Тысячекрылый журавль – Ясунари Кавабата

– Да, но разве страдания не оставляют душевных ран, если они даже проходят?

– Не знаю… Иногда мы очень страдаем, но проходит время, и прошлое со всеми его страданиями становится нам дорого…Совсем недавно писала рецензию на другого японца и что там, что тут мне на ум приходит сравнение литературного произведения с зарисовками, этюдами, чем-то зыбким, акварельным, расплывчатым. Видимо, это национальное, присущее многим, а то и большинству японских произведений. Сюда же можно, пожалуй, отнести и символичность, такое ощущение, что каждая вещь, встречающаяся в тексте, упоминается не просто так, а с каким-либо подтекстом, скрытым смыслом. Например, кружка это не просто предмет, из которого пьют чай. Это и воспоминания как о приятных, так и о неприятных моментах, это и вещь, прошедшая через руки всех основных героев романа, подчеркивающая их странную, местами противоестественную связь, это и противопоставление мира неживых вещей, которые могут прожить сотни, а иногда и тысячи лет, миру людей, которые столь хрупки и недолговечны и в любой момент могут умереть. Или, например, журавль давший имя роману, всего лишь деталь, изящное украшение женской сумочки. Это на первый взгляд, а стоит присмотреться, кому именно принадлежит эта вещь и с чем его обычно ассоциируют в японской культуре и снова все наполняется символами и намеками.Многогранный, многоуровневый роман, в нем как минимум три пласта повествования, один переплетается с другим и дополняется третьим, и это только то, что смогла найти и увидеть я, вполне возможно их там больше. Отношения молодого парня Кикудзи с любовницей его покойного отца, в которые оказываются вовлечены еще несколько человек – это основной пласт повести, порочные, болезненные связи этих людей, которые разрушают их самих, внушают им мысли о грехе и грязи, мешают жить нормальной жизнью. Второй пласт – это размышления о жизни и смерти, о живых и мертвых, тут и ранний уход из жизни по независящим от человека причинам, и самоубийство от невозможности жить счастливо, и сомнения, терзания и угрызения совести тех, кто был близок умершим, попытки понять уже навсегда покинувших нас людей, не было ли моей вины, все ли я успел, а правильно ли я понимал… Третий пласт – природная гармония; жить в мире с собой невозможно без понимания окружающего нас мира, отсюда и столь пристальное внимание к чайной церемонии, ведь в ее основе заложены гармония и эстетика, неспешность и созерцательность. А упомянув природу, уже невозможно не переключиться на мое восхищение слогом автора. Как же прекрасно он описывает любую природную картину или явление, будь то горы или море, ночное небо или ливень, все моментально оживает в воображении читателя. Тот случай, когда писатель может говорить о чем угодно, а я буду слушать, развесив уши и млея от удовольствия. И даже некая обрывочность финала абсолютно не испортила моих впечатлений от первого знакомства с автором, здесь и не могло быть другого законченного итога, мы просто, отодвинув ширму, ненадолго погрузились в жизнь героев и, понаблюдав украдкой, деликатно эту ширму снова задвинули, оставив их разбираться с миром и собой, ведь еще не все иероглифы их жизни написаны…

В основном, я расскажу несколько «общих мест», характерных и для данной повести.

Необычное взаимодействие эстетики, стиля и художественного пространства – вот, пожалуй, те вещи, которыми в первую очередь удивляют тексты Ясунари Кавабаты, и «Тысячекрылый журавль» среди них не исключение. Такой подход позволяет автору решить сходу несколько основополагающих для него проблем: душевная жизнь персонажей, взаимодействие человек-природа, и всежизненный поиск прекрасного. Приведя эти три уравнения к одному, умножив на общий знаменатель весьма продуманной структуры, которая, при общей неторопливости повествования, удерживает читательский интерес, Кавабата задал мне непростую задачку, ибо разделить их, и рассказать обо всём в отдельности, нет никакой возможности. Это тоже один из его творческих принципов.

Хочу сообщить ещё одну особенность, которая косвенно может дать представление о творчестве этого писателя. Ясунари Кавабата в творчестве – идейный противник Юкио Мисимы. Не знаю, правда ли это или нет, но я слышал, что в жизни они были друзьями, по крайней мере, мне доводилось видеть запись, где они спокойно сидят за одним столом, давая интервью какому-то скучному (дохленькому) японцу.

Кавабата – певец светлой грусти, японец до мозга костей, что видно даже из названия повести, пытался в письме обрести прекрасное; его тексты – это скорее «развернутое хокку», а сам он – поэт японского серебряного века (для них было характерно обращение к наследию запада). Но автор не только осуществляет идеал японской поэзии, он развивает его. Вы, наверняка, знаете, что большинство японских стихотворений безличны, в них крайне редко появляются люди, но и они не обладают выраженной индивидуальностью (на которую буддизму наплевать), и даже сам размер стиха едва ли позволяет сказать больше, чем какой-нибудь «уставший путник…».

Герои Кавабаты – индивидуальности, со сложной, порой противоречивой, душевной жизнью, часть которой автор забирает, скрывает от читательских глаз, растворяя её или, лучше сказать, намекая на неё не только с помощью сюжетных ходов, но и с помощью описаний природы, времени года, установившейся за окном погоды, красок, самого ритма текста (очень тесная взаимосвязь!). Всё растворяется во всём – это то, о чём я говорил в начале.

В «Тысячекрылом журавле» (в отличие от «Снежной страны») такой подход хоть и присутствует, но слегка приглушен, затушёван, но при этом на стол выбрасывается ещё одна карта – символ. С этим связанна определённая сложность, так как большинство символов (в первую очередь эстетические!) – чисто японские. Можно ли надеяться, что у внешних они вызовут ту же гамму чувств, переживаний, опасений (а Кавабата в этой повести выразил опасения относительно того вульгарного, что привнесла современность в чайную церемонию).

О сюжете же я умолчал сознательно, не обессудьте.

"Я даже по телефону слышу тишину вашего дома" – встретив где-то эту цитату, я тут же добавила книгу в вишлист. И выяснила, что слишком она для меня созерцательная, слишком похожа на чайную церемонию, в которой пристальное внимание уделяется даже сочетанию напитка и чашки и сопровождающим вековой ритуал цветам. Всё многоцветие повести заключено в деталях: в недосказанных словах и недоговорённых фразах, в панорамах природы, в окружающем быте, в самом методе повествования автора.Жил один японский мужчина, у которого были жена и маленький сын. И недолгая любовница. А затем ещё одна, до самой его смерти. Тайными отношения не были, но слона в комнате предпочитали не замечать. В большом мире прошла война, мальчик вырос, а любовницы состарились. Первая продолжает навязчиво опекать сына бывшего любовника, вторая растит дочь от умершего мужа, почти ровесницу мальчика.Кикудзи, теперь уже молодой мужчина, в полном душевном раздрае. Он постоянно преследуем одной любовницей отца, заводит краткий роман со случайно встреченной другой, вступает в невнятные отношения с её дочерью, думает ещё об одной девушке… Он совершенно не понимает, в каких отношениях находится со всеми этими женщинами и в каких должен находиться. Дети несут в себе то, что «заварили» их родители, и, отравленные этим, не могут найти в себе силы начать строить что-то своё. Ясность конфликтов в повести не совсем очевидна, мотивы персонажей туманны, а их поступки и слова часто вызывают полное недоумение. Не по душе мне такая выкрученная на максимум невнятность.Как узнаю –

Души ли робость,

Змеи объятья,

Или оковы сковали меня,

Так что слёзы рекой?

Акико Ёсано (1878-1942)