то? Вот уж правда, красота в глазах смотрящего. В то лето я коротко подстриглась – не планировала, так получилось. Мы с парикмахершей друг друга не поняли, но со временем я привыкла к новому имиджу.

– Дан, тебе не десять лет! – говорили мне женственные одноклассницы. В те времена короткая стрижка, лифчик и собственная косметика были своего рода инициацией, посвящением в девушки. До четырнадцати лет все ходили в джинсах, олимпийках и с длинными волосами, собранными в хвост. От всех пахло жвачкой и потными носками. В шестнадцать гадкие утята начинали расцветать и источать другие ароматы.

– И имя у тебя необычное, мне нравится, – я до сих пор помню блеск его глаз и улыбку – такую нежную и теплую, будто он пробовал на вкус каждое слово, и оно оказывалось приятно-сладким.

– А я тебя никак не представляла, – я решила ответить откровенностью на откровенность, – вместо меня должна была пойти Аня – наша общая с Марго подруга, но она не смогла. Вот она мне и позвонила, попросила спасти положение. У меня не было планов на вечер, так что…

Он рассмеялся. Я думала, его это уязвит, но парней не поймешь.

– Смешно, от чего иногда зависит жизнь!

Он не спросил, какая эта Аня, что он потерял. Кажется, после того концерта мы оба что-то приобрели.

Проводив меня домой, он чмокнул меня в щеку и сказал:

– До связи.

2020

Перенесемся в наши дни, когда свирепствует пандемия, но еще более свирепой оказалась паника, которая страшнее всех болезней. Магазины закрылись, на работу мало кто ходит, а кто может, работает из дома. По улицам ходят в масках и в резиновых перчатках, как мафиози. Особенно смешно в капюшонах.

– Я не могу это носить, у меня очки потеют, – говорила Рита.

Я вижусь с ней, когда она выгуливает младшего сына. Ему семь лет, и он сильно поправился в режиме домоседства. На детскую площадку они не ходят, но торчать даже в частном доме с тремя детьми больше месяца тяжко.

– Как там твои пенаты? Скоро переезжаешь? – спросила Рита.

– Еще двери не повесили. Купили какие есть, не до жиру. Но к одной не было наличника, к другой – ручки… Короче, беспредел.

Этим занимается отец. Он уже сон потерял с моим ремонтом, а я, собираясь утром на работу, прислушиваюсь к звукам из их комнаты. Храпят – хорошо, нет – уже тревожно. Порой мне кажется, я хочу сбежать от чувства страха. От запаха старости, который стал появляться в нашей квартире.

И вот миру напомнили, что он смертен. Мы опять стали заботиться о стариках. Сокрушились идолы цивилизации – вера в деньги и государство. Человек стал таким, каким и задуман – нагим, беспомощным и пугливым. Уповающим только на Бога, потому как остальное оказалось бессильным против банальной бактерии.

– Тревожное время, ничего не радует… – впрочем, мне грех жаловаться.

– Не говори! Вообще непонятно, как жить!

Рита вешается от дистанционного обучения старших детей и тихо звереет от Роминой нервозности. Он – химик-технолог и его завод стал. Что, если он потеряет работу? В такие моменты радуешься, что одна, и детей нет.

– Славка пишет, из Москвы даже не выпускают. Там вообще концлагерь.

Она редко заговаривает о нем, хотя столько лет прошло… Сам факт присутствия Ромы и Риты напоминает о нем, о нашей юности, о возможности другой жизни. Они не говорят о его женщинах, работах и планах. Я не видела его в их соцсетях, не интересовалась у Ромы, как он и что с ним. Чем дальше в жизнь, тем больше сожалений и сослагательных наклонений.

– Брехня это, – отмахнулась я, – у меня там подруга работает, говорит – выпускают без проблем, просто проверяют.

Рита пожала плечами.

Через неделю мне тридцать четыре. Я не люблю свой день рождения. Зачастую мне этот день портили то друзья, то родня, поэтому я объявила, что больше его не отмечаю. В двадцать один был последний раз, когда мои подруги потеряли купленный вскладчину подарок и опоздали к столу на час. Меня то забывали поздравить, то путали, когда это надо делать – днем раньше или позже, то опаздывали, то требовали накрыть поляну за внимание и подарки. Хватит с меня. Мы ужинали с родителями, ходили куда-то с сестрой, сидели с каждой подругой отдельно. В соцсетях я не писала дату рождения и, оказалось, что помнят ее только учителя. У современного человека мозги в кармане.

Слава поначалу звонил мне, даже когда наши отношения сошли на нет. Из короткого звонка вытекал разговор на полтора часа. Потом на час, а со временем он перестал звонить. Наверное, он больше не один – как теперь поговоришь? Рома и Рита молчат как партизаны, а я не любопытствую. Моя юность – словно бумажный самолетик. Я верю, что где-то он еще летает, что его не размочило дождем, не опалило костром, что его не склевали птицы и не подбили вражеские ВВС. Я просто больше не вижу его. Иногда до меня долетают отголоски его полета в любимых песнях или во взглядах друзей, но я не хочу верить, что его больше нет. Мои глаза потухли.

В этом году я и рада бы отметить день рождения – у меня вышла книга. Я хотела отпраздновать это в творческих сообществах, с друзьями, на курсах немецкого. Но публичные собрания запрещены, все боятся и отскакивают, стоит кому чихнуть. Зачем напечатала тираж? Куда я его дену?

Только научишься жить и общаться, как настает пора интровертов и мизантропов. Такое бы лет десять назад – жизнь никак не изменилась бы.

***

Как же мы снова встретились со Славой? Как бы сказал обыватель, случайно. Пожалуй, даже нелепо. На остановке.

Восемь часов вечера, май. Я ехала с работы, а работали мы во время карантина с десяти до семи. Я оставалась сверхурочно, потому что работать некому. Компенсации можно не ждать, но это отдельная тема.

– Дана?

Я повернулась на зов. Хорошо, не успела заткнуть уши музыкой! Какое-то время всматривалась в лицо мужчины, окликнувшего меня. Оно показалось до боли знакомым, если бы не козырек кепки.

– Слава?

Он кивнул и улыбнулся. Дальше все как обычно: какими судьбами, чем занимаешься, что здесь делаешь?

– Да я… – он развел руками и замялся, – к маме приехал. В Москве ужас что творится, решил, лучше здесь пока побуду. Я ведь могу работать из любой точки мира.

– Счастливчик! – на самом деле никакой зависти я к таким людям не чувствовала. Путешествия не были моей страстью, а слоняться по дому в пижаме, с вечной кружкой чая быстро надоедает.

– Может, посидим где, поболтаем? Ты спешишь?

Я не из тех, кто после работы ходит на три свидания, но где посидеть в такое время? Кафе закрыты, а по городу якобы патрулирует полиция, штрафует людей без масок и тех, кто старше шестидесяти пяти. В маске мы бы точно друг друга не узнали.

– Тогда давай возьмем в спаре кофе и посидим в моей машине, – предложил он.

Так мы и поступили. Как он попал на остановку, я не спросила.

Думала, после стольких лет разлуки нам и говорить будет не о чем. Переберем общих знакомых, коих кроме Риты и Ромы почти нет, обсудим их новости и детишек, перетрем работу и коллег, вспомним, кто куда ездил в отпуск и поделимся планами… вот и все. И то осторожно. Разве говоришь о таком с близкими людьми? Впрочем, мы уже двенадцать лет как не близкие, а индикатором этой удаленности как раз и становятся подобные беседы – о новостях, семье и работе.

Мы редко говорили об этом, когда были вместе. Об этом друг у друга мы просто знали.

Мы сели в его просторный «фольксваген», стараясь не расплескать кофе в невразумительных пластиковых чашечках из кофейного автомата, и на какое-то время замолчали. Вот сейчас он скажет: ну рассказывай, что нового, – думаю я, – и это начало конца. Хотя, какого конца?

– Да, не так я представлял себе нашу возможную встречу, – он усмехнулся, сделав глоток.

– А ты представлял? – удивилась я.

– Не менее сотни раз. А ты нет?

Что тут скажешь? Зачем было представлять – ведь все и так ясно? Однако если я скажу, что никак себе нашей встречи не представляла, он обидится. Пусть в подобных представлениях смысла не было и никогда не бывает, разум в делах сердечных – плохой помощник.

– Я… не знаю, – не придумав ничего лучше, протянула я.

– Всегда любил тебя за честность! – он рассмеялся.

Я скучала по его смеху. Слыша такой, невольно начинаешь улыбаться, а потом и хохотать. Он совсем не изменился.

– Где ты сейчас? – спросил он.

– В смысле, живу или работаю?

– Во всех смыслах.

Я начала мямлить что-то о своей невразумительной жизни, которая должна была вот-вот измениться к лучшему, но как грянула эта чума, так все стало безразлично.

– Не надо так, все образуется, – странно слышать такие слова от конченого пессимиста, – как прежде уже не будет, но ты же творческий человек, найдешь новые возможности.

Откуда он знает, что я творческий человек?

– Оказалось, Яндекс о тебе знает больше меня, – усмехнулся мой собеседник, – я однажды спросил у него, где моя любимая, и он мне такое выдал! Ты теперь настоящий писатель! Поздравляю и горжусь тобой.

Настоящий… да нет, игрушечный. Именно. Самое подходящее для меня слово. Я играю, со мной играют и масштабы у меня такие – игрушечные. И тиражи, и публика

– Зная тебя, я бы удивился, если бы мир массово сошел от тебя с ума. Смирись. Ты не для всех, но главное – найти своих. Не за этим ли мы все делаем?

Я усмехнулась. Вот ведь как бывает: не видел человека больше десяти лет, а будто и не расставался. Вы оба ощутимо изменились, но друг для друга остались теми же. И это так успокаивает в водовороте житейских страстей…

– Я даже купил твою первую книгу и прочел ее за два дня.

У меня перехватило дыхание. Вот уж кого я не хотела бы видеть в своих читателях, так это людей, которые слишком хорошо меня знают. Гораздо легче открыться абстрактному человечеству, чем конкретному индивиду.

– И как тебе?

– Сильно, – помолчав несколько секунд, ответил он, – сначала я хотел верить, что это не автобиографично, но потом… не помню точно, когда сомнения исчезли. Душа настолько обнажена, будто подслушиваешь чужую исповедь. Критиковать такое невозможно. Сказать, что такой тебя я не знал – ничего не сказать.

– Такой ты и не мог меня знать, я сама себя такой не знала.

– Он все еще важен для тебя?

Как это для него типично – разводить патоку, а потом ррраз! И прямо в лоб.

– Нет. Я выжала из него все соки.

Опять смех.

– Надо признать, персонаж занятный. Другой бы тебя вряд ли заинтересовал, конечно.

И вряд ли другого заинтересую я.

– Правда, знаешь, что мне показалось, – Слава посмотрел в лобовое стекло, за которым вяло по сравнению с обычным ритмом суетился вечерний город, – мне показалось, ты изрядно все прополола. То ли выкинула что-то важное и глубокомысленное, от чего твой читатель получил бы тонкое удовольствие. То ли что-то не договорила. Не знаю, как сказать, надеюсь, ты поняла меня.

Я кивнула, проследив за его взглядом. Картина напоминала мне фото в ежедневнике деда за 1985 год: главный проспект нашего города и штук пять машин – «москвичи» и «жигули», яркий солнечный день.

– Знаешь, сейчас есть такое авторитетное мнение, что, если книга не цепляет в течение двух минут – можете сжечь манускрипт. Редактор получает ежедневно по тридцать рукописей, поэтому его зацепить надо еще быстрее. Вот я и пыталась кому-то понравиться, как размалеванная малолетка на сельской дискотеке.

– Дан, – Слава скорбно выдохнул, – неужто мне надо тебе рассказывать, что эта теория не работает? Не все люди цепляют за тридцать секунд, не всякая музыка! Даже больше скажу: почти все мои друзья – это люди, о которых в первую минуту я подумал: так, ничего особенного. То же и с песней. Те, что пленяют сразу, тут же забываются, второй раз слушать не будешь, а те, на которые внимания не обратил, в нужный момент при нужном настроении что-то делают с тобой…

Я вздохнула. Действительно, мне этого объяснять не нужно. С двадцати до тридцати я игнорировала этот мир, а после тридцатника вдруг решила ему что-то доказать и выпросить свою порцию любви.

– Ты же как человек такая – не сразу раскрываешься в общении и далеко не со всеми. Неужто в книге такого автора на первой же странице должны быть погони и перестрелки?

– Как раз экшн в первых сценах лишний, – усмехнулась я, бросив взгляд на стереосистему. Наверное, она хорошая, но Слава не включал ее, что в наше время считается знаком особого уважения к собеседнику.

– Мне было интересно сразу. Слог затягивает. Я и не подозревал, что ты можешь так писать.

Я объяснила, что в двадцать лет точно не могла. Иной раз перечитать невозможно, что тогда писала. Но не отвертишься – есть документальные свидетельства моей бездарности, глупости и пустословия.

– Тебе было интересно потому, что ты меня знаешь.

Он согласился.

– Вот о чем мы говорим, а? Как жизнь, как семья? Вечно у нас все не как у людей, – я уже устала смеяться.

– Глоток свежего воздуха. Думал, такого в моей жизни уже не будет…

***

Детская корзинка, полная аудиокассет. Их давно негде слушать, а все, что на них записано, есть в mp3. Кипелов-Маврин «Смутное время». Анютик подарила на мой шестнадцатый день рождения. Неужели прошло уже восемнадцать лет? Это был один из лучших дней в моей жизни. Мама подарила мне футболку с лицами «арийцев» и рюкзак-мешок с их же символикой. Сейчас смотришь фотографии своих знакомых и подруг в соцсетях – «дочке шестнадцать лет» – видишь юных фей в воздушных платьях, на лицах еще не проступил характер, но молодость сама по себе прекрасна.

– Продавщица думала, я для сына покупаю, очень удивилась, когда узнала, что для дочери, – смеялась мама, вручая мне подарки.

Тогда меня это даже радовало. Рокеры считались интеллектуалами, а мальчики умнее девочек. Чем интересовалось большинство одноклассниц? Шмотками, косметикой и парнями. Они научились всем женским штучкам уже в четырнадцать, а я в тридцать четыре не умею строить глазки.

– По тебе видно, что тему отношений ты вычеркнула из своей жизни, – сказал один знакомый.

А ведь я не стала синим чулком или бесполой училкой. Даже наоборот – по сравнению с теми шестнадцатью годами я хотя бы научилась носить платья и делать макияж.

И все-таки там было хорошо. Там были друзья и много музыки, но главное – там была надежда на лучшее. Вся жизнь впереди и, конечно же, все у меня сложится хорошо, и в любви повезет, и в игре. А в итоге…

Мы с Аней отмечали мое шестнадцатилетние одни. Сразу поставили в центр кассету и обалдели от первых же аккордов.

– Такое гранжевое звучание, совсем не «Ария»! – помню, сказала подруга.

Голос Кипелыча звучал так чисто и свободно, как ветер, как пение соловья после дождя. У меня было что-то на столе, но мы не могли оторваться от прослушивания и пойти на кухню трапезничать. По крайней мере первую сторону дослушали. Алкоголя в нашей жизни еще не было, и он нам не требовался. Хватало кока-колы.

Перед тем как послушать вторую сторону, мы зашли ко мне в комнату. На письменном столе лежал лист с моим стихотворением «Русский воин», которое казалось мне тогда вершиной литературного мастерства. Сейчас не найти даже пепла, хотя отец сказал: сыровато. Анна попросила разрешения прочитать, а мне с одной стороны хотелось похвастаться, с другой было страшно открыться.

– Да ты что, Дан! За такие стихи полжизни отдать!

Аня очень переживала, что не могла влюбиться, не писала стихов, и вообще была какой-то ненормальной. То, что мы были не как большинство девочек нашего возраста, нас мало заботило, но у нас была своя нормальность. Негласный «арийский» кодекс, который не позволял врать в глаза, юлить и избегать работы мысли. Видимо, стихоплетство приравнивалось к такой работе, хотя мне в ту пору в это не верилось. Стихи лились сами собой, я была только радистом. Уж не помню, почему я почувствовала облегчение, поделившись с подругой. Наверное, надоело ныкать блокноты, строчить, прикрывшись тетрадным листом, будто делаю что-то предосудительное. Уже год я буквально дышала стихами, но считала это делом несерьезным и поделилась только с сестрой – и то, когда она наткнулась на мой блокнот. Разумеется, у нее в моем возрасте было все то же самое, бла-бла-бла. Хотелось, чтобы я больше с ней говорила, скрытная ты наша. До сих пор на подкорке записано убеждение, что мои мысли, мои слова, моя жизнь никому не интересны. Поэтому я и пишу – чтобы сделать их интересными не двум-трем друзьям или членам семьи, а большему кругу. Комплекс.

 
Ты русский воин и ты не один,
Ты строишь мир из забытых руин
И не даешь никогда никому
Даже взаймы душу свою.
 

Мы сидели у меня на балконе. Там обитая дерматином лавочка, и Аня всегда занимала большую половину, привалившись спиной к стене. Точнее, к выцветшему бегемоту по имени Федюнька, которого отец подарил мне на восьмилетие. За вторую половину моей жизни Федюнька лишился глаза и утратил персиковый цвет, но в качестве подушки был по-прежнему незаменим. Я же сидела прямо как кол, потому что прислоняться к обитой вагонкой стене было неудобно, зато ноги можно было вытянуть в балконное окно. За окном зеленел лес – особенно яркий в пасмурный майский день. Пахло влажной землей и черемухой.

Через неделю от песни «Будем жить, мать Россия!» с колонки слетел цветочный горшок и разбился вдребезги. Мы с Анькой тут же убавили громкость, собрали землю в тазик и воткнули туда корень эухариса. Толстые и огромные осколки горшка сложили в мешок и отнесли на помойку. Ковер пропылесосили. Весело нам было, ничего не скажешь. Благо, на балконе нашелся пластмассовый белый горшок, куда мы и пересадили эухарис, а остатки земли Анюта, картинно изогнувшись, вывалила в балконное окно, провозгласив:

– Возвращение в родную стихию!

Снизу тут же послышался отзыв от копающейся в палисаднике соседки. По-моему, он состоял из непечатных слов, так что пропустим.

Рука не поднимается выбросить эту кассету. И все же… ну зачем этот хлам? Мне даже слушать ее негде – деки давно сломались, а в плеере нет батареек.

А вот еще одна из того же времени. «Химический сон» Маврика. Буклета нет – кажется, Аня забрала его отсканировать, но так и не вернула. Ей очень нравилось, как Маврик получился на той фотографии – он держал в руке хрустальный шар, а вот, что в нем изображено – не помню. Жаль, красивый был буклет, но давать что-то Ане – почти то же самое, что подарить. Нелегко было научиться, когда вещи имели ценность – кассеты, диски, книги. Теперь же все в цифре, все одноразовое, доступное, можно в любой момент найти и скачать.

Не помню, как появилась у меня эта кассета. Помню, как мы с сестрой купили «Одиночество», но впечатление осталось двойственное, пока Аня не початилась с Мавриком и не узнала, что «Одиночество» – своего рода черта после первых трех альбомов. Маврик советовал ей послушать «Химический сон». Так мы его и нашли. Купила, конечно, я, но Аня тут же подрезала его, а потом говорила, что это совсем не похоже на «Арию» – он играет дисгармонично. Послушав, я не поняла, в чем это выражается. Оказалось, дисгармония для подруги – это слишком явная разница в партиях соло и ритма. По мне, так это шикарно. Что и говорить, Мавр звучал намного богаче, чем «Ария», а в ту пору мы умели считать только до двух – больше хэви-металла у нас в стране не было.

«Химсном» я заслушивалась осенью. Тогда в моей жизни уже появился Слава – как бы случайно.

– Ты не хотела бы с ним познакомиться? – спросила я Аню.

– А зачем? Отбить его у тебя? – она рассмеялась.

– Почему отбить? Мы просто по-дружески общаемся, – хмыкнула я.

– Ну, если по-дружески, то можно.

Мы тогда еще не знали, какие девушки нравятся парням, и сами не слишком интересовались реальными. Мы были влюблены в придуманные образы или в недосягаемых музыкантов. Мне фанатские бредни были чужды, Анна же не была испорчена музыкальным образованием, поэтому верила в байки про какую-то избранность и западала. Особенно на барабанщиков. Или на мужиков небольшого роста. В моей голове и, наверное, в сердце в ту пору жил парень, который давно свалил в Америку. Сын папиного друга. Лет в девять или двенадцать я решила, что он мне жутко нравится, и страдала по нему аж до шестнадцати. Нет, не до Славы. До тех пор, пока не узнала, что он ширяется. Наркоманов и самоубийц я категорически не уважала, а любви без уважения в моей системе координат не существовало. На самом деле эти шестнадцать лет – возраст депрессивный. Крушение авторитетов, перелом, расставание с иллюзиями. Ведь как возможно любить человека, которого знала почти ребенком и не видела больше пяти лет? Да и пока видела, много ли знала о нем? Намазала фантазии на красивую внешность, как масло на хлеб – вот и все.