Катерина Старк
Сказки тётушки Старк
Ревность
Ревность – это всего лишь слово. Оно никогда не передаст, почему сидишь в пять утра на темной кухне и наблюдаешь, как за окном ветер кидает из стороны в сторону дорожный знак на металлическом шнуре. Оно никогда не расскажет, как твое настроение швыряет, словно этот знак. А что-то держит, не даёт сорваться и упасть, не даёт быть унесённой ветром. И этот "шнур" – даже не привязанность. Ее уже быть не может. Все, как отрезало.
– Края бекона должны хрустеть, как чипсы, и смотри у меня, чтоб не сгорело ничего.Джинни чувствует, как ее резко вырывает из сна чужое желание. – Сделай мне завтрак: яичница, хрустящий бекон, апельсиновый сок и кофе. Сок выжми, кофе по-восточному. Только без магии. Ручками-ручками, – хозяйский тон не обязателен, Том знает, что она все равно исполнит приказ, но он довольно ухмыляется, когда наблюдает ее поклон и ловит короткое: «Слушаюсь и повинуюсь».
Поклон повторяется, и Джинни идет к холодильнику, а потом к плите. Для Тома ее больше не существует, пока на столе не появится тарелка с едой. И кофе. Кофе надо не забыть.
Хозяин включает смартфон, пальцы быстро перемещаются по экрану. Переписывается с кем-то, улыбаясь только уголками губ, что уже признак очень хорошего расположения духа.
«Опять с кем-то встречается вечером», – сцепив зубы думает Джинни и добавляет в яичницу чуть больше соли.
– А потом возвращайся к себе. Я вызову, если что, – хозяин выдыхает короткий смешок, глянув очередное сообщение от любовницы. Джинни комкает фартук в кулаках, не в силах сдвинуться с места. – Иди-иди, – он отмахивается.– Ну наконец-то, – выдыхает Том, все еще не отвлекаясь от переписки, когда она ставит перед ним тарелку с душистым беконом и яичницей с идеальным куполом желтка. – А сок не забыла? – на секунду он таки смотрит на стол. – Сейчас принесу…
Она кивает, приносит стакан, наполненный оранжевой мякотью и соком. И только потом, уже у себя, аккуратно заколдовывает дыры в прорванной ногтями ткани.
***
Ревность – следствие приобретенной паранойи и развитого с годами, но все же врождённого ума. Сложить два и два несложно. Как и понять, что никому нельзя доверять, что никто никому ничего не должен. Слово, из-за которого понимаешь: все это не про самооценку. Не в ней, падшей, дело. А вот, когда тебя за дуру держат, – вот это действительно обидно.
– Я задерживаюсь на работе, пусть меня ждет горячая ванна. Ты знаешь, как я люблю. Без магии, – аргументы, что поддерживать температуру воды, не зная точного времени его возвращения домой, на Тома не действуют. Да и не должны. Поклон, стандартная формула ответа – и она дома.Однажды ее вырывает из дома в офис к хозяину словно смерчем, просто по щелчку.
– А, ну да. Как всегда, без магии сделай.Через неделю хозяин зовет ее в спальню: – Хочу, чтобы стены в спальне ты выкрасила в красный, – лениво тянет он в воскресенье утром, толком не проснувшись. – И люстру новую, что-нибудь роскошное. Знаешь, такое, чтоб свисало и поблескивало. Займись этим перед вечеринкой, – громко зевнув, Том машет рукой, мол, «можешь идти», и Джинни, давит ухмылку. Поклон, и «слушаюсь…» уже срывается с губ. Еще два слова – и она не будет мучиться в кои-то веки, сделает все по щелчку и…
– …и повинуюсь, – цедит сквозь зубы и выходит из комнаты.Джинни практически шипит от обиды, прикусывает губу, чтобы прийти в себя.
Расписавшись за доставку шикарной хрустальной люстры, Джинни наблюдает, как рабочие несут ее в спальню, кто-то из них тащит инструменты и стремянку (установка входит в стоимость).
– Ремонт, – кивает Джинни и только сейчас замечает красивую шатенку, заглядывающую в дом. Точеная фигура, коктейльное платье и кулон-бриллиант в несколько карат на тоненькой цепочке.– Что тут у нас? – вальяжно уточняет Том и переступает порог. Шикарный костюм-тройка и лакированные туфли. О да, он подготовился к этому вечеру.
Хозяин кивает и больше не замечает никого, увлекшись своей спутницей. Они щебечут о чем-то, они смеются, а у Джинни сердце замирает. Перед глазами темнеет, руки трясет так, что и щелкнуть бы не смогла, для применения магии.
– Оставьте, я дальше сама, – отправляет она работяг.Она медленно поднимается по лестнице и идет в хозяйскую спальню. Рабочие только-только освободили хрустальную роскошь от пенопласта и пупырчатой пленки.
Щелчок пальцев – и под потолком расцветает хрустальный цветок, включенный свет играет на гранях его лепестков. Оглядывает комнату. Смотрит на люстру. Красные стены и поблескивающие висюльки. Конечно, она сможет.
Гости уже шумят за дверью, в звонок трезвонят не переставая, все новые и новые машины подъезжают к дому. Но Джинни не может им открыть, она занята. Нужно до вечеринки сделать стены красными. А еще, еще же надо украсить люстру, чуть не забыла, глупая.
Джинни опускает руку в ведро, черпает из него густую, красную жидкость и размазывает ее по еще не окрашенному участку стены. «Скоро свернется, надо поторопиться», – думает она и просто выплескивает на стену остатки из ведра. Металлический привкус оседает на языке, но ей некогда любоваться своим творением.
Люстра. Она, конечно, и так красива, но недостаточно шикарна для хозяина, Джинни знает. Поэтому она и забрала часть его для украшения. Восемь метров добротных, поблескивающих красным кишок.
Скрип и хруст откуда-то снизу – кажется, входную дверь начинают ломать. Ладно, она успеет: стремянка покачивается, но это не страшно. Главное украсить, до вечеринки, чтобы поблескивало и свисало…
***
Ревность – слово, из-за которого с трудом замечаешь, как гаснут фонари, ведь рассвет уже наступил, а ветер по-прежнему гоняет знак на тросе.
– А лампа – это палата? – в ответ медсестра кивает. – Ладно, разберемся, – хмурится Стивенс, перелистнув очередную страницу.– Она думает, что смотрит в окно, я правильно понимаю? – доктор Стивенс поправляет очки на переносице и снова просматривает записи. – Сама нарисовала, краски-то разрешены, – медсестра теребит носовой платок, пока отвечает. Всегда нервничает в этом отделении. – Ну да, ну да… – задумчиво тянет док и снова смотрит на пациентку. – Что, говорите, нужно сделать, чтобы она ответила? – П-потереть л-лампу.
Приложения, подшитые к делу, милостиво сделаны в черно-белом варианте.
2019
Три поросенка
«Старый, страшный волк», – смеялись они. «Глупый волк», – напевали они. Я прошел сквозь укрепленные стены, сломал замки, которыми они пытались защититься и нашел каждого.
Вот сидит последний. Рот забит кляпом, но он пытается кричать. Глазки-бусинки беспокойно оглядывают помещение. Он боится, знает, что сейчас произойдет.
Свет, камера, мотор. Включаю аудио-заготовку. Хриплый голос эхом разносится по пустому амбару:
Три поросенка хотели гулять.
Три поросенка не хотели в кровать.
Ночью примерно в третьем часу,
Заблудились глупышки в лесу.
Он замирает, как только слышит стишок. Бледнеет, будто вовсе не дышит. Сжимаю увесистый молоток, кожаная перчатка аж скрипит. За голосом из колонок не слышно. Так же как и мое дыхание, сбившееся в предвкушении.
Блуждали, блудили
Много крепкого пили.
Шатаясь, в походах от бара к бару
Поросята, спьяну, учинили пожары.
Стандартная реакция: после упоминания поджога, он трепыхается все сильнее. Ремни уже натерли запястья, ткань размокла от сочащейся крови, но поросенок это игнорирует. Пытается позвать на помощь. Вот глупый.
Пока все горело они убежали,
Затихарились и очень дрожали.
Надеялись, что никто не увидел.
Пьяные поросята не знали про видео.
Включаю проектор. Картинка не очень качественная, то и дело по простыне пробегают шумы, но даже этого достаточно. Снова и снова черненькие глазки стекленеют от паники, когда он понимает кто на видео. Когда видит себя и дружков, упрямо поджигающих покрышки автомобилей вдоль улицы. Звука нет, не слышно как они смеются, но рты раскрыты широко. Достаю отвертку.
Не знали про волка, про горе его.
Не знали, что кара догонит и все.
Что серый и страшный идет по пятам.
Время придет заплатить по счетам.
Он плачет, когда видит как взрывается первая из подожженных машин. Срывается на всхлип, ведь машина дочери уже показалась в кадре. Косится по сторонам и умоляет о прощении, хотя знает, это невозможно. Потому что моя испуганная девочка уже потеряла управление и врезается в столб.
Я резко вбиваю отвертку в окровавленное запястье, помогаю молотком, чтобы засела попрочнее. Мне нравится смотреть в обезумевшие от страха глаза-пуговицы. Мне нравится замечать, как от боли его тело сводит судорогой и трясет. И как он сходит с ума, когда я достаю тяжелый полиэтиленовый пакет. Даже на то, чтобы протащить его по полу уходит много сил. Не останавливаюсь, знаю, что нужно для большего эффекта. Поднимаю пакет и кровавый суп глухо булькает. Если приглядеться, в этом месиве можно увидеть идеально круглое глазное яблоко – одно.
Волк выследит, выловит, будет пытать.
В поле открытом бесполезно кричать.
Серый и страшный не верит слезам.
Тушки всех трех соберут по частям.
Когда органическая масса разложена по дюжине мешков и ждет своего звездного часа, я убираю аппаратуру. Протираю и раскладываю инструменты по ящичкам. Оставляю камеру с картой памяти, забитой криками и болью. Она театрально стоит по центру. Журналистам должно понравиться.
Звоню сначала в редакцию, потом в полицию. Сообщаю адрес и координаты. А сам, тем временем, плету узел понадежнее. Когда копы приедут все уже закончится. Веревка должна выдержать.
2018
Если все пойдет по плану
Едем-едем-едем-едем. Матери астронавтов. Жены астронавтов. Дочери астронавтов. Матери сыновей, исполнивших свою мечту. Жены, реализовавших себя мужчин. Дочери… Дочери еще не понимающие, что в этом и будет их жизнь, ведь папа – образец и свадьбу сыграть хочется именно с таким, как он.
– А папа когда вернется? – девчачий высокий голос отвлекает от стука колес и я тру глаза.
– Если все пойдет по плану, завтра, – улыбается дочке, а сама нервно теребит ручки лакированной сумочки.
«Если все пойдет по плану» – фраза, заменившая «аминь» и «отче наш», мантры и ритуальные песнопения. Ее мы шепчем, как молитву перед завтраком или когда отходим ко сну. Когда сообщают о неполадках на МКС или просто, когда душа не на месте.
Если все пойдет по плану, ее отец вернется. Для начала просто на поверхность планеты. Не домой, домой только после карантина и обследований.
Если все пойдет по плану, он обрадуется тому, как выросла дочь. Станет убеждать жену, что та только похорошела и обязательно уточнит: «Подстриглась?».
Если все пойдет по плану, она посадит всех ужинать и только потом, когда дом заснет, поплачет в ванной, скрывая всхлипы за шумом душевой лейки. А потом облегченно выдохнет и, забравшись под одеяло, свернется калачиком под боком у любимого.
И она будет готовить все его самые любимые блюда, не прекращая чувствовать страх упустить какой-то момент пока муж здесь:
«Рагу, по-маминому рецепту на ужин сделаю. С подливкой», «Шоколадные блинчики? Конечно», «Побаловать, говоришь? Я могу и сама не хуже, чем в ресторане приготовить».
А он ее – баловать, да. Пока рядом и может сделать хоть что-то именно для жены:
«Я просто хочу, чтоб у тебя было это платье», «Давай, пойдем в ресторан, развеемся», «Лежи, сегодня моя очередь варить кофе».
Мы все слышали хотя бы раз: из космоса они возвращаются другими людьми. Кто-то согласно кивает, а кто-то не понимает – к чему эта фраза. Зачастую те, кто уже выходил замуж за бывалого. Потому что, на самом деле, их меняет только первый полет. Первый раз, когда они видят маленький шар планеты и черную глубину вокруг нее. То, что мы можем видеть только на фото. И чувствуют то, что мы можем только нафантазировать. Трепет? Страх? Понимание?
Знаю только, что они все хотят обратно. Что пройдут месяцы и он будет все таким же нежным и заботливым. Будет делать уроки с дочкой и послушно уплетать все, что готовит жена. (Она в курсе диеты, можно не беспокоиться). И он будет любить ее по ночам, в темной спальне, надеясь, что в этот раз будет мальчик.
Пройдут месяцы и он все чаще будет приезжать в управление: «Да, я уже в порядке, хоть завтра в строй!», «Когда говоришь следующая командировка?», «Да, позвони мне, когда будет понятно». И дергаться от каждого звонка, с надеждой поднимать телефонную трубку, чтобы потом понуро передать ее жене.
Мы все слышали хотя бы раз: они думают только о том, как вернуться в Космос. А мы только о том, как вернуть их домой. Кто-то согласно кивает в ответ на такое.
Я все больше думаю о том, что, как бы мы не старались, домой их возвращает только необходимость обновить припасы и слабость собственного тела.
Нанюхавшись звездной пыли, они становятся равнодушны к сдобе или запеченному мясу. Увидев планету жемчужиной, не восхитятся перламутровой красотой на цепочке. А от ночи с любимой никогда не получат таких же ощущений, что и от выхода в открытый космос.
И многие не хотят этого принимать. Ведь, если все пойдет по плану, муж все равно вернется домой.
Все вернется на те же рельсы, по которым мы изо дня в день едем-едем-едем-едем. Матери астронавтов. Жены астронавтов. Дочери астронавтов. Матери сыновей, исполнивших свою мечту. Жены, реализовавших себя мужчин. Дочери… Дочери еще не понимающие, что в этом и будет их жизнь, ведь папа – образец и свадьбу сыграть хочется именно с таким, как он.
2019
Алиса
Приключение не задалось с самого начала.
Алиса проснулась в психушке, а как говорят в народе: не к добру это. Оглянулась, прислушалась – темнота да тишина. «Просыпаться посреди ночи – это к путешествиям», – решила Али и осторожно, так чтобы никого не разбудить, слезла с кровати. Пружины матраса скрипнули еле слышно.
Кто-то поворочался, кто-то храпнул, кто-то присвистнул. Голыми пятками по холодному полу – неприятно, но девчушка все равно пошла к двери. В коридоре светила лампа и звучали строгие голоса. Врачи, наверное – решила Алиса и легонько дернула за ручку.
Женщина в белом халате отчитывала высокого, нескладного мужчину в серой робе. Ее ярко-красные волосы, собранные в тугой пучок, непослушно выбивались из прически упругими спиральками-прядями. Их то и дело приходилось заправлять за ухо. От этого она все сильнее злилась.
– Я тебя спрашиваю, Валентайн! Это не абы кто! Моя выжившая из ума сестрица!
– Только что была здесь! Не будешь меня отвлекать, Харт, найду ее быстрее, – отмахнулся Валентайн и устремился в противоположный конец коридора.
– Ну-ну. Лучше бы тебе поторопиться, – докторша очень тихо повизгивала вслед санитару. Ее каблуки-шпильки стучали по бетонному полу, а голос становился все недовольнее.
Алиса давно заметила: счастливые люди не ходят на каблуках. Или наоборот: каблуки делают людей несчастными. Поняла давно, но до конца так и не разобралась. Никто не дал инструкцию. Зато, как только рядом появлялся кто-то на каблуках, она сразу же убегала и еще ни разу не угодила в неприятности. Только в приключения.
Али шла по коридору как можно тише. Все пыталась вспомнить, что может помочь найти выход. В голову лезли рассказы про мох на севере и солнце за правым плечом. Солнца не наблюдалось по понятным причинам и мох на стенах упрямо отказывался находиться.
Плутать по коридорам оказалось легко. Все одинаковые, некоторые настолько темные, что не было видно, кроликов-указателей, обычно белеющих под потолком.
Где-то сзади снова раздался голос строгой докторши и Али шмыгнула в самый мрачный закуток, неожиданно оканчивающийся железными воротами. Из за них доносилась тяжелая музыка. Только чтобы не попасть под проклятье каблуков она с усилием приоткрыла одну из створок и оказалась в помещении заполненном светом.
Ритм музыки становился все громче, периодически заглушая мелодию. Лезвие ножа стучало и стучало по разделочному столу. Ошметки мяса и сухожилий летели в разные стороны.
Не так страшно встретить бабу с пустым ведром, как мужика с окровавленным ножом, подумала Алиса и проскользнула мимо мясника как можно тише. В конце концов где-то на кухне точно должен быть выход.
На четвереньках проползла под столами, чуть не попалась под ноги мяснику, пока он убирал в холодильник разрезанные курьи тушки.
Точно! Вот что ее напрягло. Она дождалась пока мясник пошел мыть руки и заглянула в металлическую, почти зеркальную дверцу. От туда не нее смотрело старое сморщенное лицо. Она дотронулась до волос, таких же белых как в отражении.
– А ты что здесь делаешь? – низкий голос отвлек ее. – Это же тебя потерял главврач!
Алиса судорожно покачала головой и попыталась отползти, как можно скорее добраться до выхода.
– Мисс Харт, здесь она! Мисс Харт, я нашел! – мясник схватил Алису в охапку. Она отбивалась, но ослабленные временем руки уже не были сильны настолько, чтобы причинить ощутимый вред медведеподобному мужику. Попыталась пнуть, но сил по-прежнему не хватало. И вот она замахнулась снова, что-то внутри хрустнуло и Алиса словно сдулась, поникла.
– Где эта безумная? – вбежала главврач. По обескураженного взгляду Джереми, по тому как бесчувственно свисала голова сестры, она моментально все поняла.
– Неси… – голос дрогнул, но Харт быстро собралась с мыслями. – В комнату ее. Я знаю что сделать, – развернулась и пошла, даже не проверив идет ли мясник следом.
На следующий день во всех местных газетах вышел некролог:
16 ноября 1984 года на 83-ем году жизни скончалась во сне и без мучений любимая сестра и вдохновительница Камилла Харт. Она прожила честную жизнь уважаемого гражданина своей страны. Родные и близкие будут помнить ее как женщину с безграничной фантазией и волей, женщину готовую сделать мир лучше. Покойся с миром.
2018
Тринадцать
Колесо Года должно сделать очередной оборот, когда они собираются вместе в Зале Совета. Месяцы садятся за круглый стол, в центре потрескивает огонь. Этот костер – знак жизни и истины, но на сегодня все уже решено. Они переглядываются (одного не хватает).
– Где его носит? – хмурится Жнец, выкладывая серп на стол. Время сбора урожая приближается невероятно быстро, у него все в идеальной готовности.
– Опять опаздывает, – Листопад лениво зевает и отмахивается, когда Травень замечает в его волосах несколько желтых листьев с прошлого года.
– Почему все должны его ждать? – поддакивает Косарь. Его месяц как раз заканчивается, и если Жнец торопится начать, то он – закончить.
– Когда работать не надо, чем еще заняться? А у меня жатва скоро, нет времени засиживаться.
– Вопрос важный, – терпеливо напоминает Сеятель.
– Если бы я тебя сдернул перед посевом, ты бы мне голову оторвал голыми руками.
– Лютый, угомони его, – лениво тянет Мясник, выкладывая небольшой топорик рядом с серпом Жнеца.
– Оба угомонитесь, – величественно тянет статный месяц в длинной шубе. Его дыхание замораживает воздух, и юный Травень старается держаться подальше от смертельного холода. – Одмор скоро прибудет, и начнем.
– Это ты так говоришь потому, что сейчас не зима и тебе не надо морозить народ, – не прекращает жаловаться Косарь.
– Хватит, говорю. Без него все равно не начнем, – хмурится глава стола, и остальные месяцы поддаются его решению.
– Как продвигается подготовка? – Сеятель заводит эту беседу зная, что товарищ не сможет не говорить и это сдержит нетерпение.
– Да смотря где. На востоке дожди могут затопить урожай, на юге солнце палит, еще немного – и пожары. То-то Лютый и Сечень зимой развлекутся, если все зерно погибнет.
– От холода они мрут не потому, что я злой, а потому, что сами не подготовились, – жмет плечами Лютый.
Разговор прерывают бубенцы и свирели, мелодия такая, что невозможно усидеть на месте. Легкая, веселая, от нее в зале становится светлее.
– Одмор? Кажется, он, – прислушивается Жнец и поглядывает на Сеятеля. Тот кивает. Все замолкают, даже Лютый постукивает посохом в ритм.
Он появляется в дверях, сияя восточной помпезностью, блестящая парча в свете огня создает волшебное сияние вокруг всей фигуры. Одмор расслабленно улыбается товарищам и садится на последнее свободное место.
– Ты заставил нас ждать, Одмор, – басит Лютый.
– Проспал, – опоздавший пожимает плечами, с них сыпятся лепестки и блестящие конфетти. – Дневные празднества, ночные гулянья. Весь месяц не спал, а следующий отсыпался.
– Ты – этот месяц! – тычет в него пальцем Жнец.
– Не цепляйся к словам, – отмахивается Одмор, – понял же, о чем я.
– Говори уже, зачем нас собрал, Лютый, и пойду. Мне есть чем заняться, – бурчит Косарь.
Лютый осматривает товарищей, пауза начинает затягиваться, и Пастух нетерпеливо елозит в кресле.
– Тринадцать становится несчастливым числом, – слова легким эхом отражаются от стен.
– И что? – подает голос Сечень.
– Люди начинают думать о плохом, – главный пристально смотрит на товарища, – искать злые знаки. Високосный год для них полон катастроф еще до наступления. Если оставим все как есть, ослабнем.
– Я не верю в это, – легкомысленно смеется Одмор, – это невозможно.
– Потому что тебя все любят? Еще бы, целый месяц праздников. Кути, не спи, обжирайся.
– Ну а что ты предложишь? Убрать Високосный месяц? Чтобы нас двенадцать было? Отправишь кого-то на смерть или возьмешь самоотвод?
– Я самоотвод не возьму. У меня важная задача, урожай абы кто не соберет.
– Мне тоже нельзя, если я не посею, ему собирать нечего будет.
– Я запасаю дрова, – подает голос Сечень.
– У меня скот, – качает головой Пастух.
– И у меня.
– Ага, – грубо поддакивает Мясник.
Одмор осматривает всех сидящих, кто-то изучает столешницу перед собой, кто-то вдруг начинает рассматривать узоры на стенах или ковырять подлокотник кресла. Месяц догадывается, к чему все идет, ведь стоит ему отвернуться, как они глаз не могут отвести от перстней на его пальцах.
– Давайте Лютого уберем, без него вам и запасаться не придется! Будем все вместе развлекаться, а не животы рвать работой.
– Интересные вещи говоришь, Праздник, – хмыкает Лютый, в сторону Одмора по столу ползет морозный узор, в комнате становится холодно, даже осенние месяцы начинают кутаться в одежду. – Разве ж я сдамся так просто?
– Применять силу в Зале Совета! – возмущается Пастух, его легкая одежда не спасает от пробирающего до костей мороза.
– Не испугаешь, – качает головой Одмор. – Даже не смотри так на меня, я же…
– А что ты сделаешь? – Лютый перебивает, смотрит с издевкой. – Блестками меня закидаешь? – Ведет посохом, отзывает холод.
– Так мы ничего не решим, – осторожно намекает Травень.
– Будто я не знаю, что вы уже решили, – Праздник поднимается резко, порывисто. Четыре шага вправо, пять влево. Ходит из стороны в сторону, и только звонкий стук подошв о пол нарушает молчание.
– Нашли наконец причину, да?
– Ты заговоры видишь везде, особенно там, где их нет, – хмурится Сечень, а сам украдкой посматривает то на Лютого, то на Жнеца.
– Я их вижу потому, что вы так себе заговорщики, – фыркает Праздник и продолжает ходить туда-сюда. – Только напомню вам, что никто не знает, кто из нас Високосный.
– Да тут ежу понятно, что ты. От остальных польза хоть какая-то есть.
– Кроме этой компании, которая всех в страхе держит, – кивает на зимние месяцы Одмор.
– Мы часть цикла.
– Каждый из нас часть цикла!
– Что изменится, если тебя не станет? – поднимает брови Жнец.
Неожиданный союз летнего с зимними, раз уж они договорились – такое будет сложно переспорить, решает Праздник. Ком подступает к горлу, но он выдыхает:
– Да люди просто не смогут столько работать без праздников. Вы думаете, я бесполезен, что только и отвлекаю от действительно важных вещей…
– Твое правление получается веселым только потому, что весь год кто-то другой запасается дровами и сеном, сеет и жнет. Зимние месяцы дают время на пряжу, шитье, другое рукоделие. А скот! Его надо вырастить, пасти и заколоть, чтобы ты пришел и устроил гулянья?
– И вы, вероломные, говорите: это не заговор? Вы поделите мое наследие, пока я еще буду биться в конвульсиях с перерезанным горлом, – Одмор захлебывается мрачным пророчеством.
Загнанный в угол, он уже не выглядит расслабленным и величественным. И как позволил этому случиться?
– Почему ты не признаешь, что это необходимая жертва? – строго спрашивает Лютый.
– Потому, что твоя жертва – я! – Одмор разводит руками, ждет, что в любой момент они сорвутся и нападут. – И никто из вас даже не расстроится, глупые завистники. Бедняжки, они круглый год работают, чтобы развлекались другие. Будто праздники – это просто! Это очень даж…
Сечень подбирается сзади и первый замахивается, бьет ножом со всей силой, что есть в крупном мужчине, привыкшему рубить. Нож прорезает слои одежды, плоть Праздника и застревает в ребре. Тот даже не пытается вытащить лезвие. Больно, он не привык к боли.
Мясник протягивает товарищу еще один нож, а сам замахивается топориком. Едва не задевает Пастуха, но мальчишка вовремя убегает из-под горячей руки и забивается в угол. В следующую секунду Зал заполняется стужей и метелью. Лютый сковывает холодом изломанное тело Праздника.
Жнец, единственный из теплых месяцев, подходит ближе. Смотрит на товарища, уже обезображенного ранами. Дышит судорожно, глаза болезненно блестят, но руки не дрожат. Он длинным движением серпа перерезает Одмору горло. Тело бьет судорогой, с одежды сыплются блестки, которые тут же тонут в густой, темной крови. Одмор падает в нее и больше не встает.
– Назову ее Пасхой! А то название какое-то дурацкое. Язык в узел завяжется, пока выговоришь.
– Я заберу Лугнасад. Он, вроде бы, мало кого интересует.
– Самайн – мой! Мой, слышите! – перекрикивает всех Листопад.
Из глаз Одмора стекают золотистые слезинки, когда он слышит, что невольное пророчество сбылось: праздники, частички его самого, расхватывают жадные месяцы. Даже те, кто не хотел в этом участвовать, получают свою долю.
Лютый садится рядом, не обращает внимание, а подол шубы попадает в кровавую лужу.
– Ты зла не держи, Праздник. Так все станут сильнее, – его голос звучит на грани слышимости. – Йоль останется Йолем. Знаю, как ты его любишь. Я присмотрю за ним.
Но Одмор уже не слышит, его уже нет.
Вот как их стало двенадцать.
2018