Кассандра Клэр
Призраки Сумеречного базара. Книга вторая

– А ты и не просила. Но все равно – «пожалуйста, не за что».

Розмари вздохнула и осмотрела рану, потрогала ее, поморщилась.

– Ну, раз уж ты здесь, нарисуешь мне ираци?

Ясное дело, она не из простецов. Даже одаренный Зрением простец не смог бы сражаться так, как она. Однако это все равно не значит, что она выдержит ираци. Никто не выдержит, кроме Сумеречного охотника.

– Слушай, времени объяснять нет, – взорвалась Розмари в ответ на молчание Селин. – И идти в больницу, рассказывать, что меня демон пожевал, я не собираюсь, ясно?

– Раз ты знаешь про ираци, должна знать и то, что вынести ее может только Охотник.

– Я знаю, – Розмари твердо встретила взгляд Селин.

На ней не было руны Ясновидения, но то, как она двигалась, как сражалась…

– Ты уже носила руны раньше? – нерешительно спросила Селин.

– А ты как думаешь? – усмехнулась Розмари.

– Да кто же ты такая?

– Ну, просто я. Так будешь помогать или нет?

Селин достала стило. Нанесение руны не Охотнику означало его вероятную смерть и гарантированные мучения. Она глубоко вдохнула и осторожно прикоснулась стилом к коже. Розмари испустила вздох облегчения.

– Скажешь, кто послал за тобой шакса? – спросила Селин. – И не он ли поставил рядом акейрала, чтобы довершить начатое?

– Нет. А ты скажешь, почему бродишь тут посреди ночи с таким видом, будто только что утопила в Сене любимую игрушку?

– Нет.

– Вот и ладно. Кстати, спасибо.

– Тот парень, что был тут с тобой…

– Которого ты не видела и о ком ничего никому не скажешь, если не хочешь неприятностей?

– Ты его любишь, и он тебя тоже, да?

– Полагаю, любит, – сказала Розмари. – Меня ищут разные опасные типы, а он сделал все, чтобы они думали, будто ищут его.

– Не понимаю.

– Тебе и не надо. В общем, да. Он меня любит, я люблю его. А что?

– Я просто… – Селин чуть не спросила, как это бывает, что при этом чувствуешь ты сам… Кроме того, ей просто хотелось продлить разговор. Она боялась снова остаться одна на пустынном мосту между рекой и небом. – Я просто хотела убедиться, что о тебе есть кому позаботиться.

– Мы заботимся друг о друге. Так обычно и бывает. Кстати… – она окинула Селин оценивающим взглядом. – Я у тебя в долгу за помощь с демоном и сохранение моей тайны.

– Я не обещала ничего сохра…

– Ты ее сохранишь. А долгов я не люблю, так что позволь оказать тебе услугу.

– Мне ничего не нужно, – сказала Селин, имея в виду: «мне ничего не нужно из того, что могут дать люди».

– Я привыкла держать глаза открытыми, и я знаю, что творится в мире Сумеречных. Тебе нужно гораздо больше, чем ты думаешь. И больше всего тебе нужно держаться подальше от Валентина Моргенштерна.

Селин напряглась.

– Что ты знаешь о Валентине?

– Я знаю, что ты как раз в его вкусе: юная и впечатлительная. И знаю, что доверять ему нельзя. Я смотрю во все глаза, и тебе советую. Он далеко не все тебе говорит, в этом я уверена.

Она посмотрела поверх плеча Селин, ее глаза расширились.

– Кто-то идет. Убирайся отсюда, и поскорее.

Селин обернулась. Безмолвный Брат скользил по Левому берегу, приближаясь к началу моста. Непонятно, тот ли это, с которым она разговаривала на Сумеречном базаре… но рисковать Селин не хотела. Только не после того, что она ему выложила. Слишком это унизительно.

– Запомни, – сурово закончила Розмари, – Валентину доверять нельзя.

– Но с чего мне доверять тебе?

– Ни с чего.

И, не тратя больше слов, Розмари зашагала по мосту навстречу Безмолвному Брату.

Небо начало розоветь. Бесконечная ночь, наконец, уступила дорогу заре.

* * *

Я ожидал найти на мосту твоего мужа… Еще не закончив фразу, Брат Захария уже понял, что говорит неправду.

Он доверился тому, кому верить не следовало. Позволил своим чувствам к Эрондейлам (надежде, что между Карстерсами и Эрондейлами еще осталась какая-то связь, хотя Джек был почти не Эрондейл, а Джем – едва ли Карстерс) затуманить ясность суждения. И теперь все последствия лягут на плечи Джека Кроу.

– Он не придет. Ты больше никогда его не увидишь, Охотник. Так что можешь даже не искать.

Я понимаю, что Сумеречные охотники дали вашей семье все основания не верить им, но…

– Ничего личного. Я вообще никому не верю, – сказала Розмари. – Так я выживаю в этом мире.

Она была груба и упряма. Брат Захария невольно подумал, что она ему нравится.

– Если бы я и решила кому-то поверить, вряд это был бы представитель культа воинствующих фундаменталистов, которые то и дело казнят своих… Но, как я уже говорила, я никому не верю.

Кроме Джека Кроу.

Это больше не его имя.

Как бы он себя ни называл, он все равно останется Эрондейлом.

Она расхохоталась, и в этот миг в ее лице проглянуло что-то знакомое.

Гораздо более знакомое, чем то, что он увидел в Джеке Кроу.

– Охотник, ты знаешь гораздо меньше, чем тебе кажется.

Брат Захария запустил руку в складки мантии и достал купленное на Сумеречном базаре ожерелье. Проданное Джеком Кроу, как ему сказали, без ведома и разрешения жены – так человек мог поступить только с вещью, которая принадлежала не ему. Подвеска посверкивала в свете разгорающейся зари. Захария отметил удивление, которого собеседница не смогла скрыть, и протянул ей украшение.

Она раскрыла ладонь. Он мягко опустил на нее цаплю. Стоило пальцам сомкнуться на подвеске Розмари, что-то глубоко в ее душе словно заняло свое место. Как будто она утратила однажды важную часть своей души, а теперь получила ее назад.

– Голубь? – она подняла бровь.

Цапля. Ты, вероятно, узнала ее?

– С чего бы это?

Потому что я купил ее у твоего мужа.

Губы ее сжались в тонкую суровую линию, она спрятала кулон в кулаке. Волчонок в той лавке сказал правду: Розмари не знала, что ее ожерелье продали.

– Зачем же ты принес его мне?

Она неплохо изобразила безразличие. Интересно, что будет, если потребовать цаплю назад? Наверное, придется драться.

Затем, что у меня такое чувство, будто эта вещь принадлежит тебе. И твоей семье.

Розмари будто окаменела. Брат Захария заметил едва заметное движение руки, готовой инстинктивно схватиться за оружие. О да, у нее были великолепные инстинкты. А также умение властвовать над ними. А еще высокомерие, изящество, верность, способность к великой любви, и манера смеяться, от которой небо будто озарялось.

Он явился в Париж в поисках потерянного Эрондейла.

И нашел его. Ее.

– Понятия не имею, о чем ты.

Ты – Эрондейл. Не твой муж. Ты. Утраченный наследник благородного рода воителей.

– Я – никто, – отрезала она. – Во всяком случае, для тебя я интереса не представляю.

Я мог бы войти в твой разум и найти там доказательства.

Она отшатнулась. Не нужно было уметь читать мысли, чтобы почувствовать ее панику. Розмари лихорадочно пыталась понять, откуда он все узнал…

Но я не собираюсь проникать в твои тайны. Просто хочу помочь тебе.

– Родители рассказали мне все, что следует знать о Сумеречных охотниках, – прошипела она, и Брат Захария понял, что это почти признание. – Ваш славный маленький Конклав… Ваш Закон…

Последнее слово она выплюнула, будто яд.

Я здесь не как представитель Конклава. Они не знают, что я тебя ищу. Или что ты вообще существуешь. У меня свои причины тебя защищать.

– И какие же?

Я не вторгаюсь в твои тайны и прошу, чтобы ты не вторгалась в мои. Тебе достаточно знать, что я в большом долгу перед твоей семьей. Узы, связывающие меня с Эрондейлами, прочнее уз крови.

– Очень мило с твоей стороны, но никто не просил тебя платить долги, – возразила Розмари. – Мы с Джеком прекрасно справляемся. Заботимся друг о друге и намерены делать это и впредь.

С твоей стороны это было умно – заставить меня думать, будто я ищу его, но…

– Это было умно со стороны Джека. Люди его недооценивают. А потом расплачиваются за это.

…но если я узнал, кто ты, это могли сделать и другие. А они куда опаснее, чем ты думаешь.

– Другие, о которых ты говоришь, зарезали моих родителей, – сказала она с непроницаемым выражением лица. – Мы с Джеком уже долгие годы в бегах. Поверь, я очень хорошо знаю, насколько они опасны. И так же хорошо знаю, как опасно доверять незнакомцам, даже таким – со способностями ниндзя и альтернативным представлением о моде.

В Безмолвном Братстве Захария научился силе принятия. Иногда признать, что битва проиграна и ты побежден, – куда более сильный ход. К тому же он дает возможность подготовиться к следующему сражению.

Хотя у нас тут даже не битва, напомнил он себе. Завоевать доверие другого невозможно – только заслужить.

На твоей цапле теперь чары. Если столкнешься с бедой, с которой не сумеешь справиться сама, позови меня, я приду.

– Если ты думаешь, что сможешь выследить нас с помощью этой штуки…

Твой муж сказал, что единственный способ заслужить доверие – довериться самому. Я не буду пытаться тебя найти, если ты не хочешь быть найденной. Но ты всегда сможешь найти меня. И я верю, что ты позовешь на помощь, когда – и если! – возникнет нужда. А ты верь, что я отвечу.

– Кто ты такой?

Можешь называть меня Брат Захария.

– Могу, но если я действительно попаду в ситуацию, когда мне, чтобы спасти жизнь, придется обратиться за помощью к какому-то воинственному монаху, я бы предпочла знать его настоящее имя.

Когда-то я…

Как же давно это было. Он, казалось, уже почти не имел прав на это имя. И однако в том, чтобы произнести его вслух, было какое-то глубокое, почти человеческое удовольствие.

Когда-то меня звали Джеймс Карстерс. Джем.

– И кого же позовешь на помощь ты, Джем, если не сумеешь справиться с опасностью в одиночку?

Она застегнула цепочку на шее. У Захарии отлегло от сердца. Хотя бы эта задача выполнена.

Я не думаю, что это возможно.

– Значит, ты недостаточно внимателен.

Она коснулась его плеча – неожиданно, и с неожиданной мягкостью.

– Спасибо, что попытался. Хорошее начало.

И вот она уже уходит прочь…

Брат Захария смотрел, как под мостом медленно течет вода, и думал про другой мост в другом городе, куда он возвращался раз в год, – чтобы вспомнить человека, которым когда-то был, и мечты, которые у него были.

На дальнем конце Моста Искусств юный уличный музыкант открыл футляр, достал скрипку и поднес к плечу. Мгновение Захария думал, что ему все это кажется, будто он сам вызвал фантазию о своем прошлом «я». Однако подойдя ближе (удержаться он не смог), он понял, что музыкант – девушка. Совсем юная, лет четырнадцати или пятнадцати, волосы убраны под кепку, белая блузка, аккуратный старомодный галстук-бабочка.

Она коснулась струн смычком и принялась играть какую-то завораживающую мелодию. Брат Захария узнал ее: скрипичный концерт Бартока, написанный немало времени спустя, после того как Джем Карстерс бросил играть.

Безмолвные Братья не играют на музыкальных инструментах, не исполняют музыку. Они ее и не слушают – по крайней мере, обычным образом. Но даже при том, что все их чувства надежно изолированы от земных наслаждений, они все равно слышат.

И Джем тоже слышал.

Он был скрыт гламором, и скрипачка думала, что она одна. Никто не слушал ее, никто не собирался платить. Так что играла она не ради пары монеток, а для собственного удовольствия. Она смотрела на реку и небо, и ее песня приветствовала восходящее солнце.

Джем вспомнил давление подбородника, струны под пальцами левой руки, танец смычка. И возникающее иногда ощущение, будто это музыка играет им самим.

В Безмолвном Городе не было музыки. И солнца тоже не было, и зари. Только тьма и покой.

Париж купался в чувствах, упивался ими – еда, вино, искусство, любовь… Все вокруг напоминало о том, что он потерял, об удовольствиях, которые ему больше не принадлежат. Он научился с этим жить. Здесь это было труднее, но все равно возможно.

Но было кое-что еще.

Вернее, ничто, которое он ощущал, слушая пение скрипки, глядя, как танцует по струнам смычок. Бездна в его душе, наполненная лишь отзвуками прошлого и заставлявшая его чувствовать себя совершенно и отчаянно не-человеком.

Он чувствовал тоску. Желание по-настоящему слышать, хотеть, чувствовать! И поэтому был почти жив.

Вернись домой, – прошептали Братья у него в голове. – Пора.

С годами Брат Захария научился контролю. Он научился, если было нужно, закрываться от голосов Братьев. Странная штука это Братство. Вроде бы монашество – это одинокая жизнь… В некотором роде она и была одинокой. Но ему никогда не удавалось по-настоящему остаться одному. Братство все время было рядом, на самом краю восприятия – оно наблюдало, выжидало. Стоит только протянуть руку, и Братство заберет тебя назад.

Скоро, – пообещал он им. – Но не сейчас. У меня еще есть здесь дела.

Большая его часть принадлежала Братству. Но все же он был Братом меньше, чем остальные. Он обитал в странной пограничной зоне, позволявшей сохранить ему немного личной жизни. И стремление к ней, о котором остальные Братья давно забыли. Захария на мгновение закрылся от них. Он чувствовал горькое сожаление из-за провала миссии… Но это было так хорошо, так по-человечески – чувствовать сожаление, и он хотел немного насладиться этим чувством. Сам, в одиночестве.

Или не в таком уж одиночестве.

Прежде чем вернуться в Безмолвный Город, нужно было сделать еще одно дело. Ему предстояло поговорить с человеком, которому Эрондейлы тоже были глубоко небезразличны.

Ему нужна была Тесса.

* * *

Селин совершенно не собиралась врываться к Валентину – это было бы сущее безумие. Но она почти сутки блуждала по городу, и сейчас слишком хотела спать, чтобы ясно понимать, что ей нужно. Она просто повиновалась порыву. В присутствии Валентина на нее всегда нисходила ясность – вот в ней-то она сейчас и нуждалась. Валентин всегда умел заставить ее поверить. Не только в него, но и в саму себя.

После той странной встречи на мосту она хотела вернуться в штаб-квартиру в Маре. Стивен и Роберт наверняка оценили бы новость о неожиданной активизации демонов и о бродячей Охотнице, которая сеет беспорядки и клевещет на Круг.

Но сейчас она просто не могла их видеть. Пусть волнуются и гадают, что с ней. Или не волнуются. Уже наплевать.

По крайней мере, она очень старалась, чтобы ей было наплевать.

День она провела в Лувре – бродила по галереям, куда туристы обычно не заглядывают, среди старых этрусских масок и месопотамских монет. В юные годы она торчала тут часами, мешаясь с толпами школьников. Когда ты ребенок, так легко становиться невидимкой!

Куда сложнее сделать так, чтобы тебя увидели. Теперь Селин это хорошо понимала. И выдержать оценивающие взгляды, когда это произойдет.

Она никак не могла выкинуть из головы ту парочку на мосту – то, как они пожирали друг друга глазами, как прикасались друг к другу… так нежно и в то же время жадно. И еще она не могла забыть, что та женщина сказала о Валентине.

Нет! Селин была уверена, что Валентину можно доверить даже жизнь. Но если она так ошибалась насчет Стивена, как можно быть уверенной хоть в чем-то?

Валентин занимал роскошные апартаменты в Шестом округе, через улицу от знаменитого шоколатье и не менее знаменитого магазина, где шляпы на заказ стоили больше, чем люди платят в месяц за жилье.

Селин громко постучала. Никто не ответил.

Вскрыть замок оказалось нетрудно.

Я вломилась в квартиру Валентина Моргенштерна, – удивленно подумала она. Происходящее казалось ей не вполне реальным.

Обстановка была изящной и почти по-королевски роскошной: стены в золотых геральдических лилиях, мебель с бархатной обивкой, пушистые ковры на блестящем паркете, свет приглушен тяжелыми золотыми шторами. Единственным анахронизмом тут был, пожалуй, большой стеклянный ящик посреди гостиной, в котором, связанная и избитая до бесчувствия, лежала Доминик дю Фруа.

Не успела Селин сообразить, что делать дальше, как в двери загремел ключ. Ручка повернулась. Селин нырнула за штору и замерла, почти не дыша. Она не видела, как Валентин меряет гостиную шагами, зато прекрасно все слышала.

– Просыпайся! – рявкнул он.

Пауза, шорох, крик боли.

– Халфасы?! – спросил он наполовину весело, наполовину сердито. – Ты серьезно?

– Ты сам сказал, все должно выглядеть очень реально, – простонала Доминик.

– Вот именно: выглядеть, я сказал! А ты подвергла их настоящей опасности.

– А еще ты сказал, что заплатишь, а теперь я валяюсь в какой-то клетке! С пустыми, между прочим, карманами и парой совершенно ненужных мне шишек на голове.

Валентин тяжело вздохнул, словно кто-то бессовестно тратил его драгоценное время.

– Ты сказала им все, как мы договаривались? И подписала признание?

– Эти мелкие паразиты так тебе и сказали, когда притащили меня сюда. Так что там с платой за мои услуги? И забудем обо всем этом.

– Охотно.

Послышался странный звук, Селин не смогла понять, что это было. А за ним последовал запах, который она узнала сразу. Запах горелой плоти.

Валентин кашлянул.

– Селин, теперь можешь выйти.

Она окаменела. Забыла, как дышать.

– Что-то не очень хорошо у нас с маскировкой в последнее время, да? Давай, покажись уже! – Он резко хлопнул в ладоши, словно подзывая собачонку. – Хватит играть.

Селин вышла из-за шторы, чувствуя себя полной идиоткой.

– Ты знал, что я там? Все это время?

– Ты удивишься, сколько всего я знаю, – холодно улыбнулся Валентин.

Одет он был, как всегда, в черное, отчего его белые волосы словно горели бледным огнем. Если говорить о стандартах красоты, Валентин был не менее красив, чем Стивен, подумала Селин, вот только к нему эти стандарты были неприменимы. Он был красив, как статуя, высеченная из камня, и подобно камню же неуязвим. Еще в Академии Селин иногда наблюдала за ним и Джослин. И за тем, как одно ее прикосновение могло растопить этот лед. Однажды она даже набрела на них, когда они обнимались, и некоторое время, спрятавшись в тени, смотрела, как они тают друг в друге. Когда их губы, наконец, разомкнулись, Валентин так нежно погладил Джослин по щеке… И выражение, с которым он смотрел на свою первую и единственную любовь, было почти человеческим.

В теперешнем Валентине от этого выражения не осталось ни следа. Он широко раскрыл руки, словно приглашая Селин чувствовать себя как дома в этой роскошной гостиной. Ящик в центре комнаты был пуст, только на дне дымилась кучка черных кружев и кожи. Доминик дю Фруа исчезла.

Валентин проследил за ее взглядом.

– Она была преступницей, – спокойно сказал он. – Я просто привел неизбежный приговор в исполнение.

О Валентине давно уже ходили слухи – о тех переменах, что произошли с ним, когда погиб его отец. Нехорошие, темные слухи о том, как жесток он был с теми жителями Нижнего мира, кто не желал знать свое место, да и вообще с любым, кто становился ему поперек дороги. Со всяким, кто осмеливался ставить под сомнение его…

– Ты выглядишь взволнованной, Селин. Я бы даже сказал, испуганной.

– Нет, – тут же ответила она.

– Как будто думаешь, что проникновение в мои частные апартаменты и шпионаж могут повлечь за собой какие-то дурные последствия.

– Я не шпионила, я просто…

Он улыбнулся ей – так приветливо и лучезарно, что ей тут же стало стыдно за свой глупый страх.

– Хочешь чаю? И немного печенья? Ты выглядишь так, словно год ничего не ела.

Он накрыл на стол: не только чай и печенье, но и свежий багет, нарезанный кусками, и козий сыр, и горшочек меда, и блюдце голубики, выглядевшей так, будто ее только что сорвали с куста. Селин и не догадывалась, что хочет есть, пока вкус меда не обжег ей язык. О да, она голодна, да еще как!

Некоторое время они вели обычную для Парижа светскую беседу: любимые кафе, лучшие места для пикника, где лучше покупать крепы, а также сравнительные достоинства музеев Орсэ и Помпиду. Через некоторое время, откусив большой кусок багета с сыром, Валентин сказал:

– Ты, конечно, в курсе, что другие считают тебя слабой и не слишком умной? – голос его при этом звучал почти весело.

Селин чуть не подавилась голубикой.

– Если бы я прислушивался к мнению большинства в Круге, тебя бы тут уже не было. К счастью, у нас не демократия. Они думают, что знают тебя, Селин, а на самом это и близко не так, правда?

Она медленно покачала головой. Нет, никто ее не знал.

– Но я в тебя верил. Я доверял тебе. И за это доверие ты отплатила мне подозрениями?

– Нет, на самом деле я…

– Конечно же, ты меня не подозревала. Просто решила нанести визит вежливости. Спрятавшись за занавесками. Пока меня не было дома.

– О’кей. Oui. Я тебя подозревала.

– Видишь? А ты умна! – И снова эта улыбка, словно она сделала именно то, чего он хотел. – И что же ты узнала обо мне в результате своего бесстрашного расследования?

Притворяться было бессмысленно. Да и любопытство Селин было едва ли не сильнее ее страха. Поэтому она сказала правду. Как сама ее понимала.

– Доминик дю Фруа не вела дел ни с какими двумя Охотниками. Она вела дела с тобой. Ты под кого-то копаешь и используешь для этого нас.

– Нас?

– Меня, Роберта, Стивена.

– Роберта и Стивена – да. Их я действительно использую. Но тебя… Ты же здесь, не так ли? И видишь всю историю целиком.

– Я?

– Ну, если хочешь…

Родители Селин не читали ей сказок на ночь. Зато она сама прочитала их великое множество и очень рано усвоила главное правило: будь осторожен со своими желаниями. И как любой Сумеречный охотник она знала еще одно: в любой сказке есть доля правды.

– Я хочу знать, – сказала она.

И Валентин рассказал. Селин оказалась права, он действительно копал под двух Охотников, которые были не виноваты в преступлениях, которые им приписывали, зато виноваты кое в чем похуже – в том, что встали на пути Круга.

– Они слепо верны традициям и виноваты в том, что коррупция поразила Конклав. К тому же, они хотят уничтожить меня. Так что мне пришлось вмешаться.

Да, он прибегнул к помощи чародейки, чтобы получить улики, а теперь использует Стивена и Роберта в качестве свидетелей ее признания.

– Так как сама она, к сожалению, свидетельствовать уже не может.

– А как же Меч Смерти? – спросила Селин. – Тебя не волнует, что случится, когда обвиняемых допросят?

Валентин неодобрительно поцокал языком. Видимо, был недоволен тем, что она не сделала единственно правильный вывод.

– К несчастью, так далеко дело не зайдет. Мне известно, что по дороге в Безмолвный Город эти двое Сумеречных охотников предпримут попытку к бегству и погибнут в последовавшей за этим неразберихе. Трагический финал.

Слова тяжело упали между ними. Селин пыталась понять… Валентин собирался не просто подставить Сумеречных охотников – ни в чем не виноватых Сумеречных охотников, – но и хладнокровно убить их. Немыслимое преступление, за которое Закон карает смертью.

– Зачем ты все это мне рассказываешь? – спросила она, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. – И почему ты думаешь, что я тебя не выдам? Или…

Или он не собирается отпустить ее живой.

Человек, способный хладнокровно убить двух Сумеречных охотников, не остановится перед убийством третьего. Внутренний голос кричал, что нужно вскочить, выхватить оружие, с боем пробить себе путь на свободу, помчаться прямиком в Парижский Институт и рассказать им все. Остановить это – остановить его, – пока не стало слишком поздно. Валентин спокойно смотрел на нее, положив руки на стол. Словно говорил: «Теперь твой ход».

Она не двинулась с места.

Семейство Верлак, заправлявшее здешним Институтом, дружило с ее родителями. Не раз и не два один из них находил ее, когда она пускалась в бега, и отправлял домой. В первый раз она умоляла дать ей убежище в Институте, где любому Охотнику гарантируется надежное и безопасное пристанище, – и услышала в ответ, что слишком юна, чтобы просить об этом. И слишком юна, чтобы понимать, что такое безопасность. Родители любят ее, и ей давно пора прекратить доставлять им столько проблем.

Нет, этим людям она ничем не обязана.

А вот Валентин выделил ее из толпы, дал ей дело, дал семью. Ему она обязана всем.

Он наклонился к ней, протянул руку. Она постаралась не вздрогнуть. Он легко коснулся шеи, там где демон-акейрал оцарапал ее.

– Ты ранена.

– Пустяки, – сказала она.

– И хромаешь.

– Я в полном порядке.

– Тебе нужна еще одна ираци…

– Я в порядке.

Он кивнул, словно она только что подтвердила его подозрения.

– Да. Ты всегда выбирала этот путь.

– Какой?

– Через боль.

На этот раз Селин все-таки вздрогнула.

– Неправда, – запротестовала она. – Это… ненормально.

– А ты знаешь, почему это так? Почему ты ищешь боли?

Этого она никогда не понимала. Только знала – глубоко, без слов, как знают самую сокровенную правду.

Что-то было такое в боли… что заставляло ее чувствовать себя более цельной, настоящей. Как будто контроль все еще оставался у нее. Иногда боль была единственным, что она еще могла контролировать.

– Ты ищешь боли, потому что она делает тебя сильнее, – сказал Валентин, будто нарекая новым именем ее безымянную душу. – Знаешь, почему я понимаю тебя лучше, чем они? Потому что мы с тобой одинаковые. Мы рано начали учиться, правда? Жестокость, грубость, боль – никто не защищал нас от правды жизни, и это сделало нас сильными. Большинством людей управляет страх. Они бегут даже от намека на боль, и становятся из-за этого слабыми. Мы же с тобой, Селин, знаем, что единственный способ пройти через боль – это идти ей навстречу. Приветствовать жестокость мира, и тем самым подчинить ее себе.

Селин никогда не думала о себе так: жесткая и сильная… И уж точно никогда не дерзала сравнивать себя с Валентином. Он продолжил:

– Вот за этим-то ты и нужна мне в Круге. Роберт, Стивен и остальные? Они просто мальчишки. Дети, играющие во взрослые игры. Их пока еще не проверили в деле… Проверят, но не сейчас. А мы с тобой особенные. Мы давно уже не дети.

Никто никогда не называл ее сильной. Никто никогда не называл ее особенной.

– Ситуация развивается все быстрее, – продолжал Валентин. – Мне нужно понимать, кто со мной, а кто нет. Вот поэтому-то и я рассказал тебе правду о нашем, – он махнул рукой в сторону дымящейся кучки тряпья, – положении дел.

– Это проверка, – сказала она. – Проверка на верность.

– Это возможность, – поправил он ее. – Тебе – стать моим доверенным лицом, а мне – вознаградить тебя за доверие. Вот что я предлагаю: ты будешь молчать о том, что узнала, и предоставишь событиям идти так, как я планировал. А я подам тебе Стивена Эрондейла на серебряном блюде.

– Что?! Я… я не…

– Я уже говорил тебе, Селин: я много чего знаю. И я знаю тебя. Я могу дать тебе то, что ты хочешь. Если ты действительно этого хочешь.

Будь осторожен со своими желаниями, – снова пронеслось у нее в голове. Но Стивен… она так хотела получить Стивена! Даже понимая, что он о ней думает; даже помня, как гремит в ушах его насмешливый хохот; даже поверив, что она сильна, а Стивен слаб, как только что сказал Валентин… Даже узнав простую и жестокую истину, что Стивен ее не любит и никогда не полюбит, она все равно желала его. Всегда и вовеки.

– …или ты можешь сейчас выйти из этой квартиры, побежать в Конклав, рассказать им все, что сочтешь нужным. Спасти этих ни в чем не виноватых Охотников и потерять единственную семью, которой ты по-настоящему небезразлична, – закончил Валентин. – Выбор за тобой.

* * *

Тесса Грей вдыхала город, который когда-то, совсем недолго, – но такие воспоминания из памяти не стираются, – был ей домом. Сколько ночей она стояла на этом самом мосту, глядя на огромную тень Нотр-Дама, на рябь речных волн, на горделивые кружева Эйфелевой башни – на пронзительную красоту Парижа, расплывающуюся от нескончаемых слез. Сколько ночей она искала в Сене свое вечное отражение, представляя себе мгновения, дни, годы, столетия, которые могла бы прожить в мире, где нет Уилла.

Впрочем, нет. Не представляя.

Потому что представить это было невозможно.

И все равно – вот она, Тесса. Прошло уже больше полувека, а она живет. Без него. Сердце навеки разбито, но все еще бьется. Оно все еще сильное.

И способно любить.

Она сбежала в Париж, когда Уилл умер, и оставалась здесь, пока не окрепла достаточно, чтобы взглянуть в лицо будущему. С тех пор она сюда больше не возвращалась. На первый взгляд город ничуть не изменился. Но если так судить, то и она тоже. Не стоит доверять внешности – она никогда не откроет тебе всей правды. И не обязательно уметь изменять облик, чтобы узнать это.

Прости, Тесса. Я нашел ее – и отпустил.

За все эти годы она так и не привыкла. Не привыкла к холодному голосу Джема, звучавшему прямо в голове, – такому близкому и такому далекому. Его рука покоилась на перилах моста в нескольких дюймах от ее руки… Она могла бы коснуться ее. Он не убрал бы руку, только не от ее прикосновения. Но кожа так холодна, так суха… словно камень.

Все в нем теперь точно камень.

– Ты нашел ее. Именно этого мы и хотели. Речь никогда не шла о том, чтобы привести потерянного Эрондейла обратно в мир Сумеречных охотников. Или вместо него выбрать, каким путем ему идти.

Знакомая тяжесть нефритовой подвески на шее, нагревшейся от прикосновения к коже, была так утешительна. Тесса все еще носила ее – каждый день, не снимая, с тех пор, как Джем подарил ее. Больше века назад…

Он и не знает.

Это правда, но все же… как-то это неправильно. Эрондейл в опасности, а мы ничего не делаем. Боюсь, я не оправдал твоего доверия, Тесса. И его тоже.

Между ней и Джемом всегда был только один «он».

– Мы нашли ее – ради Уилла. Но ты сам знаешь, Уилл хотел бы, чтобы она выбирала сама. Как когда-то выбрал он.

Если бы он все еще был Джемом, она бы обняла его. И ее объятия, дыхание, биение ее сердца убедило бы его в том, что это просто невозможно. Он не может предать ее доверие. Ее или Уилла.

Но он был Джем… и не Джем. Все тот же и бесконечно, неизмеримо другой, и ей оставалось только стоять рядом и с помощью бесполезных слов убеждать, что он сделал все, что мог.

Когда-то он предупредил ее о том, что будет, – о том, как в нем будет оставаться все меньше его и все больше Безмолвного Брата – и пообещал, что трансформация никогда не станет полной. Когда я перестану видеть мир человеческими глазами, я все равно хотя бы отчасти останусь тем Джемом, которого ты знала, – сказал тогда он. – Я буду видеть тебя глазами сердца.

И глядя на него теперь – на его запечатанные глаза и губы, на холодное лицо, вдыхая запах, в котором не было ничего человеческого (так пахнет бумага или камень… то, что никогда не жило и не любило), – она старалась помнить об этом. И верить, что он все еще где-то там, хотя бы часть его. Он видит ее и хочет, чтобы его тоже видели.

С каждым годом становилось все труднее. За долгие десятилетия случались мгновения, когда знакомый ей Джем почти возвращался в мир. Как-то раз, во время одной из бесчисленных войн простецов, они даже украдкой обменялись поцелуем… и едва не зашли дальше. Но Джем вовремя оттолкнул ее, пока «дальше» не превратилось в «слишком». После этого он отдалился от Тессы, словно боялся того, что может случиться, если он подойдет к самому обрыву. Это объятие, о котором она и поныне думала почти каждый день, случилось больше сорока лет назад. И с каждым годом в Джеме оставалось все меньше от человека. Тесса боялась, что он постепенно забывает себя.