Карл Циммер
Она смеется, как мать. Могущество и причуды наследственности

Работая вместе со своей женой Гертрудой, которая была зоологом, Девенпорт начал с простого изучения наследования цвета глаз и волос у человека. Затем он расширил свои исследования, подготовив группу помощников, которые должны были по всей территории Новой Англии разыскивать семьи с такими наследственными заболеваниями, как болезнь Гентингтона. А еще Девенпорт задумался, не может ли в американских приютах и других учреждениях – домах для глухих и слепых, психиатрических лечебницах и тюрьмах – уже иметься та информация, которую он ищет. Он написал в Вайнлендскую спецшколу и был потрясен ответным письмом от Годдарда, в котором тот интерпретировал всю свою уже проделанную работу.

«У меня не хватает слов, чтобы выразить весь свой восторг по поводу этих бланков, – признавался Девенпорт Годдарду, – и радость из-за Ваших планов серьезно изучать родословную слабоумных детей»^[207].

Девенпорт отправился в Вайнленд, чтобы лично познакомиться с Годдардом и помочь тому запустить задуманный проект. Он объяснил Годдарду, как организовать работу по сбору первичных данных и как анализировать полученный материал. Но самое главное – Девенпорт провел для Годдарда краткий курс по генетике.

К 1909 г. уже многие биологи пришли к согласию с выводами Менделя, и число их росло. Но никто из них не мог объяснить, почему получается именно такое – менделевское – распределение. Датский физиолог растений Вильгельм Иогансен дал невидимым наследственным факторам Менделя новое название: гены. «А что касается природы этих генов, – предостерегал Иогансен, – то пока нет оснований строить какие-то предположения»^[208].

Под идейным руководством Девенпорта Годдард безоговорочно принял идеи австрийского монаха. Оставалось выяснить, было ли слабоумие рецессивным признаком, который проявлялся у детей в тех случаях, когда они наследовали одинаковый ген от обоих родителей. Чтобы раздобыть доказательства, Годдард уговорил некоего филантропа из Филадельфии оплатить исследование наследственности. Он создал полевую группу для сбора первичных данных, набрав туда только женщин, которые должны были, согласно его пожеланиям, отличаться «приятными манерами и обхождением, внушающим доверие», а также «высоким интеллектом, позволяющим им понять проблему слабоумия»^[209]. Годдард особенно полагался на свою главную полевую исследовательницу, бывшую заведующую школой Элизабет Кайт, которая в свое время училась в Сорбонне и Лондонском университете.

Кайт и другие сотрудницы отправились в путь, чтобы знакомиться с семьями учеников Вайнленда. Через несколько месяцев Годдард заявил, что полученные результаты «похоже, полностью соответствуют закону Менделя»^[210].

Описав итоги исследования в ежегодном школьном отчете, он предсказал великие события для Вайнленда. «Как только мы докажем, что этот закон верен и для человека, мы получим в свое распоряжение мощный инструмент для решения некоторых наиболее неприятных проблем, – говорил Годдард. – Мы близки к тому, чтобы внести огромный вклад в науку; это сделало бы спецшколу в Нью-Джерси известной во всем мире и на все времена»^[211].

__________

Объехав Нью-Джерси и соседние штаты, сотрудники Годдарда собрали информацию о семьях 327 учеников. Иногда у членов семейств был нормальный интеллект, и тогда становилось непонятно, откуда появилось слабоумие у их младших родственников. Однако гораздо чаще встречались семьи, в которых было много слабоумных, не говоря уж об алкоголиках и преступниках.

В то же время в Вайнленде Годдард получил дополнительные сведения, которые, как он считал, доказывали, что слабоумие наследуется по законам Менделя – подобно морщинистости у семян гороха. Согласно школьным записям, если у двух слабоумных родителей были дети, то у большинства из них в итоге тоже выявлялось слабоумие. На основе собранных родословных Годдард подсчитал, что примерно две трети слабоумных были такими в силу наследственности. «Они унаследовали это так же, как вы – цвет ваших глаз, волос и форму головы», – говорил Годдард^[212].

Осознание происходящего потрясло Годдарда. Он чувствовал, что снимает глянец с американского общества, обнажая скрытое разложение. И ни одна из историй, собранных его сотрудниками, не впечатлила его сильнее, чем история Эммы Волвертон.

Когда Годдард впервые осматривал девочку, она произвела на него впечатление типичного морона, одного из многих в школе. В стенах Вайнленда Эмма была вполне приятной в общении ученицей. Но, выйдя за ворота, она оказалась бы обречена. Годдард предполагал, что «она вела бы порочную, аморальную и преступную жизнь, но из-за особенностей своего умственного развития не была бы в этом виновата»^[213].

Интерес Годдарда к Эмме усилился, когда Кайт вскрыла историю семьи Волвертон. Сначала Элизабет удалось разыскать мать Эммы, Мелинду. К тому времени у Мелинды было восемь детей, и она зарабатывала на жизнь, трудясь на ферме и торгуя мылом. Кайт рассказала Годдарду, что Мелинда показалась ей равнодушной по отношению к своей семье и себе самой. «Ее мировоззрение – это мировоззрение животного», – позже заявлял Годдард^[214].

Кайт продолжала раскапывать родословную Эммы дальше. Она получила сведения о тетях, дядях и кузенах Эммы. Она отправилась на дно Нью-Джерси – в районы трущоб, нищие фермерские хозяйства и лачуги в горах, откуда вернулась с шокирующими рассказами о грязных полуголых детях, неотапливаемом жилье, завшивленных матерях и кровосмешении.

Чтобы проникать в дома, Кайт иногда предъявляла письмо из школы, а иногда скрывала свои цели и вежливо спрашивала разрешения укрыться от надвигающейся бури или притворялась историком, изучающим Войну за независимость. Она собирала смутные воспоминания пожилых людей об их давно умерших родственниках. Они рассказывали о конокрадах, о молоденьких девушках, соблазненных адвокатами, о старом пьянице по прозвищу Старина Ужас, который остался в памяти потому, что на выборах голосовал за тех, кто ему платил.

В общей сложности Кайт собрала информацию о 480 Волвертонах, произошедших от одного предка, Джона Волвертона. Она утверждала, что слабоумие убедительно доказано для 143 его потомков. Но Кайт встречалась и с другими потомками Джона Волвертона, которые стали врачами, юристами, бизнесменами и прочими уважаемыми гражданами. Их интеллект, казалось, был совсем не таким, как у родственников Эммы. Две семейные ветви, одна в верхних слоях общества, другая в нижних, похоже, не знали друг о друге.

Кайт была озадачена, пока один ее пожилой собеседник не прояснил ситуацию. Как выяснила Кайт, Джон Волвертон родился в здоровой семье колонистов. В начале Войны за независимость он присоединился к ополчению, и, когда его отряд остановился как-то на ночь в таверне, он напился и переспал со слабоумной девушкой, которая там работала. Вскоре Джон вернулся к респектабельной жизни, женился на женщине из хорошего квакерского рода, у него была счастливая семья с большим количеством потомков, занявших видное положение в обществе.

Джон и понятия не имел, что девушка в таверне забеременела от него и родила слабоумного сына. Она назвала его Джоном Волвертоном в честь исчезнувшего отца. Когда младший Джон вырос, он оказался совсем другим человеком – порочным до такой степени, что его стали называть «старина Ужас». Он завел семью, и с того момента 130 лет назад две линии Волвертонов разошлись в разных направлениях – одна в сторону большей респектабельности, другая в сторону слабоумия и преступности.

«Столь жуткий эксперимент не смог бы спланировать и провести ни один биолог», – сказал Годдард^[215]. По его словам, полученные данные были «чуть ли не самыми ценными из всех, когда-либо внесших вклад в тему наследственности у человека»^[216].

__________

Годдард был убежден, что Соединенные Штаты катятся к генетической катастрофе. «Чтобы цивилизация развивалась, Землю надо заполнять нашими лучшими людьми», – говорил он^[217]. С точки зрения исследователя, в Соединенных Штатах больше всего для этого подходили его собратья из Новой Англии, ведь «нет никого, кто был бы лучше их семей». Но одна за другой эти великолепные родственные линии прекращались из-за отсутствия детей. В то же время, по оценкам Годдарда, слабоумные размножались в два раза интенсивнее остальных.

Годдард, конечно же, был не первым, кто размышлял о регуляции наследственности у человека. За четыре столетия до него Луис Меркадо рекомендовал парам с наследственными заболеваниями не заводить общих детей. В начале XIX в. алиенисты настаивали на запрете безумным создавать семьи. Фрэнсис Гальтон придал этим соображениям гораздо более экстремальную форму: он призывал органы государственного управления заняться разведением граждан, как разводят коров или кукурузу. Гальтон пришел к выводу, что для привлечения сторонников ему понадобится, как он выразился, «краткое название для науки об улучшении рода»^[218]. В 1883 г. он придумал термин «евгеника», впоследствии хорошо прижившийся. Для Гальтона евгеника состояла из радостных образов организованных браков, благодаря которым следующие поколения людей будут лучше. «Какую плеяду гениев могли бы мы создать!» – мечтал он.

Энтузиазм Гальтона привлек внимание некоторых английских биологов, и они организовали Общество евгенического просвещения. Однако этому обществу так и не удалось приобрести большой вес и как-то повлиять на положение дел в Великобритании. К началу XX в. евгеника начала укореняться в США, и там она расцвела черным цветом. Американские евгенисты хотели запретить людям с плохими свойствами иметь детей. Одни предлагали изолировать слабоумных, чтобы помешать им вступать в половые отношения. Другие призывали к стерилизации. Дошло до того, что в 1900 г. американский врач Уильям Дункан Макким агитировал за «тихое безболезненное умерщвление»^[219]. Он мечтал о создании газовых камер, чтобы убивать «самых слабых и самых опасных». Макким заявлял, что бессмысленно пытаться как-то улучшить этих людей через перевоспитание, поскольку «наследственность – главная причина испорченности человека».

Девенпорт без колебаний принял евгенику и заявил, что менделевские открытия только укрепляют доводы в ее пользу. С переданными зародышу плохими генами ничего поделать нельзя, можно только не позволить отравить ими следующее поколение. Девенпорт считал, что для претворения евгеники в жизнь надо хорошо знать наследственные свойства, поэтому в 1910 г. он организовал хранилище данных – Евгенический архив – рядом с исследовательской станцией Колд-Спринг-Харбор. Девенпорт предсказывал, что в перспективе евгеника обеспечит «спасение расы с помощью наследственности»^[220].

Под влиянием Девенпорта Годдард тоже вскоре стал приверженцем евгеники. В 1909 г. он присоединился к Девенпорту в комиссии евгенистов, а два года спустя опубликовал статью «Ликвидация слабоумия»^[221]. Годдард писал, что такие воздействия среды, как болезнь во время беременности, могут вызывать слабоумие, «но все эти причины, вместе взятые, влияют не так сильно, как одна-единственная – наследственность»^[222].

Подобные маккимовским предложения убивать слабоумных для ликвидации слабоумия Годдард отвергал. Но он действительно хотел сделать все возможное, чтобы у таких людей не было детей. Причем в первую очередь Годдард имел в виду женщин.

Годдард отчего-то воображал, что симпатичные слабоумные женщины без разбору соблазняют порядочных мужчин. Он предупреждал, что в исправительных заведениях страны полно слабоумных девушек, которые «не подчиняются общественным нормам», ведут себя «похотливо»^[223] и, что хуже всего, «предпочитают водить компанию с цветными мужчинами, а не с белыми». Годдард предостерегал, что эти слабоумные девушки «зачастую довольно привлекательны», и требовал, чтобы их поместили «под наблюдение, руководство и контроль умных и гуманных людей, которые сделают жизнь девушек счастливой и отчасти полезной, но будут настаивать на том, чтобы этот род закончился на них и никогда они не стали бы матерями и не произвели похожих на себя детей».

Закрытые учреждения были не единственным способом удержать женщин от рождения детей. Годдард поддержал идею стерилизовать женщин, признанных нездоровыми. В начале 1900-х гг. тюремный хирург из Индианы по имени Гарри Шарп проводил вазэктомии, чтобы мужчины не могли передавать дефективную «зародышевую плазму», а в 1907 г. благодаря законодателям Индианы стерилизация стала частью политики штата^[224]. В Нью-Джерси Годдард пролоббировал аналогичный законопроект, который губернатор Вудро Вильсон подписал в 1911 г. Первая женщина, которую планировали стерилизовать, подала жалобу в Верховный суд Нью-Джерси, и там в 1913 г. сочли, что это жестокое и необычное наказание, противоречащее конституции. Потерпев поражение, Годдард удвоил усилия. Он вступал в новые комитеты со зловещими названиями, такими как «Комитет по наследственности слабоумия» или «Комитет для изучения и описания лучших практических мер по прекращению передачи дефектной зародышевой плазмы среди американского населения». Годдард говорил: «Нет никаких сомнений, что у каждого штата должен быть тщательно продуманный закон о стерилизации»^[225].

__________

Годдард лоббировал законы и публиковал отчеты. Но ему этого было недостаточно. Он захотел привлечь на свою сторону общественное мнение. Собранная Годдардом куча данных о сотнях семей не смогла бы заставить всю страну оценить опасность, которую несет слабоумие. Ему нужно было найти подходящий иносказательный способ, чтобы продемонстрировать разрушительность слабоумия на примере одной семьи. Выбор был очевиден: Эмма Волвертон и ее предки.

Годдард начал работу над своей первой книгой. Для составления краткого описания первых 22 лет жизни Эммы он использовал школьные записи. Чтобы не разглашать личные данные девушки, он назвал ее Деборой Калликак. Придумывая ей фамилию, Годдард опять обратился к греческому и составил эту фамилию из сочетания слов καλός («хорошо») и κακός («плохо»). В то же время он без колебаний поместил в книгу фотографии Эммы. На одной иллюстрации она запечатлена за своей швейной машинкой. На другой – Эмма сидит с открытой книгой в руках, густые черные волосы сзади заколоты бантом. Случайный читатель, вероятно, и не заметил бы, что с этой молодой женщиной что-то не так, но Годдард тут же сообщал: тесты показали уровень ее интеллекта – как у девятилетнего ребенка.

Годдард писал: «Вопрос в том, как расценивать такого рода особенности. И ответ заключен в словах “наследственность” и “плохой род”»^[226].

Чтобы подтвердить свою точку зрения, далее Годдард излагал историю Волвертонов, которую разузнала Кайт. Он начал с Джона Волвертона, назвав его Мартином Калликаком. Наряду с рассказами о пьяницах и конокрадах в книжке были представлены и фотографии родственников Эммы, сделанные Кайт, – старые женщины и грязные дети сердито смотрели в камеру, стоя перед сараями или сидя на перекошенных крылечках. Кроме того, Годдард добавил в книгу семейное древо, увешенное квадратами и кружочками; некоторые из них были закрашены черным, что означало слабоумие. Этот порок растекался по шести поколениям родословной, свидетельствуя о силе влияния наследственности.

В заключение Годдард написал, что история семьи Калликак – это мощный довод в пользу необходимости изоляции слабоумных и помещения их в колонии, по крайней мере до тех пор, пока не будет найден лучший способ решения проблемы. Таким решением может оказаться стерилизация, но Годдард предостерегал против того, чтобы просто делать операцию всем членам семей со слабоумием. На основе собранных родословных Годдарду представлялось, что слабоумие – это признак с менделевским наследованием, обусловленный генетически. Если это действительно так, то вполне могло оказаться, что у морона слабоумными родятся только часть детей, а интеллект других будет нормальным. Стерилизовать всех таких людей – все равно что использовать топор там, где нужен скальпель. Но что точно не спасет страну от слабоумия, так это наивная надежда. Годдард предупреждал: «Ни образование, ни условия жизни, сколь бы качественными они ни были, не превратят слабоумного человека в нормального – как не переменят рыжий цвет волос в семье на черный»^[227].

__________

В 1912 г. книга «Семья Калликак» была опубликована. В ней Годдард старым представлениям о слабоумии как наказании за грехи придал новый, менделевский вид. Вашингтонская газета Evening Star перепечатала большие фрагменты книги с потрясающим комментарием: «Вряд ли во всей литературе встретится более изобличительная иллюстрация того, как один-единственный грех может обречь многие поколения на невыразимые страдания и муки до скончания времен»^[228].

Книга стала бестселлером, и Годдард из психолога в малоизвестном провинциальном учреждении превратился в одного из самых знаменитых ученых США. Его известность помогла привлечь больше внимания к привезенному им из-за границы тесту на интеллект. Школьная система города Нью-Йорка приняла его на вооружение и протестировала всех своих учеников; вскоре все школьные округа в стране последовали ее примеру. Служба здравоохранения Соединенных Штатов тоже проявила интерес. Этой организации тест нужен был не для обучения школьников: чиновники хотели с его помощью проверить поток иммигрантов, приезжающих в страну.

В период между 1890 и 1910 г. более 12 млн иммигрантов прибыли из Европы на остров Эллис^[229]. Ежедневно врачи проверяли тысячи приезжавших сюда людей, чтобы убедиться в их хорошем физическом здоровье. В 1907 г. Конгресс принял закон о недопущении в страну «имбецилов, слабоумных и лиц с физическими или психическими нарушениями, которые могут повлиять на их способность зарабатывать на жизнь»^[230]. Появление на свет нового закона означало, что врачи на острове Эллис должны были отныне проверять не только физическое состояние иммигрантов, но и их мышление. Конгресс не дал никаких конкретных указаний, поэтому Служба здравоохранения спросила Годдарда, может ли он адаптировать свой тест для выявления слабоумных среди иммигрантов.

«На самом деле мы совершенно не были готовы к решению этой задачи», – позже признавался Годдард^[231]. Он понимал, что тест, заточенный под американских детей, может быть малопригоден для взрослых, не говорящих по-английски и ничего не понимающих в американской культуре. И все же Годдард принял предложение, не желая упустить благоприятный момент. Он создал новый тест – для иммигрантов.

Начиная с 1912 г. Годдард неоднократно отправлял свою команду сотрудников на остров Эллис. Когда иммигранты переходили с пришвартовавшихся кораблей в главное здание на острове, их осматривали сотрудники Годдарда и отмечали тех, кто был похож на слабоумных. Отмеченных приезжих уводили из толпы в соседнюю комнату. Здесь другой член команды Годдарда в сотрудничестве с переводчиком давал каждому иммигранту серию заданий, в которых требовалось, к примеру, подобрать для детали подходящее отверстие или сказать, какой сейчас год.

Сотрудники тщательно вели записи тестирования, а Годдард в Вайнленде анализировал результаты. Итоги его ошеломили: согласно тестам, среди иммигрантов была огромная доля слабоумных. Годдард посмотрел, как распределялись результаты по национальностям: среди итальянцев слабоумных было 79 %, среди евреев – 83 %, среди русских – 87 %.

Когда Годдард опубликовал результаты тестирования, в них вцепились противники иммиграции. Долгие годы они утверждали, что новая волна иммигрантов из Восточной и Южной Европы – это бремя для страны. А в последние годы они стали переводить свою нетерпимость на язык евгеники. В 1910 г. Прескотт Холл, лидер Лиги за ограничение иммиграции, ясно выразил проведенные ими параллели: «Аргументы, которые заставляют нас изолировать преступников и слабоумных и таким образом предотвращать их размножение, применимы и для того, чтобы не пускать на нашу территорию тех, чье возрастающее здесь количество, по всей видимости, понизит качество нашего населения»^[232]. Теперь Годдард предоставил им, казалось бы, точные цифры, которые они могли использовать, чтобы обосновать требования о сокращении иммиграционных квот.

Сам Годдард более осторожно отнесся к своим результатам. «Как таковые они вряд ли достоверны», – сказал он^[233]. Плохое выполнение тестов многими иммигрантами было связано, вероятно, со множеством разных причин. Русский крестьянин мог не иметь возможности научиться считать, в календарях он, возможно, и не нуждался, поскольку работал на земле. Годдард обработал результаты заново, используя менее жесткий критерий, и обнаружил, что доля слабоумных сократилась вдвое.

Поразмыслив, Годдард удовлетворился 40 % моронов среди иммигрантов. «Как ни взгляни, к нам приезжают самые бедные представители разных наций», – заключил он^[234]. Годдард не утверждал, что какая-то нация может быть от природы менее умной. Он подозревал, что лишь некоторые приезжие унаследовали свое слабоумие. Годдард говорил: «Мороны порождают моронов»^[235]. Однако на низкие результаты тестов многих других иммигрантов могла повлиять бедность. «Если последнее верно, а вероятно, это так, то для детей угрозы нет», – утверждал Годдард^[236].

Теперь команда Годдарда была перегружена работой. Помимо изучения иммигрантов ее руководитель продолжал анализировать информацию о сотнях семей, которые опрашивала Кайт и другие сотрудники. Мало того – Годдард еще и обучал в Вайнленде психологов проводить тестирование интеллекта. Но работа в лаборатории почти полностью прекратилась, когда США вступили в Первую мировую войну и бóльшая часть группы была призвана в действующую армию. Годдард решил, что он может быть полезен иначе. Он предупредил, что армия рискует проиграть войну, если по незнанию на службу призовут сотни тысяч моронов.

Армейское командование поручило Годдарду и группе его сотрудников – специалистов по интеллекту создать тест, с помощью которого можно было бы проверять призывников. В 1917 г. Годдард провел в Вайнленде конференцию, в ходе которой вопросы теста были адаптированы для проверки молодых мужчин. Затем руководство армии наняло четыре сотни психологов, которые, использовав новый опросник, протестировали 1,7 млн солдат. Это исследование интеллекта было в тысячи раз масштабнее любого из предыдущих.

«Сведения, полученные при тестировании 1,7 млн мужчин в армии, – вероятно, самая ценная информация, которую люди когда-либо получали о себе», – позже заявил Годдард^[237]. Среди солдат наблюдалось то же распределение, которое Годдард видел при тестировании школьников в Нью-Джерси шесть лет назад. Большинство результатов были близки к среднему уровню, но некоторые солдаты набирали необычно много или, напротив, мало баллов. Годдард счел, что полученные значения подтверждают то, что он говорил раньше о биологической природе интеллекта.

Однако средний результат у солдат оказался на удивление низким. По стандартам Годдарда 47 % белых и 89 % черных солдат следовало считать моронами. Психологи обнаружили, что по интеллекту белые солдаты были в среднем на уровне 13-летних детей, т. е. чуть выше верхней границы слабоумия. Другими словами, большинство американцев были слабоумными или близки к такому состоянию.

Когда эти результаты озвучили, многие американцы испытали чувство ненависти к собственной стране. Редактор одной известной газеты Уильям Аллен Уайт заявил, что «большинство голосов у нас обеспечивают избиратели с интеллектом ребенка».

Уайт был убежден, что это «дебильное большинство»^[238], как он его назвал, сформировалось недавно. Он предупреждал: «Мы наблюдаем новое биологическое состояние». Прибывшим иммигрантам из Южной и Восточной Европы не хватает той ясности ума, которая была у колонистов, завоевавших независимость. Уайт объяснял полученные результаты тем, что «наши более смуглокожие соседи размножаются быстрее нас», а их потомки наследуют родительское слабоумие. «Плазма дураков продолжает плодить дураков», – заключил Уайт.

Для Годдарда итоги тестирования призывников означали необходимость новой формы правления. Всего около 4 % солдат получили при тестировании результат А, т. е. обладали «очень высоким интеллектом». Лучшие 4 % в стране должны быть допущены к управлению остальными 96 %. Тот факт, что в США демократия, мог бы осложнить переход к такой системе, но Годдард верил, что если самые умные получат правильное представление, как сделать жизнь остальных американцев удобной и счастливой, то управлять должны будут именно они. «Вот тогда сложится идеальное правительство», – утверждал Годдард в своей лекции в Принстоне в 1919 г.^[239]

Иначе говоря, Годдард решил, что вся страна должна превратиться в огромную Вайнлендскую спецшколу. Конечно же, воспитанники школы не голосовали за то, чтобы Годдард и остальные сотрудники администрации о них заботились. «Но, если бы у детей была такая возможность, они бы поступили именно так, поскольку знали, что единственная цель администрации – сделать их счастливыми», – говорил Годдард.

__________

Почти никто за пределами Вайнленда не знал, что Эмма Волвертон – это Дебора Калликак. Однако в крошечном мирке спецшколы об этом знали все, включая Эмму. Тем не менее известность не защитила ее от жестокого безразличия государственной системы. Через два года после публикации книги «Семья Калликак» Джонстон вызвал Эмму в свой кабинет и сказал, что ей придется уйти.

Богатые дети могли оставаться в Вайнлендской спецшколе хоть на всю жизнь, если их родители заплатили однократный взнос в размере 7500 долл. Бедным детям содержание оплачивал штат Нью-Джерси, и когда они вырастали, то должны были покинуть школу. При этом лишь некоторым выросшим ученикам Вайнленда было позволено жить самостоятельно. Остальных надо было куда-то переселять. Когда Эмме Волвертон исполнилось 25 лет, она вышла за ворота, в которые вошла 17 лет назад. Гаррисон умер в 1900 г., и его надгробие стояло на углу сразу за воротами. Эмма остановилась, чтобы поблагодарить Гаррисона за то время, что она здесь провела. «Спецшкола, – прошептала молодая женщина. – Мой дом»^[240].

Ее путешествие было коротким. Эмму перевели через Лэндис-авеню и ввели в расположенный напротив интернат для слабоумных женщин штата Нью-Джерси. Задача интерната заключалась в том, чтобы удержать своих обитательниц от «производства себе подобных».

Сотрудники интерната на той стороне улицы тоже знали, что Эмма – это Дебора Калликак. При этом они сочли Эмму трудолюбивой и хорошо обучаемой, несмотря на ее чудовищную семью. Она получила работу, для которой, по словам социального работника Хелен Ривз, требовались «вежливость и достоинство»^[241]. Эмма заботилась о детях сотрудников интерната, в том числе и о ребенке помощника заведующего. Дети обожали ее, и потом до конца своей жизни она получала от них письма. Кроме того, Эмма работала в больнице интерната, причем даже исполняла функции медсестры во время эпидемии в начале 1920-х гг. Как-то раз один из пациентов так сильно укусил ее за палец, что пришлось его ампутировать. Она гордилась этой травмой.

В своем новом доме Эмма опять начала участвовать в спектаклях. Однажды, когда она репетировала роль Покахонтас, ей нужно было наброситься на чучело, изображавшее капитана Джона Смита.

«Можно было бы и поэнергичнее», – крикнул ей заведующий, наблюдавший за репетицией^[242].

«Да, если бы это был настоящий мужчина», – ответила она.

Эмме даже удалось найти несколько настоящих мужчин. Когда во время эпидемии она работала медсестрой, то поселилась в комнате рядом с пациентами, там ее меньше контролировали. Используя свои столярные навыки, она приладила противомоскитную сетку на окне так, что могла по ночам незаметно ускользать и возвращаться. При лунном свете Эмма встречалась с подсобным рабочим. В конце концов их поймали, и «снисходительный мировой судья любезно попросил» ее поклонника уволиться, как позже выразилась Ривз^[243].

Эмма вступала в связь еще как минимум с двумя мужчинами, и каждый раз в их отношения вмешивались власти. Сохранилось лишь несколько намеков на существование этих связей. В 1925 г. интернат направил Эмму работать горничной, но ее служба не продлилась и года. Спустя 30 с небольшим лет с Эммой встретилась психолог-интерн Элизабет Аллен. Позже Аллен вспоминала рассказы Эммы об интернате. «По-видимому, каждый раз, когда ее отпускали на работу во внешний мир, она возвращалась беременной», – писала Аллен^[244]. Даже если Эмма действительно беременела, то никаких записей о ребенке, аборте или ее стерилизации не осталось.

Позднее Эмма оправдывалась: «Я не делала ничего неправильного. Это был просто зов природы»^[245].

__________

Через четыре года после того, как Эмму Волвертон выставили из Вайнлендской спецшколы, Генри Годдарда тоже оттуда выставили. В 1918 г. Джонстон закрыл его лабораторию, но сохранившиеся документы не объясняют, почему все закончилось так плохо. В письме одному из спонсоров Годдард назвал это решение «роковой ошибкой»^[246].

Возможно, родители подопечных Годдарда устали от того, что для своих психологических исследований он использует их детей, как морских свинок. Какова бы ни была причина, Годдард уехал из Вайнлендской школы в Огайо внезапно. Его знаменитая деятельность в областях евгеники и изучения интеллекта закончилась. В Огайо он работал в относительной безвестности, изучая вопросы, как предотвратить подростковую преступность и помочь развитию одаренных детей.

«Семья Калликак» произвела на воображение людей столь сильное впечатление, что дальнейшее развитие этой темы более не зависело от Годдарда. Продолжение последовало уже без него. Пол Попено, редактор Journal of Heredity, пересказал эту историю, лоббируя стерилизацию слабоумных в как можно большем количестве штатов. «Такие дети не должны рождаться», – заявлял Попено^[247]. – Они обременяют самих себя, свои семьи, свой штат и угрожают цивилизации». В 1927 г. Верховный суд рассмотрел дело молодой женщины из Вирджинии по имени Кэрри Бак, которую предлагалось стерилизовать^[248]. Евгенисты использовали книгу о семье Калликак в качестве доказательства, что дети Бак будут обречены. Верховный суд удовлетворил ходатайство штата, и Бак была стерилизована. Это решение суда привело к большому числу стерилизаций в последующие годы.

Работа Годдарда с армией США способствовала усилению в 1920-х гг. научного расизма. Сторонники евгеники ссылались на различия в результатах теста между черными и белыми солдатами, считая это доказательством наследственных расовых различий в интеллекте и основанием для запрета межрасовых браков. Евгенист Мэдисон Грант заявлял, что смешанные браки – это «величайшее социальное и расовое преступление»^[249].