Кен Фоллетт
Столп огненный

Марджери сосредоточилась.

– Ничего подобного, – возмутилась она.

– Будешь говорить, когда епископ спросит, а не когда вздумается, – оборвала мать. – Поняла, непокорное дитя?

Джулиус примирительно улыбнулся.

– Ничего страшного, леди Джейн. Я понимаю, что Марджери расстроена.

Девушка недоуменно смотрела на епископа. Он – земное воплощение Христа^[19], достойный пастырь и защитник христианской веры. В чем он ее обвиняет?

– Похоже, ты запамятовала четвертую заповедь, – объяснил Джулиус.

Марджери неожиданно для самой себя устыдилась. Она догадалась, о чем речь.

Девушка потупилась.

– Какова четвертая заповедь, Марджери?

– Почитай отца твоего и мать твою^[20], – пробормотала она.

– Громче, пожалуйста, и почетче.

Марджери вскинула голову, но не смогла заставить себя встретиться взглядом с епископом.

– Почитай отца твоего и мать твою.

Джулиус кивнул.

– А ты недавно ослушалась своих родителей, не так ли?

Марджери покорно промолчала.

– Разве ты не нарушила тем самым свой долг пред Господом?

– Простите, – прошептала она, чувствуя, что вот-вот расплачется.

– Раскаяться мало, Марджери. Нужно доказать раскаяние делом.

– Что я должна сделать?

– Перестань грешить. Тебе надлежит повиноваться.

Она наконец-то отважилась посмотреть епископу в глаза.

– Повиноваться?

– Этого хочет Господь.

– Правда?

– Конечно, правда.

Джулиус был епископом. Кому, как не ему, ведать, чего хочет Всевышний? Раз он говорит, что правда, значит, так и есть. Марджери снова уставилась в пол.

– Прошу тебя, поговори со своим отцом, – сказал епископ.

– Зачем?

– Ты должна с ним поговорить. Не сомневаюсь, ты знаешь, что тебе нужно ему сказать. Я прав?

Слова не шли с языка, и Марджери лишь молча кивнула.

Епископ махнул рукой, подавая знак леди Джейн, и та подошла к двери и выглянула наружу. В коридоре ожидал сэр Реджинальд, который немедля вошел внутрь.

Отец поглядел на Марджери и коротко спросил:

– Ну что?

– Прости меня, отец, – прошептала девушка.

– Я рад, что ты нашла силы признать ошибку.

Наступила тишина. Все чего-то ждали.

Марджери поняла, что должна это сказать.

– Я выйду замуж за Барта Ширинга.

– Молодец, – одобрил сэр Реджинальд.

Марджери привстала.

– Могу я идти?

– Тебе следует поблагодарить епископа, – напомнила леди Джейн. – Ты сошла со стези, ведущей к Господу, а он направил тебя на верный путь.

Марджери повернулась к Джулиусу.

– Благодарю вас, святой отец.

– Хорошо, вот теперь можешь уйти, – сказала мать.

Марджери поспешила удалиться.

4

Утром в понедельник Нед выглянул в окно и увидел Марджери. Сердце сразу забилось чаще.

Он стоял у окна в общей комнате, и Мадди, пестрая домашняя кошка, терлась головой о его лодыжку. Когда она была котенком, Нед звал ее Чуней, но теперь Мадди постарела, сделалась этакой чванливой дамой, которая по-своему, весьма сдержанно, выражала радость от его возвращения домой.

Юноша смотрел, как Марджери пересекает площадь, направляясь в грамматическую школу. Три дня в неделю по утрам она занималась с младшими ребятишками, учила их счету и буквам и повествовала о чудесах, совершенных Иисусом, готовя к обучению в настоящей школе. Весь январь она была свободна от этих обязанностей, но теперь, похоже, возвращалась к ним. Сестру сопровождал Ролло, сурово зыркая по сторонам.

Нед ожидал чего-то подобного.

Ему уже случалось заводить шашни. При этом он ни разу не впадал в грех прелюбодеяния, хотя и бывал близок к тому, раз или два; Сьюзан Уайт и Рут Кобли ему в самом деле нравились, каждая по-своему. Впрочем, стоило ему влюбиться в Марджери, как он сразу понял, что теперь все будет иначе. Завлечь Марджери к могиле приора Филиппа, целовать ее, обнимать и ласкать – этого было мало. Ему хотелось не просто провести с нею время, поразвлечься и позабавиться; нет, хотелось быть с нею как можно дольше, говорить о пьесах и картинах, пересказывать местные сплетни и обсуждать политику Англии – или просто лежать вдвоем на траве на берегу реки в солнечный день.

Юноша подавил желание выскочить из дома и броситься к Марджери прямо на рыночной площади. Он поговорит с нею, когда закончатся занятия в школе.

Утро он провел в амбаре, делая записи в учетной книге. Старший брат Неда, Барни, ненавидел такую работу – Барни сызмальства мучился с грамотой и читать научился только в двенадцать лет, – а вот Неду нравилось копаться в счетах и выписках, подсчитывать количество олова, свинца и железной руды, отмечать плавания в Севилью, Кале и Антверпен, сравнивать цены и записывать прибыль. Сидя за письменным столом, с гусиным пером в руке, перед чернильницей и толстой книгой на столешнице, он словно окидывал взором бескрайние просторы торговых связей.

Увы, по всем подсчетам выходило, что дела идут неважно. Большая часть имущества, принадлежавшего Уиллардам, находилась в Кале и была, скорее всего, присвоена французским королем. Да, на складе в Кингсбридже оставались ценные запасы, но продать их было сложно, пока не восстановится торговля через пролив, прерванная войной. Пришлось уволить нескольких работников, потому что нечем было их занять. Мать поручила Неду проверить, каковы остатки, и выяснить, возможно ли избавиться от них за сумму, которой хватит на покрытие растущих долгов.

Работу постоянно прерывали вопросами – мол, откуда у него синяк под глазом? Нед отвечал чистую правду, которую не стал скрывать и от матери: Барт и Ролло поколотили его за то, что он посмел целоваться с Марджери. Никого это не удивляло, ведь молодые люди частенько выясняли отношения на кулаках, в особенности по конец каждой недели, и по понедельникам очень многие щеголяли свежепоставленными синяками.

Бабушка обозвала Ролло «треклятым шалопутом».

– В малолетстве он был отпетым сорванцом, а вырос и вовсе громилой. Ты бы его поостерегся, – посоветовала она.

Элис же посочувствовала утрате зуба.

Ближе к полудню Нед вышел из амбара и двинулся вдоль по слякоти главной городской улицы. Вместо того чтобы идти домой, он направился ко входу грамматической школы. Колокол на соборе отбил полдень, как раз когда он подходил к дверям. Теперь он ощущал себя так, будто повзрослел на пару десятков лет по сравнению с тем юнцом, что окончил школу три года назад. Заботы, мнившиеся тогда столь важными – занятия, состязания, зависть, – ныне казались удивительно мелкими.

Через площадь к школе подошел Ролло, явившийся, судя по всему, за Марджери. Завидев Неда, он поежился и даже как будто слегка испугался.

– Держись подальше от моей сестры! – процедил Ролло, наконец совладав с собою.

Нед не собирался отступать.

– Так заставь меня, ты, олух бестолковый.

– Хочешь синяк под вторым глазом?

– А ты попробуй поставь сначала.

Ролло пошел на попятную.

– Я не буду драться на людях.

– Еще бы! – Нед презрительно фыркнул. – Ведь твоего здоровенного дружка Барта тут нет, никто тебе не поможет.

Из дверей показалась Марджери.

– Ролло! – воскликнула девушка. – Ради всего святого, ты опять затеваешь драку?

Нед молча смотрел на нее, не находя слов. Маленькая, но до чего же красивая! Подбородок вскинут, зеленые глаза мечут молнии, а голос такой повелительный…

– Тебе запрещено говорить с Уиллардом – заявил Ролло. – Идем со мной, сейчас же.

– А я буду говорить, – возразила она.

– Я тебе запрещаю, поняла?

– Даже не думай хватать меня, Ролло, – предупредила она, словно прочитав мысли брата. – Веди себя разумно. Вон, встань-ка у епископского дворца. Оттуда ты сможешь нас видеть, но ничего не услышишь.

– Тебе нечего ему сказать!

– Не глупи. Я должна ему рассказать, что было вчера. Ты ведь не станешь мне мешать, правда?

– Рассказать? И все? – недоверчиво уточнил Ролло.

– Клянусь. Нед должен знать.

– Не позволяй ему прикасаться к тебе.

– Ступай, подожди меня у дворца.

Ролло нехотя отошел на два десятка шагов, остановился и принялся испепелять Неда и Марджери взглядом.

– Что случилось вчера, после драки? – спросил Нед.

– Я кое-что поняла, – ответила девушка. На ее глаза навернулись слезы.

У Неда неприятно засосало под ложечкой.

– И что же?

– Мой долг состоит в том, чтобы слушаться родителей.

Она все-таки заплакала. Нед полез в карман, достал льняной платок, сшитый матерью, с каймой и узором из желудей. Он ласково промокнул этим платком щеки Марджери, вытер следы слез, а она вдруг выхватила платок у него из рук и принялась тереть глаза.

– Больше ничего объяснять не надо, верно?

– Почему ты так решила? – Нед призадумался. Он знал, что Марджери, несмотря на мнимое легкомыслие и широко известное своеволие, в сердце глубоко благочестива. – Разве не грешно возлегать с мужчиной, которого ты ненавидишь?

– Церковь такому не учит.

– Жаль. По мне, ей следовало бы об этом вспомнить.

– Вы, протестанты, все норовите исказить слово Божье.

– Я не протестант. Так все дело в этом?

– Нет!

– Что стряслось, Марджери? Что они тебе наговорили? Тебе угрожали?

– Нет, мне напомнили о моем долге.

– Кто напомнил? – требовательно спросил Нед, чувствуя, что от него пытаются что-то скрыть. – Кто, скажи?

Марджери помешкала, явно не желая признаваться, потом передернула плечами, как бы давая понять, что это на самом деле не имеет значения.

– Епископ Джулиус.

Нед разъярился:

– Да он же прихвостень твоего отца! Его только пальчиком поманили, он и прибежал!

– Он – наместник Христов.

– Христос не указывал, кому на ком жениться.

– Но Иисус требует от меня послушания.

– При чем тут Иисус и Божий промысел? Твои родители прикрываются верой, чтобы заставить тебя поступить, как нужно им.

– Не обижай меня такими упреками.

– Значит, ты выйдешь за Барта Ширинга, потому что так сказал епископ?

– Потому что этого хочет Господь! Мне пора. Нед, нам с тобою впредь лучше встречаться и разговаривать как можно реже.

– Почему? Мы живем в одном городе, ходим в один храм. Почему бы нам не поговорить?

– Потому что у меня сердце разрывается! – выкрикнула Марджери и побежала к брату.

Глава 4

1

Барни Уиллард шагал по запруженной севильской набережной, высматривая, не пришли ли с ранним приливом по реке Гвадалквивир какие-нито английские корабли. Ему отчаянно требовалось узнать, жив ли дядюшка Дик и все ли семейное имущество утрачено.

Вдоль реки задувал студеный ветер, однако небо было ясным и голубым до синевы, а утреннее солнышко согревало загорелое лицо Барни. После пребывания в Испании, подумалось ему, он никогда больше не привыкнет снова к промозглой сырости и низким облакам, характерным для английской погоды.

Севилью выстроили в излучине реки, по обоим берегам. С внутренней стороны излучины начинался широкий берег грязного песка, тянувшийся вверх до более твердого склона, на котором теснились вместе тысячи домов, дворцов и церквей этого города, самого большого в Испании.

У воды толпились люди, лошади и волы, грузы спускали с палуб, извлекали из трюмов или наоборот – грузили на суда, а продавцы и покупатели перекрикивались и вели торги во всю мощь своих луженых глоток. Барни присматривался к пришвартованным кораблям, ловя чутким ухом протяжные гласные и мягкие согласные английской речи.

Почему-то при виде судов его душа начинала петь. На пути сюда, во время плавания, он был счастливейшим человеком на свете. Плевать на полугнилую еду, питьевую воду омерзительного вкуса, на вонючие трюмы и на внушающие ужас штормы, – он любил море. Ощущение полета над волнами, когда ветер наполняет паруса и гонит корабль вперед, ничуть не уступало остротой наслаждения пребыванию с женщиной. Почти не уступало.

Суда у набережной стояли, прижавшись друг к другу, едва ли не плотнее, чем городские дома. Все они были повернуты носами к городу и кормой к реке. Барни доводилось бывать в гавани Кума, и пять-десять кораблей на якоре там наблюдали разве что в лучшие дни, а вот в Севилье регулярно швартовались до пятидесяти судов в день.

У Барни имелась весомая причина выйти к реке в этакую рань. Он проживал в доме Карлоса Круса, своего троюродного брата и мастера по металлу. Севилья производила и поставляла оружие для бесчисленных войн испанского короля Фелипе Второго, и потому металла вечно не хватало. Карлос скупал все, что доставляли суда матери Барни: свинец с холмов Мендип шел на снаряды, олово из корнуолльских копей – на корабельные рундуки для пищи и на посуду, а важнее всего была железная руда. Конечно, руду и металл доставляли в Севилью и другие торговцы, с юга Англии и с севера Испании, и Карлос закупался у всех.

Барни остановился понаблюдать, как аккуратно ставят к причалу только что прибывшее судно. Очертания выглядели знакомыми, и его сердце забилось быстрее в радостной надежде. Судно имело около ста футов в длину и около двадцати в поперечнике, узкие линии потешили бы душу любого морехода, обожавшего резвость и прыть. Барни прикинул, что судно должно брать до сотни тонн. Три мачты, пять квадратных парусов, косой треугольный парус на средней мачте для управления; это и вправду должен быть резвый корабль.

Возможно, это «Ястреб», принадлежащий Филберту Кобли из Кингсбриджа. Услышав, как матросы перекликаются по-английски, Барни уверился в своем предположении. Потом мужчина лет сорока, с лысой, бронзовой от загара головой и русой бородкой, спустился с борта в хлюпавшую под ногами воду на отмели, и Барни узнал Джонатана Гринленда, часто ходившего первым помощником со шкипом Бэконом.

Он подождал, пока Джонатан обвяжет канат вокруг кола, вбитого глубоко в отмель. Дома люди вроде Джонатана не упускали случая пропустить стаканчик-другой в доме Уиллардов напротив кингсбриджского собора, ибо все знали, сколь охоча Элис Уиллард до новостей откуда угодно. В детстве Барни частенько слушал байки Джонатана, который рассказывал об Африке, России и Новом Свете, дивных местах, где всегда светит солнце или где никогда не тает снег, и в этих байках сведения о ценах и особенностях местной политики причудливо смешивались с историями об изменах и пиратах, о восстаниях и абордажах.

Любимой у Барни была история о том, как Джонатан стал моряком. В возрасте пятнадцати лет Гринленд одним субботним вечером упился вусмерть в таверне «Веселый матрос» в гавани Кума, а проснулся утром в двух милях от берега, на борту судна, идущего в Лиссабон. Чтобы вернуться в Англию, ему понадобилось четыре года, а когда он все-таки вернулся, то привез столько денег, что хватило построить дом. Обычно Джонатан излагал эту историю как предостережение молодым, однако юный Барни воспринимал все случившееся как восхитительное приключение и мечтал о том, чтобы и с ним произошло нечто подобное. И поныне, пусть ему стукнуло двадцать, он не переставал грезить морем.

Когда «Ястреб» благополучно встал на отведенное ему место, Барни окликнул Гринленда, и двое мужчин обменялись рукопожатием.

– Ба, да у тебя серьга в ухе! – ухмыльнулся Джонатан. – Местные нравы сказываются? Осваиваешься помаленьку?

– Не совсем местные, – объяснил Барни. – Так у турок принято. Считай, это моя прихоть.

Серьгу он носил потому, что она позволяла воображать себя мореплавателем, да и девушки хорошо клевали на этакую наживку.

Джонатан пожал плечами.

– Мне в Севилье бывать еще не приходилось. На что она похожа?

– Мне нравится! Вино крепкое, девушки красивые, – ответил Барни. – А что с моей семьей? И какие новости из Кале?

– Шкип Бэкон привез тебе письмо от матери. А в остальном рассказывать пока нечего. Мы сами ничего толком не знаем.

Барни приуныл.

– Если бы с англичанами в Кале обошлись достойно, если бы им позволили жить и торговать дальше, они бы уже разослали весточки. Чем дольше ждем, тем понятнее становятся, что они либо в тюрьме, либо погибли.

– Много кто так говорит. – Тут Джонатана окликнули с палубы «Ястреба». – Ладно, мне пора делом заняться.

– Ты привез руду для Карлоса?

Джонатан покачал головой.

– Весь груз – сплошная шерсть. – Его снова позвали, с явным нетерпением. – Все, я пошел. Письмо занесу позднее.

– Приходи на обед. Мы живем по соседству, видишь, вон там, где дым? Место зовется Эль Ареналь, Песчаная Яма, там отливают пушки для короля. Спросишь Карлоса Круса.

Джонатан полез по канату на борт, а Барни двинулся дальше.

Его ничуть не удивило отсутствие новостей из Кале – этого следовало ожидать; но все же на душе сделалось тоскливо. Мать потратила лучшие годы своей жизни, спасая и развивая семейное дело, и Барни не мог не злиться на тех, кто украл богатство его семьи, и не мог не оплакивать утрату.

Прогулка вдоль реки оказалась бесплодной, он так и не нашел железной руды, которую можно было бы купить. У моста Триана он повернул обратно и переместился с набережной на узкие и кривые улочки города, куда уже высыпал местный люд, готовясь заняться повседневными хлопотами. Севилья была куда богаче Кингсбриджа, однако здешние обитатели выглядели весьма скромно. Испания являлась богатейшей страной мира – и одновременно самой консервативной страной на свете; здесь действовали строгие законы, запрещавшие одеваться вычурно. Богатые и знатные ходили в черном, а бедные одевались в поношенное бурое. Забавно, подумалось вдруг Барни, насколько убежденные католики схожи с убежденными протестантами.

Сейчас было самое безопасное время для прогулки по городу: воры и карманники по утрам предпочитали спать, за работу они принимались днем и по вечерам, когда люди от выпитого вина лишались бдительности.

Барни замедлил шаг, приближаясь к дому семейства Руис. Это внушительное кирпичное здание свежей постройки имело четыре больших окна на втором, главном этаже. Позже, когда солнце станет припекать, эти окна прикроют решетчатыми ставнями и толстяк сеньор Педро Руис устроится, изнемогая от жары, подле одного из них, точно лягушка в тростнике, и станет наблюдать за прохожими на улице. В этот ранний час сеньор Руис наверняка спит, ставни подняты, а окна распахнуты, и холодный утренний воздух проникает внутрь.

Задрав голову, Барни углядел ту, кого и рассчитывал увидеть – Херониму, семнадцатилетнюю дочку сеньора Руиса. Юноша пошел еще медленнее, любуясь девушкой, ее светлой кожей, густой волной иссиня-черных волос, искристыми и манящими карими глазами под черными как смоль бровями. Херонима улыбнулась ему и скромно помахала рукой.

Хорошо воспитанным девушкам не полагалось выглядывать в окна, тем более махать проходящим мимо парням, так что Херониму ждут неприятности, если кто-либо из родичей ее заметит. Однако она вполне осознанно выходила к окну каждое утро, и Барни прекрасно понимал, что только так она может с ним кокетничать. Ее постоянство немало его радовало.

Миновав дом Руисов, он остановился, ухмыльнулся – и пошел обратно, спиной вперед. Споткнулся, чуть не упал, состроил обиженную гримасу. Херонима захихикала, прикрывая ладошкой свои алые губы.

Барни отнюдь не собирался жениться на Херониме. В двадцать лет он не ощущал себя созревшим для брака, да и не испытывал уверенности в том, что эта девушка – именно та, единственная. Но ему отчаянно хотелось свести с нею близкое знакомство, ласкать украдкой, когда никто не видит, и срывать поцелуи с ее губ. Увы, в Испании за девицами следили куда строже, чем дома, в Англии, и, посылая красотке воздушный поцелуй, Барни не знал, суждено ли ему когда-нибудь поцеловать Херониму по-настоящему.

Девушка повернула голову, будто кто-то в доме окликнул ее по имени, и мгновение спустя исчезла. Барни с неохотой пошел прочь.

Дом Карлоса находился неподалеку, и мысли Барни перепрыгнули с любви на завтрак с прытью, которая заставила слегка устыдиться его самого.

В стене имелась широкая арка, ведущая во двор, где находилась мастерская. Повсюду громоздились кучи железной руды, угля и известняка, разделенные грубо сколоченными деревянными перегородками. В углу дремал привязанный вол, а посреди двора высилась печь.

Африканский раб Карлоса, Эбрима Дабо, разводил пламя для первой утренней плавки, его черный лоб блестел от пота. Барни доводилось встречать африканцев в Англии, особенно в портовых городах вроде Кума, но те были свободными людьми, и английские законы не предусматривали непременного рабства. В Испании дело обстояло иначе, в Севилье обитали тысячи рабов, и Барни подсчитал на досуге, что их раз в десять больше, чем коренного населения. Среди рабов были арабы, выходцы из Северной Африки, немногочисленные американские индейцы и те, кого, подобно Эбриме, вывезли из Западной Африки. У Барни был врожденный дар к языкам, а потому он сумел выучить несколько фраз на языке мандинка. Так, он слышал и запомнил, как Эбрима приветствует других: «Ай би ньядди?», это означало «Как поживаете?».

Карлос Крус стоял спиной к арке, изучая недавно сложенную из кирпичей печь. Он слыхивал о других печах, в которых воздух подавался снизу, а железная руда и известняк засыпались сверху. Никто из них троих – ни мастер, ни раб, ни Барни – не видел ничего подобного своими глазами, однако они решили попробовать построить что-нибудь этакое, в свободное от работы время.

Барни заговорил с Карлосом по-испански:

– Сегодня на реке не нашлось и крупицы руды.

Карлос, все мысли которого явно были о новой печи, поскреб густую черную бороду.

– Нужно понять, как заставить вола раздувать мехи.

Барни нахмурился.

– Не то чтобы я разбирался, но, по-моему, от любого животного будет толк, если у тебя достаточно колес.

Эбрима услышал их разговор.

– Двое мехов, – сказал он. – Одни дуют внутрь, другие наружу.

– Хорошая мысль, – согласился Карлос.

Место для готовки тоже было во дворе, чуть ближе к дому, чем печь, и бабка Карлоса возилась там с котелком.

– Мойте руки, мужчины! – позвала она. – Все готово.

Барни, внучатый племянник, называл эту старушку тетушкой Бетси, хотя вся Севилья знала ее как Элису. Она была милой и добродушной, но красавицей ее не назвал бы никто. На лице сразу бросался в глаза громадный нос крючком. Широким плечам соответствовали крупные ладони и большие ступни. Тетушки исполнилось шестьдесят пять, но и в этом почтенном возрасте она сохранила живость и свойственную более молодым округлость фигуры. Барни припомнилось, как говаривала другая его бабушка, в Кингсбридже: «В молодости моя сестрица Бетси была сущей занозой, вот почему ее отправили в Испанию».

Сейчас было почти невозможно вообразить, чтобы тетушка Бетси творила что-нибудь этакое. Она вела себя весьма осмотрительно и мудро. Так, она предостерегла Барни насчет того, что Херонима Руис тщательно блюдет свои интересы и наверняка выйдет замуж за того, кто окажется намного богаче англичанина.

Бетси воспитывала Карлоса с тех пор, как умерла родами его мать. Отец же Карлоса умер совсем недавно, за несколько дней до приезда Барни. В итоге дом как бы поделили надвое: мужчины обитали с одной стороны арки, а Бетси, владелица дома, занимала другую половину.

Стол накрыли тоже во дворе. Тут было принято есть на открытом воздухе, если только не становилось вдруг слишком уж холодно. Мужчины принялись поглощать яйца с луком и пшеничный хлеб, запивая еду слабым местным вином. Они были сильными мужчинами, занимались тяжелым трудом и потому ели обильно.

Эбрима завтракал вместе со всеми. В богатых семействах рабов обычно к хозяйскому столу не допускали, однако Карлос был мастеровым, зарабатывал на жизнь собственными руками, а Эбрима трудился с ним бок о бок. Впрочем, раб держался скромно, как и подобало, и никто не подумал бы, что он ровня остальным.

Барни продолжал восхищаться технической сметкой Эбримы и его предложением насчет мехов.

– Ты столько знаешь о литье, – сказал он, обращаясь к рабу. – Тебя научил отец Карлоса?

– Нет, мой отец был мастером по железу.

– Ого! – Карлос изумился. – Мне и в голову не приходило, что африканцы плавят железо.

– А как, по-твоему, мы делаем мечи для войн?

– Ну да… И как же ты стал рабом?

– Мы воевали с соседями. Меня взяли в плен. Там, откуда я родом, пленников обыкновенно обращают в рабство. Рабы трудятся на полях победителей. Но мой хозяин умер, а его вдова продала меня работорговцу-арабу… Потом было много всего, но в конце концов я осел в Севилье.

Раньше Барни не расспрашивал Эбриму о его прошлом, и теперь ему стало любопытно. Скучает ли Эбрима по дому или африканцу нравится в Севилье? На вид Эбриме лет сорок; в каком же возрасте он стал рабом? Тоскует ли он по своей семье? Но Эбрима опередил юношу:

– Могу я вас кое о чем спросить, мистер Уиллард?

– Конечно.

– В Англии есть рабы?

– Ну, не совсем…

– Что вы хотите сказать? – уточнил Эбрима, помолчав.

Барни поразмыслил, прежде чем ответить.

– В Кингсбридже, городе, где я родился, живет португальский ювелир по имени Родриго. Он покупает дорогие ткани, кружева и шелк, потом расшивает их жемчугом и делает головные уборы, платки, вуали и прочую дребедень. Женщины без ума от его поделок. Жены богатеев съезжаются к нему со всего запада Англии и скупают все подряд.

– У него есть рабы?

– Когда он приехал в Кингсбридж пять лет назад, при нем был конюх из Марокко по имени Ахмед, отлично ладивший с животными. Вести об этом быстро разошлись, и горожане стали платить Ахмеду, чтобы тот поухаживал за их лошадьми. Вскоре Родриго обо всем узнал и потребовал с конюха деньги, но Ахмед не пожелал подчиниться. Тогда Родриго обратился к суду четвертной сессии^[21], заявил, что эти деньги его, поскольку Ахмед – его раб. Но судья Тилбери решил так: «Ахмед не нарушал английских законов». Родриго проиграл, Ахмед сохранил деньги. Теперь у него собственный дом, и он процветает, леча лошадей.

– Значит, англичане держат рабов, но если раб уходит, хозяин не может его вернуть?

– Именно так.

Барни заметил, что его история взволновала Эбриму. Быть может, африканцу возмечталось уехать в Англию и обрести свободу?

Тут разговор прервался. Карлос и Эбрима оба внезапно подобрались и уставились на арку в стене.

Барни повернулся в ту же сторону и увидел троих мужчин, вошедших во двор. Первым шагал широкоплечий усатый коротышка в богатом наряде, а по обоим бокам, отставая на шаг-другой, его сопровождали мужчины повыше, судя по неприметной одежде, слуги – пожалуй, телохранители. Барни никогда раньше не встречал никого из этой троицы, но сразу опознал в них угрозу.

Карлос заговорил намеренно ровным тоном:

– Доброе утро, Санчо Санчес.

– Карлос, друг мой! – откликнулся Санчес.

Барни подумал, что ни за какие коврижки не счел бы их друзьями.

Тетушка Бетси встала из-за стола.

– Прошу вас, сеньор Санчес, присаживайтесь. – Слова были радушными, но тон заставлял насторожиться. – Позвольте чем-нибудь вас угостить.

– Спасибо, сеньора Крус, не стоит, – ответил Санчес. – Вот от вина не откажусь.

Он уселся на место тетушки Бетси.

Двое других мужчин остались стоять.

Санчес завел беседу о ценах на руду и олово, и Барни сообразил, что это, должно быть, тоже мастер по металлу. Далее обсудили войну с Францией и охватившую город хворь, то ли падучую, то ли лихорадку, которая не щадила ни бедных, ни богатых. Карлос отвечал односложно, о еде никто и не вспоминал.

Наконец Санчес перешел к делу.

– Ты хорошо справляешься, Карлос, – сказал он покровительственно. – Когда умер твой отец, упокой, господи, его душу, я уж было подумал, что одному тебе никак не совладать с мастерской. В двадцать один-то год, проучившись подмастерьем, ты обязан был, конечно, попытаться, но я думал, что ты не сдюжишь. А ты всех удивил.

– Спасибо на добром слове, – ответил Карлос, дожидаясь продолжения.

– Год назад я предлагал выкупить твою мастерскую за сотню эскудо.

Карлос выпрямил спину, расправил плечи и выставил вперед подбородок.

Санчес примирительно вскинул руку.

– Согласен, цена малая, но именно столько она стоила, как мне казалось, после смерти твоего отца.

– Это предложение было оскорбительным, – холодно произнес Карлос.

Двое телохранителей пошевелились. Обычно разговоры об оскорблениях заканчивались насилием.

Санчес, впрочем, держался по-прежнему самоуверенно – то ли притворялся, то ли впрямь был таким толстокожим, Барни никак не мог разобраться. Он не стал извиняться за былую обиду, наоборот, заговорил таким тоном, будто это Карлос когда-то его уязвил.

– Я понимаю твои чувства, поверь. Но у меня двое сыновей, и я хочу пристроить каждого из них к собственному делу. Сейчас я готов заплатить тебе тысячу эскудо. – Словно прикинув, что Карлос не силен в счете, он добавил: – Это в десять раз больше старой цены.

– Все равно слишком мало, – ответил Карлос.

Барни решил вмешаться и спросил Санчеса:

– Почему вы не построите мастерскую для своего второго сына?

Санчес одарил юношу надменным взором, будто только теперь заметил постороннего. Должно быть, он полагал, что Барни станет молчать, пока к нему не обратятся.

На вопрос ответил Карлос:

– У нас в Испании всем в ремеслах заправляют корпорации. Они как английские гильдии, разве что сильнее привержены старине. Корпорация ограничивает число печей в городе.

– Правила требуют высокого качества, – прибавил Санчес, – а мошенников изгоняют из дела.

– А еще следят, чтобы дешевое сырье не обрушило цены, верно? – проявил осведомленность Барни.

Карлос кивнул.

– Санчес входит в городской совет мастеров по металлу, Барни.

Гость утратил всякий интерес к юноше-англичанину.

– Карлос, мой друг и сосед, ответь, пожалуйста, на простой вопрос. За какую цену ты уступишь мне свою мастерскую?

Карлос покачал головой.

– Она не продается.

Санчес с видимым усилием подавил вспышку гнева и заставил себя улыбнуться.

– Могу предложить полторы тысячи.

– Я не продам ее и за пятнадцать тысяч.

Барни заметил, что тетушка Бетси тревожится все сильнее. Она, очевидно, боялась Санчеса и опасалась, что Карлос своим упрямством изрядно того разозлит.

Карлос тоже углядел беспокойство тетушки и продолжил чуть дружелюбнее:

– Но благодарю вас за ваше щедрое предложение, сосед Санчо.

Прозвучало любезно, но совершенно неискренне.

Санчес отбросил притворство.

– Ты пожалеешь, Карлос!

Крус счел, что и ему нет смысла притворяться дальше.

– Что вы такое говорите, сосед Санчо? Неужто вы мне угрожаете?

Санчес словно не услышал вопроса.

– Если твои дела пойдут плохо, ты еще пожалеешь, что не взял мои деньги!

– Как-нибудь обойдусь. Простите, но у меня много работы. Королевский оружейник ждет железо.

Разъяренный столь откровенным указанием на дверь, Санчес поднялся.

Тетушка Бетси проговорила:

– Надеюсь, вам понравилось вино? Это наше лучшее.

Санчес не потрудился ответить на досужую болтовню какой-то там старухи. Вместо того он бросил Карлосу:

– Мы еще потолкуем!

Барни заметил, что Карлос сдержал рвавшийся с языка язвительный ответ и ограничился молчаливым кивком.

Уже собравшись уходить, Санчес углядел новую печь.

– Что это? – делано изумился он. – Никак вторая печь?

– Мою старую пора менять, – сказал Карлос, вставая. – Спасибо, что зашли, Санчо.