Карина Демина
Философия красоты

– Прекрати! – Жестокие слова Ник-Ника с точностью безумного хирурга уродовали мою мечту, в его исполнении она казалась… жалкой. Да, жалкой, несерьезной и пошлой.

– Нет, девочка, не прекращу. Я обещал исполнить любое твое желание, Ник-Ник умеет быть благодарным, но ты должна понимать, чего просишь.

– Уже ничего.

– Неправда. – В его голосе легкий упрек. Шоколадная крошка на белом айсберге мороженого, кусочек льда в бокале мартини и упрек в голосе Ник-Ника одинаково уместны. – Не надо стыдится, не надо лгать Ник-Нику. Итак, милая, давай проясним все до конца. Я способен дать тебе и любовь толпы, и поклонение. Ты станешь идолом, богиней этого мира, забывшего о существовании богов, недосягаемой мечтой. Тебя будут вожделеть, тебе будут подражать и тринадцатилетние глупышки, и старухи в домах престарелых, ты получишь эту страну, ибо тот, кто владеет толпой, владеет и страной, но есть одно условие.

– Какое? – Я спрашивала, заранее соглашаясь на все его условия, одно, десять, сто десять – не важно. Убить или быть убитым, украсть, предать или пройти босиком по стеклу – все, что угодно. Ник-Ник обещал чудо, ради которого я согласилась бы и душу продать.

– Ты меня слушаешься. Нет, прежде, чем согласишься, подумай. Послушание должно быть полным. Если я говорю смейся, ты смеешься, говорю плакать – рыдаешь в три ручья, говорю уйти – уходишь, говорю переспать с человеком – прыгаешь в койку, как бы отвратителен партнер не был. Понятно?

– Понятно.

– Итак?

– Я согласна.

Ник-Ник хмыкнул, он другого и не ожидал.

– А разрез глаз, – заметил он, – придется изменить, он у тебя чересчур стандартный. Запомни первое правило: красота не имеет стандарта.

Творец

Она была предсказуема, девочка-из-поздемелья, она так страстно мечтала стать красивой, что Ник-Ник ощутил себя Дьяволом, вымогающим душу в обмен на горькую конфету. Ксана пока не знает, что конфеты красоты очень горькие, а порой вообще опасны для жизни.

Главное сказано, она попросила, он согласился, формальности соблюдены. Ник-Ник и сам не знал, нужны ли ему эти формальности. С ними было… удобно. Привычно. Это как молчаливое свидетельство того, что удача останется с тобой вплоть до завершения проекта.

Этот будет девятым по счету. Милое число, незавершенное, округлое, скользкое и мистическое. Как далеко он зашел, разве пятнадцать лет назад, когда все только-только начиналось, мог он надеяться, что когда-нибудь начнет девятый проект?

Самый первый пришелся на год тысяча девятьсот девяносто третий: затянувшийся развал империи, беспредел и передел, агония утомленного перестройкой коммунизма и старые иномарки новых хозяев жизни. А еще чаровница-Элиз. Белые кудряшки – сладкая вата – румяные щеки, выдающийся бюст и карамельный ротик. Как раз то, что нужно, чтобы привлечь внимание. Она была капризной девочкой и продержалась недолго – через пару месяцев выскочила замуж за непонятного типа с золотой цепью и фирменными кроссовками «Адидас», которые весьма занятным образом сочетались с белой рубашкой и антикварными запонками. Тип мерил все на деньги, и отдал за Элиз внушительную сумму, которой хватило, чтобы начать следующий проект.

Анна, томная вызывающе-непохожая на других Анна. Черная кожа – подарок папочки-африканца – голубые глаза – спасибо маме-москвичке, короткая стрижка, широкое кольцо в нижней губе и серебряные браслеты на руках. Именно Анна стала первой звездой нового дома моды – насколько претенциозно это звучало – «л’Этуаль» – именно благодаря ей Аронова заметили, а Лехин убедился, что дикие проекты товарища приносят неплохой доход. Анна была совершенна, от макушки с ежиком жестких черных волос, до нежно-розовых пяток. Анну убили в подъезде собственного дома. Группа националистов, решивших, будто черная красавица попирает сами устои России. На суде подростки – старшему едва исполнилось семнадцать – разглагольствовали о великом русском народе, русской идее и русской красоте, а Ник-Ника называли моральным уродом и еврейской тварью. Дело замяли – на то время национализм был чем-то странным, но не слишком опасным. Единственный случай не в счет.

Коллекцию одежды, посвященную Анне – белый бархат, мех, серебро и шляпы с широкими полями – демонстрировала Виктория, хрупкая, как осенний лед, тщедушная Виктория, самым большим достоинством которой являлась невзрачная внешность. Рисуй, что хочешь. Своей серостью Виктория замечательно оттеняла модели Ник-Ника и стяг Аронова поднялся еще выше.

Потом была Мирта… Юкка… Варавва – в этот период Аронов здорово увлекся Библией. Бедняга-Летиция и Айша.

Что делать с Айшей? У девочки скандальный характер, появление конкурентки она воспримет как посягательство на свою карьеру, и будет, безусловно, права. Впрочем… Впрочем, отделаться от Айши не так сложно: вызвать ссору и уволить к чертовой матери. А еще лучше перепродать контракт.

Этим пусть займется Лехин.

Да и времени хватит: с Ксаной нужно хорошо потрудится, походка, жесты, поведение… Аронов аж зажмурился от удовольствия: он обожал начинать проект, расписывать план, продвигаться шаг за шагом и чувствовать себя Пигмалионом, который из никчемного куска плоти вот-вот вылепит нечто чудесное.

К тому же пора работать над новой коллекцией.

Взглянув на портрет Сталина, Ник-Ник усмехнулся. Пожалуй, он даже знает, в каком направлении работать.

Это будет интересно.

Якут

– Пожалуйста, расскажите об этом поподробнее, – Эгинеев старался говорить как можно мягче, чтобы не испугать Лелю своим интересом к семейным ссорам. Впрочем, можно было не беспокоиться, свидетельница прямо таки жаждала поделиться информацией.

– Рома, он же был тонкий, чувствительный и талантливый безумно, а она постоянно его задевала. Дескать, что за профессия для мужчины. А профессия нормальная, даже классная, знаете, как мне девчонки завидовали? Ромка любое платье с Черкизова мог превратить в шедевр. А она на него давила, чтобы пошел нормальным делом заниматься. Ромка рассказывал, что раньше, ну до моего появления значит, скандалы были дикие. Бабка его разве что из дому не выгоняла, требовала работать пойти, а потом, когда Рому к Аронову взяли, поутихла. Деньги-то он зарабатывает. На его месте я бы старуху вообще в дом престарелых отправила, пусть там санитаров строит, а он терпел.

– Почему?

– Ну родственница же, – не слишком уверенно сказала Леля, – да и квартира на нее записана, Ромка вроде как посторонний. А она этим пользовалась и при каждом удобном случае грозилась квартиру домработнице завещать. Ну чтобы Ромка не зазнавался. Он и не зазнавался, он вообще тихий был, засядет за свои рисунки и целый день точно нету. И боялся жутко, как бы бабка про ориентацию не пронюхала, ну, что он с мальчиками больше, чем… – Леля ненатурально покраснела.

– Революция Олеговна не одобрила бы?

– Скажете тоже! Не одобрила… да она Ромку собственными руками придушила бы. Она не раз заявляла, что правильно при Союзе гомосексуалистов сажали, а еще лучше, если бы их расстреливали, как Гитлер. Что это – издевательство над природой и позор. А теперь представьте, каково Ромке было этот бред слушать?

– Почему же он тогда отдельное жилье не снял? Не мог позволить?

– Да мог, в общем-то, но он свое дело мечтал открыть, деньги собирал, каждую копейку откладывал, а все равно фигня выходила, чтобы подняться бабок до фига надо, с его зарплаты не соберешь. А потом ему предложили подзаработать.

– Как? – Эгинеев уже порядком устал от разговора, но делать перерыв не собирался: девчонка в состоянии шока, болтает без умолку, но кто знает, как долго это состояние продлится? Вдруг через час она наотрез откажется разговаривать? Нет, нужно пользоваться моментом и работать, а отдохнуть он и дома отдохнет. Верочка плов обещала приготовить…

– Честно говоря, знаю плохо, вроде конкурентам инфу слить, но какую – хоть убейте, не скажу.

– Инфу – это информацию? – На всякий случай уточнил Эгинеев.

– Ага. Вроде как они Ромку к себе взять обещались, и авторскую коллекцию выпустить, чтобы под его собственным лейблом, а он об этом всю жизнь мечтал.

– И согласился?

– А вы бы не согласились? – Леля успокоилась окончательно, о недавних слезах свидетельствовали вспухшие веки и покрасневший кончик носа, ну и еще некоторая неустроенность в самой фигуре. Впрочем, раздавленной горем она не выглядела. Более того, Кэнчээри цинично предположил, что в скором времени перспективный модельер Рома Сумочкин будет забыт, а Леля с легкостью отыщет нового друга. Все-таки бюст у нее впечатляющий.

Мысли сползали в совершенно ненужную колею, и Эгинеев усилием воли вернулся к разговору.

– Он не боялся, что начальство узнает?

– Боялся конечно. А когда Аронов исчез, конкретно в штаны наложил.

– Кто исчез?

– Николас Аронов, – Леля посмотрела с презрением, должно быть, в ее понимании не знать об исчезновении Великого Аронова было глупо. – Владелец «л’Этуали». Да об этом сейчас по всем каналам говорят, а вы не знаете! Стыдно.

Химера

Мы вышли на поверхность. До свидания катакомбы, прощай родимый подвал с облупившимися стенами и портретом Вождя народов. Иосифа Виссарионовича я даже поцеловала на прощанье, просто так, от радости, но стоило выйти наверх, и радость моментально испарилась. Во-первых, было светло, ну, не совсем, чтобы день, но и не ночь – длинный осенний вечер, размазанные краски, легкий туман, смутные силуэты дальних домов и непростительно яркие витрины.

Я надвинула капюшон поглубже, а Ник-Ник презрительно фыркнул. Хорошо ему, пусть и выглядит, как бомж – неделя под землей никого не красила – зато лицо нормальное. К бомжам Москва привыкла, а вот уроды во все времена привлекали внимание.

– Куда идти?

– Идти? – Удивился Ник-Ник. – Ехать, милая моя, только ехать, я уже слишком стар, чтобы ходить пешком.

С таксистом пришлось договариваться мне, две симпатичные бумажки иностранного производства, и мы уже на месте. Дом Аронова располагался не на широко разрекламированной Рублевке – Ник-Ник сказал, что это пошло и непрактично – а в самом центре Москвы, этакий относительно небольшой по современным меркам особнячок в стиле позапрошлого века. Правда, в стилях я разбираюсь слабо, но пухлые колонны, каменные вазы с отцветающими астрами и изящный забор – настоящее металлическое кружево – мне понравились. Одно странно – почему особняк до сих пор не снесли, очень уж вызывающе он смотрелся в окружении элитных многоэтажек, этакий игрушечный домик во дворе великанов. На месте особняка вполне уместилась бы еще одна многоэтажка вместе с подземным гаражом, детской площадкой, вестибюлем, консьержкой, охранником и круглосуточным сервисом. Я спросила у Ник-Ника.

– Ну, во-первых, это историческая ценность, а во-вторых, он принадлежит мне.

– А разве так можно? – Сколь помнится, частным лицам и организациям запрещено владеть домами, представляющими историческую и художественную ценность.

– Мне можно.

В скором времени я убедилась, что Ник-Ник с готовностью разрешал себе все, что пожелается.

К особняку прилагался штат прислуги. Я уже успела познакомится с горничной Леной – бесцветная девица неопределенного возраста и меланхолического характера, к нашему появлению она отнеслась с поразительным равнодушием, в отличие от Эльвиры, которая являлась неким гибридом между экономкой и дворецким. Сама Эльвира гордо именовала себя "домохозяйкой" и невзлюбила меня с первого взгляда. Кстати взгляд этот был колючим и откровенно раздраженным, но я привыкла и Эльвирино недовольство проигнорировала. В теории имелись еще шофер и повар, с ними, надо полагать, познакомлюсь чуть позже.

– Николай Петрович, – Эльвира охала, ахала, порывалась немедленно стащить с Ник-Ника грязный пиджак, вызвать Скорую, милицию и пожарных. Со скорой и милицией, допустим, понятно, но пожарные-то зачем? Просто, на всякий случай?

– Ах, Николай Петрович, мы так волновались… мы места себе не находили… мы ночей не спали…

– Пустырник пить надо, помогает от бессонницы. – Аронов милостиво позволил стащить с себя пиджак и распорядился вызвать некоего Лехина. Распоряжение Эльвира выполнила со скоростью хорошо выдрессированной секретарши.

– Боже мой, как хорошо дома… – Ник-Ник, скинув ботинки, с наслаждением вытянул ноги. – Сейчас ванну и баиньки… тебе тоже помыться не мешало бы. Значит так, пару дней сидишь здесь, потом я договариваюсь с врачом, посмотрим, что можно сделать… глаза меняем однозначно… фигура… пока не знаю, костяк хороший, остальное сделается. Господи, неужели я, наконец, нормально высплюсь? Дома? В своей постели? Ты не представляешь, какой это кайф!

– Представляю. – В этом доме я совершенно потерялась, слишком много света, зеркал и роскоши. Одна люстра – хрустальный монстр, изрыгающий свет – чего стоит. Зеркала ненавижу по определению, к мебели – кожа цвета топленого молока, причудливые линии, резные ножки, спинки, подлокотники, позолота и невидимая печать Больших денег – страшно прикоснуться. Да и вообще не понятно, зачем я пришла сюда, поверила в сказку, как дура, дурой себя и чувствую. А еще Эльвира буравит недобрым взглядом. Она-то замечательно вписывается в обстановку: довольно молодая, еще красивая, в строгом платье, назвать которое униформой язык не поворачивается, с аккуратной прической и повадками светской львицы. Она умудрилась выказать свое отношение ко мне, не сказав ни слова.

– Лехин скоро будет? – Недовольно поинтересовался Ник-Ник. Эльвиру он и взгляда не удостоил, гораздо больший интерес у Аронова вызвали носки. Я тоже на всякий случай посмотрела. Обыкновенные мужские носки, черные, слегка потянутые, не слишком чистые. На правом – дыра, сквозь которую позорно выглядывал палец. Ник-Ник сморщился, будто увидел нечто в крайней степени отвратительное.

– Где Лехин, я спрашиваю?

– Он уже едет. Прикажете кофе подать? Чай?

– Ты будешь?

– Чай, если можно. – Честно говоря, страшновато, с Эльвиры станется яду подсыпать, вон она как скривилась.

– Мне кофе, ей чай и пожрать чего-нибудь. И быстро, быстро, разленились тут без меня.

Точно отравит – с каждым словом лицо у Эльвиры вытягивалось все больше и больше, пока окончательно не приобрело сходство с лошадиной мордой. Но одернуть Аронова она не осмелилась.

– На Эльку внимания не обращай, – сказал Ник-Ник, стоило домоправительнице выйти за дверь. – Она вообще адекватная, но иногда зарывается, работает у меня уже десять лет и думает, будто может командовать. Хотя, надолго ты здесь не задержишься…

– Кто такой Лехин?

– Мой компаньон, в прошлом врач и неплохой, пускай посмотрит боевое ранение, авось чего умного скажет. А ты иди, иди, отдыхай, пока можно.

Наверное, из всех комнат в доме мне отвели самую маленькую и неудобную, с окном, выходящим на задний двор – прекрасная возможность полюбоваться на кучи мусора – и почти без мебели. Впрочем, я непривередливая, кровать есть, вот и ладно. И ванна есть, большая – после моего бака любая ванна почти бассейн – белая, замечательная ванна с горячей водой, которая просто течет из крана. Смешно? А попробуйте-ка сначала затащить баллон с газом в крысиную нору, потом нагреть на этом газу достаточно воды, чтобы помыться, просто помыться, безо всяких излишеств вроде пены, ароматических солей, скрабов для тела и прочих приятных вещей. В ванне я лежала часа два. Потом выпила холодный чай – подали прямо в комнату, закусила пирожным и с чувством глубокого морального удовлетворения легла спать.

За двенадцать часов до…

Разговор состоялся, он был неотвратим, как дождь в хмурое осеннее утро, и столь же неприятен. Серж ощущал себя… виноватым. Да, именно виноватым, хотя Адетт и твердила, будто бы за ними нет вины.

Не вина, но обстоятельства… Война… Революция… Нынешний мир чересчур опасен для хрупкой женщины. А в Париже спокойно, особенно теперь, когда война осталась позади, а русские большевики далеко за границей.

Отмытая и причесанная, одетая и надушенная – аромат, который льнул к Адетт, на увядающей коже Стефании оборачивался вонью – Стефания стала больше походить на себя. Какая она все-таки старая. Старая и некрасивая. Этот узкий лоб, волосы, похожие на свалявшуюся паклю, обрюзгшая фигура и расплывающееся, точно плохо приготовленное тесто, лицо. Улыбается. Думает, она победила, думает, теперь Адетт раскается и попробует откупиться от старинной подруги. Впрочем, этих двоих сложно было назвать подругами, отношения, которые их связывали, были гораздо прочнее и запутаннее. Противостояние, подражание и зависть – три горгульи, жаждущие добычи.

В доме жарко – Адетт приказывает топить и летом, она мерзнет, особенно когда волнуется. Пожалуй, это единственное, что выдает волнение, да еще приятная бледность.

Интересно, кто победит на сей раз? Серж налил себя полный бокал – к черту манеры и приличия – бренди. Разговаривать на трезвую голову… неприятно.

Какое, однако, симпатичное слово.

– А ты неплохо устроилась. – Стефания заговорила первой. Она всегда выбирала прямой путь, прелесть долгой и сложной интриги не доступна ограниченному разуму. А он уже и подзабыл, сколь глупой она была.

– Думаешь, все с рук сойдет?

Поднятая бровь в качестве не то ответа, не то вопроса.

– Совсем забыла, кто ты есть? – Стефания нервничает, в голосе прорезаются визгливые нотки, совсем, как раньше, когда она, не стесняясь прислуги, закатывала скандал. – Встань, когда я с тобой разговариваю!

– Разговариваешь? По-моему, разговором эти вопли назовет лишь глухой. А теперь послушай меня, Стефания, хоть раз в жизни послушай меня… Поверь, предложение выгодное, согласившись ты потеряешь гораздо больше, нежели приобретешь. Выгоднее быть может лишь моя смерть, но я умирать не собираюсь.

Пока не собираюсь…

Творец

– Новый проект? – К известию Лехин отнесся с изрядным скептицизмом. – Сейчас? А с Айшей что? На улицу?

– У нее куча предложений, не пропадет.

– Она-то не пропадет, – Лехин осторожно разматывал бинты, продолжая ворчать, – а вот мы лишимся хорошего заработка. Не понимаю тебя, Аронов, вечно ты ищешь, куда бы влезть. Девочка работает? Работает. Доход приносит? Приносит. Так какого лешего тебе еще одна понадобилась? Что, такая красавица?

– Словами и не опишешь. – Ник-Ник представил себе реакцию Лехина, доведись тому увидеть лицо Ксаны – ужас и отвращение. И последующий – после того, как первый шок пройдет – вызов Скорой для свихнувшегося партнера. Нет, Лехину Ксану показывать рановато, а потом он и сам спасибо скажет. Лехин бизнесмен, он не понимает, что мода меняется быстро, и долго на одном и том же лице зарабатывать не получится. Скучно, а скука убивает видение прекрасного. Нет. Ксана подвернулась очень вовремя, с учетом операции времени в обрез: одну убрать, вторую поставить. И коллекция, обязательно коллекция…

– Заживает нормально, – сообщил Лехин, – тебе повезло, еще немного влево и конец карьере.

– В смысле?

– Ну. Сомневаюсь, что Господу Богу нужны модельеры.

– Иди ты… – Плоские шуточки, сохранившиеся еще с давних "врачебных" времен, были неотъемлимой частью Лехина.

– Покажешь красавицу?

– Нет.

– Что так?

– Рано пока. Нужен хороших хирург.

– Пластический? – Уточнил Лехин.

– Нет, блин, тот, который геморрой удаляет. Конечно, пластический. И чтобы работать умел.

– Найдем. Все-таки очередная уродина. Господи, Аронов, ну где ты их только находишь, а?

– В подземелье.

– По тебе заметно. Ты больше так не исчезай, лады? Я чуть коньки со страху не отбросил, всем нужен Ник-Ник, твои эти… портные, в истерике, девки требуют невесть чего, контракты какие-то, обещания, шмотки…

– Ничего не дал?

– Ничего.

– Правильно, это они ситуацией воспользовались. – Ник-Ник поморщился, чертово плечо, растревоженное Лехиным, снова болело. Когда же оно успокоится? Проклятье, с таким плечом много не поработаешь.

– Да я понял. – Лехин поскреб голову какой-то длинной тонкой штукой непонятного предназначения. – И милиция приходила…

– Зачем?

– Ну, первый раз мы сами вызвали. Не кипятись, я понимаю, что ты не любишь внимания привлекать, но сам посуди: уехал, никому ничего не сказал, машину нашли в каком-то богом забытом переулке, а ты исчез, как сквозь землю провалился…

– Вот именно, что провалился.

– Что?

– Ничего. Дальше рассказывай.

Лехин поскреб подбородок и продолжил:

– А второй раз пришли, когда Роми умер. Ну Сумочкин Роман.

– Я помню, – огрызнулся Аронов. – Умер?

– Умер, умер, они поэтому и приходили, подох, гаденыш.

– Сам?

– Да хрен их разберешь, то ли убийство, то ли самоубийство, то ли вообще никакого криминала.

– Не было бы криминала, не пришли бы. – Новость Ник-Ника расстроила. Смерть – это так некрасиво, да и Роми, хоть подлец и скотина, но смерти на заслуживал, максимум – хорошего пинка под зад. А теперь – не приведи господи убийство – копать начнут, приходить, воображение чужое будоражить, газеты, получив очередную порцию сплетен, загавкают, модельки в истерику ударятся, да и Проекту повредить могут.

Черт, как все не вовремя.

Якут

Стыдно признаваться, но об исчезновении Аронова, Якут не знал. Да и откуда: с коллегами отношения не самые теплые, сплетничать с Эгинеевым никто не станет, разве что снизойдут до очередной идиотской шутки, а телевизор он уже сто лет как не смотрел. Некогда. Жизнь состояла из трех частей: работы, Верочки с ее разменом и бесконечным мотанием по городу в поисках «подходящего варианта» и сна. Телевизор в распорядок дня не вписывался. Правда, были еще сводки, но в них – тут Эгинеев готов был на что угодно поспорить – никакой информации относительно исчезновения Аронова не имелось.

Да и вообще непонятно, связано ли это исчезновение в духе Дэвида Копперфильда со смертью Романа Сумочкина.

На всякий случай Эгинеев спросил Верочку, что та знает про «л’Этуаль» – да здравствует французский шик в российском исполнении – и Аронова. Лучше бы не спрашивал, не чувствовал бы себя столь ущербным.

По словам Верочки «л’Этуаль» была одной из современных икон и в храме женского тщеславия занимала отнюдь не последнее место. Иметь «вещь от Аронова» было модно, престижно, классно, неподражаемо, невероятно сложно, ибо самая маленькая фиговина, украшенная скромной эмблемой «л’Этуали» стоила бешеных денег. Зато счастливая обладательница поднималась в глазах своих подруг на недосягаемую высоту.

Все это, конечно, хорошо, но совершенно не дает представления о гибели Сумочкина. Придется ждать результатов вскрытия и тешить себя надеждой, что парень умер сам, без посторонней помощи. Лезть в высокомодное болото Эгинееву не хотелось. И удовольствовавшись ответом лысоватого господина – партнера и совладелеца «л’Этуали» Лехина Марата Сергеевича – что никаких претензий к Сумочкину «л’Этуаль» не имеет, Эгинеев притормозил расследование.

Да и куда спешить, когда нет конкретного заключения о причине смерти.

Химера

После первого всплеска радости я начала понимать, куда влипла. Дни были заполнены уроками: хореография, ритмика, актерское мастерство и стриптиз. День был расписан по минутам и каждое отступление каралось долгой душеспасительной беседой с Лехиным. Вот уж кто старался внушить, что более неудачного выбора Аронов при всем желании не сделал бы. Плевать, как бы плохо Марат обо мне не думал, сама я думала о себе еще хуже.

Он вообще был на редкость невыразительной личностью, Лехин Марат Сергеевич, полная противоположность Ник-Нику. Аронов у нас яркий, настоящая звезда, а Лехин – серый и унылый, как моя прошлая жизнь. Тяжелый взгляд, брезгливо поджатые губы, толстые носогубные складки, похожие на собачьи брыли и постоянное недовольство всем и вся. В другое время я в жизни не рискнула бы связаться с таким типом, как Марат, но отступать было поздно, да и не позволили бы мне отступить – слишком много денег вбухано в проект. Вот и учусь ходить от бедра, держать голову прямо и смотреть строго вперед. На самом деле это безумно сложно: идти, не глядя на землю, и при этом не спотыкаться.

Лехин, когда я в очередной раз подворачивала ногу – каблуки, скользкий паркет или ковер, за который я в силу невнимательности умудрилась зацепиться – только морщился и вздыхал. Вздыхал и морщился, с недоверием разглядывая скромную маску-домино – подарок Ник-Ника, который решил, что нечего моей физиономией людей пугать.

Сам Аронов словно забыл про меня, он с головой окунулся в работу, а карандаши, бумага, настольная лампа и твердый планшет полностью заменяли ему общение. Рисовал он неплохо, я как-то подглядела, но в рисунках его не увидела ничего такого. Впрочем, не знаю, чего я ожидала от них. Чуда? Откровения? Взгляду непосвященного открываются тайны истинной красоты? Чушь. Единственное, что я увидела: клубок черных линий, толстые, тонкие, плавные и ломкие, углы и окружности, но ни следа красоты.

Впрочем, что я понимаю в красоте?

Ровным счетом ничего.

Творец

Жизнь на удивление быстро вернулась в привычную колею, будто бы и не было безумного бега по темным дворам, шагов в темноте и странного, ни на что непохожего подземелья с портретом Сталина.

Именно портрет: хмурое лицо, суровый взгляд и седые усы – вдохновил Ник-Ника на создание коллекции. Это будет нечто: белая гвардия, красная кровь, смута и упокоение. Революция. Да, именно так он и назовет: Революция.

Ксана – символ прошлого, темного, замаранного тайной и стремлением к смерти. Ах, милый, славный Декаденс, клубы самоубийц и трогательная готовность верить в сверхъестественное… Для нее – черные, красные, лиловые тона, легкая неопрятность, затаенное безумие и откровенная слабость.

Для него – Ник-Ник уже решил, что непременно подберет Ксане пару, это ведь так логично: мальчик и девочка, как только он раньше не додумался? Для него – снежно-белое великолепие зимы семнадцатого года и алая, трудовая кровь.

Черт побери, это будет нечто!

Только нужно хорошо продумать кандидатуру партнера. Кто-нибудь достаточно известный, чтобы привлечь внимание к проекту. Кто-нибудь достаточно умелый и харизматичный, чтобы передать настроение и сохранить идею. Кто-нибудь не слишком дорогой, иначе Лехин прибьет. Он и так в бешенстве, не понимает, зачем возиться с девчонкой с улицы, когда после первого же намека – только свистни – Аронову доставят сотни, если не тысячи, портфолио. Все красавицы, свежие, выдрессированные школами и курсами, готовые на все ради славы. Стандартизированные, как этикетки в европейских супермаркетах, и столь же унылые.

Ник-Ник терпеть не мог стандартов.

В кабинет – святая святых процесса и самая уютная по мнению Аронова комната в доме – вошла Эльвира.

– К вам посетитель. – Доложила она.

– Ну так веди.

– Из милиции. – Уточнила домоправительница. – Я велела ждать в вестибюле.

Вместо «вестибюль», Эльвира выговорила «вестибул». Смешно.

– Сказать, что вы заняты?

– Нет, отчего же, – Ник-Ник с наслаждением потянулся, чувствуя, как ноют затекшие мышцы. Да он которые сутки из-за стола не встает, неплохо было бы прогуляться. Хотя бы до «вестибула».

– Подайте кофе, чай, печенье… ну, не мне вас учить. Я сейчас подойду.

У милиционера было настолько выразительное лицо, что Аронов испытал дикое желание вписать в грядущий проект и его. А что: суровый север Джека Лондона, собачьи упряжки, медведи гризли, шаманские бубны и медвежьи черепа… Людям бы понравилось. Или пойти не на Север, а на Восток? Липкая халва, шелковые шаровары, тугой лук и низкорослый конь с лохматой гривой. Дрожи земля: идет потомок Чингисхана…

Потомок Чингисхана с откровенным любопытством, свойственным лишь варварам, рассматривал часы – неплохая стилизация под конец 19 века. Аронов мог бы позволить и оригинал, но зачем? Антиквариату место в музее, а для дома сойдет и стилизация. К тому же стилизация оставляет больший простор для фантазии.

Взять хотя бы эту картину: узкоглазый дикарь в синих джинсах и черных носках – Эльвира видимо не сказала, что разуваться нет необходимости – любуется чудесной безделушкой из прошлого. Да, в этом что-то есть… нужно будет поработать, добавить деталей, сакцентировать внимание на разнице… но потом, потом, сначала следует узнать, чего ему надо.

Интересно, как зовут это чудо?

Якут

В этом особняке Эгинееву было неуютно, примерно как рыжему таракану, попавшему на вылизанную рачительной хозяйкой кухню. Того и гляди появится рука с резиновым шлепанцем и недолгая тараканья жизнь бесславно закончится. Суровая дама средних лет – наверное, хозяйка дома – препроводила Эгинеева в огромный – трехкомнатная квартира новой планировки с двумя балконами и раздельным санузлом – зал. А тапочек не предложила, только неодобрительно хмыкнула, когда Кэнчээри разулся. Вот и пришлось топать в носках по холодному полу. Ковер в комнате – если помещение таких размеров можно именовать комнатой – был, но маленький, невзрачный, непонятного зелено-бурого цвета. Тряпка, а не ковер.

– Ждите, – велела дама, – я о вас доложу.

Эгинеев присел на краешек дивана. Странная здесь мебель, ни на что непохожа. Столик изящный, точно игрушечный, зеркало в тяжелой раме, стулья с львиными лапами – такие Эгинеев в кино видел – и современные кресла, тяжелые, бесформенные, точно разбросанные по комнате куски замороженного теста.

Ждать пришлось довольно долго. Или это время шло очень медленно?

Огромные, в человеческий рост, часы шумно тикали, а стрелка не шевелилась: Эгинеев специально смотрел. Смотрел и засмотрелся: уж больно хороши часы, с завитушками, ангелочками и двумя дамами в пышных нарядах. Дамы улыбались, стыдливо пряча улыбки за позолоченными веерами, а Кэнчээри пропустил появление Сафрнова. Только вздрогнул, когда сзади раздался мягкий голос.

– Красивые, правда?

– Что?

– Часы красивые. Позвольте представиться, Николас Аронов.

– Капитан Эгинеев. – Кэнчээри привык представляться по фамилии, иногда с помощью подобной нехитрой уловки удавалось избежать глупых вопросов по поводу имени. Иногда, но не сейчас. Аронов улыбнулся, хитро, совсем как те дамочки со старинных часов, и задал неизбежный вопрос.

– А имя?

– Кэнчээри Ивакович.

– Кэнчээри… Красивое имя. Необычное. Пожалуй, именно это я и ценю в именах. Кэнчээри… Ивакович… Наверное, вас часто величают Ивановичем.

– Да.

Эгинеев представлял себе модельеров несколько другими. Более женственными, манерными и большей частью нетрадиционной сексуальной ориентации. Это ведь модно быть геем. А Аронов выглядел обычно. Ну совершенно, абсолютно обычно. Одежда дорогая, это да, а в остальном – сосед Васька со второго этажа, школьный учитель, страдающий безденежьем и малопонятными стихами поэтов-символистов. Тот же слегка отрешенный взгляд, блуждающая улыбка, слегка опухшая физиономия и покрасневшие глаза. Если Ваську чуток подкормить и засунуть в этот барский халат, то с Ароновым будут выглядеть родными братьями. Но следующий вопрос Аронова поставил Кэнчээри в тупик.