Карина Демина
Драконий берег

Глава 6

Томас вынырнул из сна, хватая воздух ртом.

Снова.

Сколько лет… а казалось, что все уже. Он сел в кровати, вцепился в волосы, пытаясь справиться с мелкой дрожью, что сотрясала все тело. Получалось плохо.

Томас заставил себя сделать глубокий вдох. И выдох.

Снова вдох. И снова выдох. Стиснул кулаки и разжал, полюбовался трясущимися пальцами. Сунул их под мышки.

Выпить бы…

От одной мысли замутило. Значит, на этот раз вода снилась. Темная, что деготь, что черный кофе в белой каменной чаше. Горькая. Говорят, во снах вкус не ощущается, но Томас точно знал, та вода была горькой. И в желудке оседала камнем. Значит, полдня будет мутить.

Чудесно.

Он сполз с постели. Поморщился. Спина противно ныла, будто он, Томас, древний старик. Это все из-за кровати. На помойке ей самое место, но разве хозяйке докажешь? Она, хозяйка, душой привязалась и к древним кроватям, и к дрянным матрацам, заменять которые запрещалось под страхом выселения, и к пуховым подушкам. Подушки следовало взбивать и укладывать горой.

Томас выругался.

Он ненавидел горы, правда, чуть меньше, чем море.

А в море вода соленая. И серая. Или сизая. Или еще синяя, когда день погожий. И тогда море спокойно, что стекло. Сквозь него можно разглядеть дно и скалы. Рыбью мелочь. Водоросли, что опутывали всякий мусор. И мусор тоже.

А за дальней грядой скрывались затонувшие корабли.

Берт так говорил.

Томас потряс головой. Вот же… некстати. Это из-за сна, если он тонул, то и Берт вспомнится. А до годовщины далеко. Годовщина, если подумать, пару месяцев как минула. И Томас ее вновь пропустил, зная, что рады ему не будут.

Но и отсутствия не простят.

Так оно и получилось. Даг пьяно орал в трубку, что Томас скотина, что всех позабыл и решил, будто он лучше, а на самом деле все знают, все до единого, что Томас – скотина.

Наверное, он прав.

Мутное зеркало отразило мятую физию. Побриться не помешало бы. И в парикмахерскую наведаться. Потом. Когда-нибудь.

Он сунул голову под кран. Вода текла едва теплая. И на вкус была кислой.

А та, из сна, горькая, как… как полынь? Или еще хуже.

Томас пригладил мокрые волосы ладонями. Вот так лучше. Теперь кофе и опять в постель, раз уж выходной выдался.

Кофе выпить еще получилось. Правда, вкус его был привычно мерзким – после сна полынная горечь ощущалась буквально во всем, но Томас уже привык и даже научился получать своеобразное удовольствие.

А потом его вызвали.

– Ты ведь родом из Долькрика? – Мистер Аштон любил охоту, ружья и собственные усы, которые он тщательно расчесывал и смазывал особым воском.

Он носил белые рубашки. И галстук выбирал тонкий, веревочкой.

Он обладал немалой силой, которую не стеснялся выказывать при рукопожатиях, сдавливая ладонь так, что редко у кого получалось не морщиться. Впрочем, чужая слабость приводила мистера Аштона в пречудеснейшее расположение духа.

А вот Томаса он не любил.

И не то чтобы для этой нелюбви имелись реальные причины. Скорее уж… просто неприязнь. Такая возникает с первого взгляда, а со второго крепнет, чтобы на третьем сделаться устойчивой. Нет, мистер Аштон был выше того, чтобы позволить этой неприязни сказаться на работе.

Просто… Она была, и все тут.

И сейчас в покрасневших глазах начальства Томасу виделось сомнение.

– Так точно.

А еще раздражение.

– Отлично… и давно дома не был?

– Давно.

С тех самых пор, как его из этого дома выдворили. За дело, конечно, это Томас теперь понимает, но понимание пониманием, а обида осталась.

И сны.

Сны его тоже родом оттуда, с Драконьего берега, где весной море дразнит близостью и сказочными сокровищами, которые рядом, надо только поискать.

– Плохо, – мистер Аштон крутанул кончик уса и головой покачал. – Нехорошо, когда человек свои корни забывает.

Он держал на столе снимок миссис Аштон и семерых детей, о которых было известно лишь, что они существуют. И тоже любят охоту.

– Я помню.

– И замечательно… да, просто замечательно… слышал, неподалеку кладбище нашли?

– Нет.

– И правильно, тебе не положено… дело такое, помалкивать просили. А когда там просят, – мистер Аштон ткнул пальцем в потолок, – нам остается слушать. Похоже, что Чучельник вернулся.

Томас не сразу сообразил, о ком речь, и заминка его не осталась незамеченной.

– Ага, не помнишь… молод еще… где ты тогда был? В патрульных? А я вот… поставили… тоже понаехало… лучшие из лучших. И что в итоге? А ничего… как был, так и сгинул. Оказывается, что не вполне и сгинул. И значит, тоже понаедут, будто у нас своих людей мало.

Это было произнесено с обидой.

– Но наше дело маленькое, сказано отправить кого в Долькрик, вот и отправим, раз уж ты местный.

Зубы заныли. И спина.

И во рту появился горький-горький вкус воды, от которой все тело становилось тяжелым, будто чужим. И по нервам ударил страх.

Нельзя возвращаться!

Никогда и ни за что… нельзя, иначе будет плохо… Кому? Томасу. Или другим? Других не осталось. Отец умер пять лет назад, и на похороны Томас вновь не явился, хотя и отправил сотню баксов. Но с точки зрения Дага, сотня баксов – это мелочь, а Томас – неблагодарная скотина.

Да. Так и есть. На редкость неблагодарная. Но, верно, где-то он крепко согрешил.

– Побеседуешь с местными. Поглядишь, что к чему… заодно и проверишь одного типа. Вернее, его родственничков. Нужно будет получить согласие на…

Голос мистера Аштона гремел, как волны в преддверии бури. И сквозь него доносился хохот Берта: «Что, Томми, опять трусишь? Сцыкло ты, Томми. Надо же, столько лет прошло, я давно умер, а ты все еще сцыкло. Только и способен, что мамочке жаловаться… или нет? Решай. И поскорее».

– Вы меня слушаете? – мистер Аштон сдвинул седоватые брови и дернул себя за ус.

– Да, конечно, – солгал Томас. – Когда выезжать?

– Вчера. Еще вчера…

Изумруда вынесло к побережью на третий день после бури. Им повезло, что та пришла с севера. Похолодало резко. И холод этот инеем лег на камни, прихватил робким ледком побережье, отчасти отпугнув хищников. Тех, которые обыкновенные. Людям холод не помеха.

Забравшись на скалу, я смотрела, как суетятся внизу сборщики. Вон синий фургон института, ко всеобщему негодованию, перекрыл единственный подъезд. Старик Молчинский размахивает руками, и ветер доносит обрывки слов, большей частью матерных. Он рассчитывал на хорошую добычу, но институтские, поправ все неписаные правила, делиться не собирались. Они уже заарканили драконью тушу, вбив пару якорей в окрестные скалы, и теперь разделывали ее. Следовало признать, что работали они слаженно.

Уже к вечеру шкуру снимут.

Мясо отправится в море, за исключением пары образцов, которые пополнят институтскую коллекцию. Когти пойдут туда же. А вот с костяком будут возиться долго – пару дней точно займет. И быть может, старику удастся урвать хоть что-то.

Он согласится и на мясо.

И кости достанет, если пройдет ночью тропами. А не пройдет, так и без него шакалья достаточно. Небось весь городок уже знает, что появилась добыча…

Я коснулась пальцами лба и губ, прощаясь.

Завизжала пила, но звук тут же сменился, сделавшись глубже. Шкура у Изумруда толстая, даже если под крылом начинать, а институтские под крыло не полезут, опасаясь попортить. Я сползла с нагретого камня. Смотреть на то, что будет дальше, желания не было.

Я потрогала темный зуб, спрятанный под курткой. Наверное, можно было бы взять и больше, но… это не на продажу, это на память.

Спускалась я долго. Тропа была узкой и вихляла, что старый алкаш на выходе из бара. Последние ярды я вообще съезжала на заднице – буря слизала часть склона, выставив бурое глинистое нутро его. Надо сказать, весьма скользкое нутро.

В общем, вымазалась я в этой глине изрядно. А еще ничуть не удивилась, увидев рядом с машиной Маккорнака. Рыжую шевелюру его шевелил ветер. Он пробирался под полы форменной куртки, трогал рукояти револьверов.

Кольнуло в груди: знает?!

Точно знает и пришел… за деньгами? Или за сумкой? За всем сразу?!

Я заставила себя улыбнуться.

Если бы знал, пришел бы раньше. И не обязательно снизошел бы до беседы. Нет. Это просто… совпадение. И мои собственные страхи.

– Случилось чего? – я старалась говорить спокойно и равнодушно, но голос слегка дрогнул. Правда, внимания на это не обратили. Кажется.

– Случилось, – неожиданно смущенно произнес Маккорнак, взъерошив едва тронутую сединой гриву. – А там?..

– Разбирают.

– И кто?

– Институтские заарканили. Старик злится.

Маккорнак кивнул, показывая, что понял. И присмотрит. И за институтскими, которые в своей вере в то, что лишь им позволено распоряжаться драконами, смотрели на прочих свысока. И за стариком, еще помнящим старые добрые времена, когда подобные споры решались на кулаках.

Или с помощью револьверов.

Стрельбы в своем городе Маккорнак не допускал.

– Так… чего случилось? – Мне очень не нравился этот его взгляд.

Вернее, сочувствие в нем.

С чего вдруг хитрый лис проникся сочувствием?

– Тебе надо в участок.

– Зачем?

– Прости… надо…

– Билли?

– Нет, про этого поганца не слышно, но… поехали, Уна. Поверь, так надо.

Я пожала плечами. Надо значит надо. Да и ссориться с Маккорнаком из-за пустяковой поездки себе дороже. Не стоит обманываться улыбкой, он – мстительный засранец.

Первой, кого я увидела в участке, была мать.

И эта встреча, неожиданная, неприятная, заставила сделать шаг назад, правда, я уперлась в грудь Маккорнака, а он подтолкнул меня вперед, шепнув:

– Веди себя хорошо, девочка.

Матушка была в розовом.

Аккуратный строгий костюм, подобающий леди ее возраста. Прямая юбка на две ладони ниже колена. Жакет с перламутровыми пуговицами. Кружевное жабо белоснежной блузы.

Шляпка на гладких волосах. Бледная помада. Духи.

– Добрый день, – я отвела взгляд.

– Добрый день, дорогая, – матушка изобразила улыбку. Пальчики ее лишь сильнее сжали розовую сумочку. – Я рада видеть тебя в добром здравии.

Легкий упрек.

Ее речь была идеальна. И никто не сказал бы, что английский – вовсе не родной язык дочери Бегущего Ручья.

– А уж я-то как рада. – Я плюхнулась на жесткий стул и вытянула ноги.

Ноги гудели.

Это сколько миль я отмахала по побережью? С десяток точно. Левый сапог, кажется, прохудился. А правым я влезла в дерьмо. Не драконье. Лисье, кажется. Или медвежье? Главное, что смердит. В горах оно как-то не ощущалось, а вот в помещении стало попахивать весьма выразительно.

Или это грязь?

Грязь начала подсыхать, скоро посыплется рыжими комками, обозначая мой след. А сейчас она покрывала и сапоги, и брюки. И на куртке тоже отметилась. Но это пятно я сковырнула.

– Ты давно ко мне не заглядывала. – Матушка опустилась на край стула. Сидела она с прямой спиной. И сумочку на сведенные вместе колени пристроила.

Голову чуть наклонила.

В темных глазах ее виделся упрек.

– Времени не было. Работа.

Матушка покачала головой.

Играет.

Знает, что смотрят. Тот же Маккорнак и смотрит. Вперился взглядом, будто сличает нас… и да, похожи. Я и без него знаю, что кровь от крови, и той, другой, правильной и белой, мне почти не досталось.

Я слишком высока.

Куда выше, чем положено быть женщине.

И кожа у меня смуглая. Не от загара, но сама по себе. Конечно, загар тоже имелся. Я в отличие от матушки не прячусь под кружевными зонтиками. Какие зонтики в горах?

Волосы темные. Черные.

Толстые и густые. И коса у меня хороша. Мне за эту косу почти семьдесят баксов предлагали, но я отказалась. А когда тот урод вздумал настаивать, за косу схватив, сломала ему нос.

Матушка бы тоже… если бы никто не видел.

Но когда смотрят, она иная. Она милая. Хрупкая… и странно, как при том же росте, что и у меня, у нее получается казаться хрупкой. Она своя, пусть в ее жилах нет ни капли белой крови, а вот я везде чужая.

– Конечно, дорогая, – матушка тянется, чтобы поправить прядку волос, которая, по ее мнению, лежит неправильно. Впрочем, во мне ей все кажется неправильным. – Но я рада, что с тобой все хорошо.

Отлично просто.

Только вот Изумруда больше нет. И на душе тоска, хоть волком вой.

– Зачем мы здесь? – Я отряхнулась и отодвинулась. Прикосновения матушки, липкая душная ее забота, которая была притворством во всем, заставляли напрячься.

И нож в сапоге вовсе не казался излишеством.

Хотя… против матушки нож не поможет.

А вот теперь во взгляде Маккорнака виделось неодобрение. Маккорнак родителей уважал. И уважения же требовал от племянников, раз уж собственными отпрысками не обзавелся. Я сумела не отвести взгляда, а он качнул рыжей головой и произнес:

– Тело нашли.

Я поняла. Как-то сразу вот и поняла, чье именно тело.

И матушка тоже.

Ее рот приоткрылся, искривился, и лицо на миг стало безобразным. Показалось, что вот-вот из горла вырвется животный вой, раз и навсегда разрушив столь тщательно создаваемый образ, но нет, она справилась.

Вот она действительно была сильной женщиной.

– Приехали… из Тампески… тип один, – Маккорнак отвел взгляд, не желая быть свидетелем женской слабости. И платок из кармана вытянул, клетчатый, мятый, пахнущий табаком. Сунул неловко мне в руку, хотя я точно не собиралась плакать. Я и тогда, когда… не плакала. И на похоронах тоже. И сейчас не буду. – Утверждает, что нашли. И опознали. В общем, у него возникли вопросы.

Матушка платок отобрала. Прижала к левому глазу, подхватывая невидимую слезу, прошептала слабым голосом:

– Они уверены? Ведь… мы же… вы же… говорили…

– Кто тогда в могиле? – Смотреть на это представление стало невыносимо.

Отвернуться невозможно. Уйти? Сбежать?

Я вскочила, и в маленькой комнатушке стало тесно. Вдруг показалось, что стены заваливаются, что еще немного – и рухнут они под тяжестью вот этих местечковых снимков, на которых запечатлены несколько поколений местных шерифов.

И Маккорнак есть.

Стоит с ружьем над медвежьей тушей. Я даже помню, когда была сделана эта фотография. Пять лет назад. Суровая зима. Гризли, проснувшийся до срока. Голодный и злой. Не боящийся ни людей, ни драконов. Тогда собрали всех мужчин, кто хоть как-то умел держать ружье.

И не только мужчин.

Нашлись и женщины. Та же мисс Уильямс, хотя от школьной учительницы точно никто подвигов не ждал. Но и отказывать в праве на них не стали.

Я стиснула голову, пытаясь успокоить себя. Покачнулась влево. Вправо.

Сделала глубокий вдох, как учила мисс Уильямс: «Твоя беда в излишней поспешности. Учись сдерживать порывы, Уна, сколь бы естественными они тебе ни казались».

Научилась. Почти.

– Бедняжка переживает… – донесся тихий голос матушки. – Мне кажется, что она так и не пришла в себя…

Пришла.

Еще вдох. И мисс Уильямс тоже здесь, правда, не с медведем, с пумой, чья шкура висит за спиной. И снимок сделан давно. Посерел, выцвел, но мисс Уильямс на нем совсем юная, почти ребенок. Правда, ружье она держит крепко. И это выражение лица – упрямое и в то же время несколько растерянное – мне хорошо знакомо. Я зацепилась взглядом за снимки, которые видела не раз, но раньше мне было не до этой стены. А теперь я стояла, разглядывая одну фотографию за другой, и удивлялась, почему раньше не обращала на них внимания.

Мистер Эшби в черном своем костюме. И с саквояжем, с которым он, кажется, и во сне не расставался.

Они вдвоем с мисс Уильямс, которая здесь без ружья, зато в белом халате медицинской сестры. Надо же… а вот и Ник. Когда? Старшие классы, определенно, незадолго до отъезда. Ник пухлый, нелепый немного, но тоже с саквояжем.

Клайв, сгорбившийся, будто пытающийся спрятаться за кустом. Здесь он тоже другой, застывший, напряженный. Пальцы стискивают крест, а в глазах читается готовность бежать. Или, наоборот, броситься? Впрочем, нет. Клайв слишком труслив и набожен, чтобы бросаться на людей. Так что просто снимок такой… неудачный? Или наоборот?

А вот и я. Странно было видеть себя здесь.

И когда меня сняли? Точно согласия не спрашивали, я бы запомнила. А снимок… неправильный. Я на нем сижу вполоборота, сгорбленная какая-то, выразительно-некрасивая. И книга в руках лишь усугубляет то нелепое впечатление, которое создает эта фотография.

Вихо?

Сердце обмерло. Он был похож на отца. Он был настолько похож на отца, что матушка гордилась данным фактом, будто в этом сходстве имелась личная ее заслуга.

Он смеется.

Он всегда смеялся громко и голову запрокидывал. Темные волосы и перышки в них. Клетчатая рубашка. Солнце на плечах. Снимок сделан незадолго до отъезда Вихо. Я помнила эту его рубашку, которая по возвращении отправилась в сундук ненужных вещей.

А после оказалась в моем доме.

Я вытаскивала ее недавно, когда собственная развалилась. И от рубашки пахло табаком и немного травкой, которую Вихо покуривал. Но так все делали. И я его не выдала. Я всегда умела хранить секреты.

– …Конечно, мелкая, я вернусь. Обязательно вернусь! Чтоб мне землю есть. И писать буду каждую неделю. А потом приеду, на каникулы… так что не вешай нос. Лучше учись давай. Кем хочешь стать?

– Егерем…

И он снова смеется.

Женщин-егерей не бывает. Всем это известно.

Пальцы мои коснулись рукава куртки и эмблемы на нем. Круглая. Гладкая. Стершаяся почти.

– …Ну ты, мелкая, и даешь. Когда только выросла… и все-таки егерь? Помощник? Отпад… кому сказать, не поверят. Матушка злится? Да, мог бы и не спрашивать, но ты все равно молодец. Конечно, занятие не для женщины, но и ты у меня не просто так женщина. Ты у меня особенная.

Плакать у меня никогда не получалось. И я закрыла глаза. Надо Нику сказать, ведь именно он утверждал, что тогда, в тот раз, что это не Вихо, что…

– Это Деккер, – Маккорнак подошел со спины. – Он у нас любитель. Мечтал в репортеры пойти, но не сложилось. А камеру купил. Хочешь, я попрошу, и он тебе отпечатает? Пленки он хранит.

– Спасибо.

Просить стоило бы мне, но я не умела.

Проклятье, я ничего не умела, когда речь заходила о людях.

– И эту тоже? – он ткнул пальцем в мой снимок.

– Нет.

– Зря.

Может, и так.

– А…

Матушка ушла.

– С вами хотят поговорить по очереди, – Маккорнак развел руками, и показалось, он чувствует себя виноватым. За что? – Таковы правила. И вообще… может, это они ошиблись?

Слабая надежда.

– Нику звонили?

– Нет. Просили родню, а он… просто приятель.

Я кивнула.

Просто.

Просто приятель. Просто человек, который знал Вихо лучше прочих. Просто тот, кто две недели провел в пустыне, возвращаясь, только чтобы пополнить запасы воды, но отыскал-таки машину. И тело неподалеку.

– Ник говорил, что не верит, – мне было проще разговаривать, стоя к собеседнику спиной. Отчасти и поэтому меня считали странной. – Что… это не мог быть Вихо, но…

– Я настоял.

– Да.

Губы кусать не стоит. След остается. Много красных точек, будто москиты погрызли. И я пытаюсь совладать хотя бы с этой дурной своей привычкой.

– Гм… мне жаль, но эти поиски… пустыня не всегда отдает свое. Ты же знаешь.

Я кивнула. Знаю.

Пески…

Люди порой уходили, чтобы не вернуться. Тот же старик Дерри, в котором драконьего было куда больше, чем человеческого. Или Грейсленд. Его искали всем городом, но безуспешно. Мик-Спиди, заядлый самогонщик, веривший, что уж он-то пустыню знает.

Крогвар.

И чужаки, время от времени решавшие, будто до Долькрика не так и далеко, час дороги. Иногда пустыня оставляла машины. Железо ей не нравилось. Куда реже удавалось находить тела. Сколько на кладбище пустых могил?

– Останови я поиски, вы бы, во-первых, не послушали. А во-вторых, продолжили бы носиться с мыслью, что он каким-то чудом выжил. Да и… я сам верил. Честно.

А вот врать у него получалось плохо.

Но я кивнула.

Глава 7

Матушка вышла.

Она выглядела одновременно рассерженной и несчастной, впрочем, второму я не слишком верила, поскольку слишком уж она свыклась с этим, однажды созданным образом бедной женщины. А вот злость – та была настоящей.

Губы поджаты.

Глаза прищурены. Пальчики стискивают розовую сумку так, будто матушка с трудом сдерживается, чтобы не разодрать ее на куски.

И все же она справляется с собой.

Делает вдох. Отпускает сумочку, которая повисает на ремешке, и касается пальцами лица. Подхватывает несуществующую слезу и говорит:

– У вас… не найдется воды? – ее голос дрожит, и Маккорнак верит.

Ей все верят.

Он спешит успокоить несчастную женщину, а меня ждут. За дверью. За этой вот тонкой дверью, где меня будут спрашивать про Вихо.

Только ли про него?

Внутри холодеет, а пальцы мелко подрагивают. Я чувствую страх. И он сильнее меня. Еще немного – и я сбегу, хотя нельзя. Тот, кто бежит, он заранее виноват.

В чем? Неважно.

Я делаю шаг к двери. Я, завороженно уставившись на нее, протягиваю руку, касаюсь шершавого полотна. Толкаю. И дверь подается.

– Добрый день, Уна… – этот голос смутно знаком, как и мужчина в сером гражданском костюме. Я моргаю.

Я хочу разглядеть его, но не получается.

Он стоит напротив окна, и солнце светит мне в глаза, стирая черты его лица. Я вижу только костюм. И еще загорелые руки. Белые полосы манжет. Запонки круглые. Они украшены зелеными камнями, и это вдруг кажется неуместным франтовством.

– А ты мало изменилась.

Том? Быть того не может!

– Томас. Томас Хендриксон, если ты помнишь, – он чувствует мою неловкость и делает шаг навстречу. А я с трудом сдерживаюсь, чтобы не отступить к двери.

Протягиваю руку.

И ее берут, осторожно так, будто опасаясь причинить боль, сжимают.

– Ты изменился, – собственный голос я слышу словно бы со стороны.

– Так… сколько времени прошло.

Он высокий. Выше меня.

А это случается редко, потому что даже Маккорнак одного со мной роста. Билли был ниже, и это его злило. В том числе и это злило.

Томас.

Надо же… изменился? Или нет? Я не помню. То есть все помню, кроме лица. И еще то, что он светлым был. И светлым остался. Правда, теперь волосы не торчат дыбом. Аккуратная стрижка.

Правильные черты лица. И зубы на месте.

– Фарфоровые, – он понял, на что я смотрю, и широко улыбнулся. – Лучше тебе не знать, во сколько они обошлись…

– Я…

Сглотнула.

А если… если он здесь? Выгнал Маккорнака из собственного его кабинета. Это ведь не просто так? Приехал из Тампески.

– Успокойся, – мою руку он отпускать не спешил. – Я не собираюсь мстить. Да и… по меньше мере мстить следовало бы не мне. Я был глупым наглым мальчишкой, который вовремя получил по заслугам.

Томас потянул меня за руку, заставив шагнуть к стулу.

– Садись. Пить хочешь? Или, может, попросить, чтобы чаю принесли? Ты выглядишь усталой.

– И грязной.

Не знаю, зачем я это сказала. Наверное, затем, чтобы сказать хоть что-то.

– Есть немного. – Его фарфоровые зубы было не отличить от настоящих. – В горах была?

– Была.

– Кто-то…

– Изумруд. Помнишь?

Он покачал головой. Ну да, откуда ему. Местные драконов видели, но издали. И имен знать не могли. А костюм ему идет. И прическа эта. И сам он… матушка сказала бы, что вышел в люди. Вышел. Вижу.

– Мне к горам ходить запрещали.

– А ты слушал?

– В тот раз, когда ослушался, папаша вытащил ремень… он его частенько вытаскивал, порой просто чтоб мы не забывали, кто в доме хозяин. Но в тот раз… я неделю пластом лежал.

– Мне жаль.

– Пустое, – Томас отмахнулся.

И подвинул бутылку с водой. А я поняла, что дико хочу пить. У меня имелась своя фляга – глупо ходить в горы, не взяв с собой воды, но теперь захотелось именно этой, чистой, из стекла. Она вкусная, наверное. Вкуснее любой другой.

– Пей… Чтобы ты не думала всякого… тогда я на тебя злился. Ты и зубы выбила, и по лицу прошлась, – он повернулся боком, и я разглядела тонкую паутину шрамов. Со временем они стали почти незаметны, но не исчезли. – А отец еще добавил. За то, что позорю его… с девчонкой не справился. Не справились. Потом как узнал, что у меня нож был, так снова добавил. И к дядьке сослал. А дядька у меня из полиции. Он… в общем, выяснил подробности и сказал, что нам повезло, что если бы мы сделали то, что собирались, то сели бы. Он попросил своего приятеля, который в тюремной охране работал, устроить экскурсию. Знаешь… помогло.

Он открыл эту треклятую бутылку. И подал.

Холодную. С капельками влаги. Такую, что… я взяла.

– Лицо мне подзашили. С зубами, конечно, сложнее. Оказалось, их нельзя делать, пока челюсть не вырастет. Так что злился я долго. Я решил стать копом, чтобы тебя посадить.

– И… как?

Вода, к огорчению моему, оказалась обыкновенной, разве что чуть пахла лимоном, но запах этот скорее раздражал.

– Как видишь, – он развел руками. – Сперва и вправду в копы пошел. Пару лет патрулировал, потом взяли в отдел по борьбе с мелкими правонарушениями. Там… не повезло наткнуться на один груз.

Я едва не подавилась водой.

Сказать?

Нет, я не настолько наивна, чтобы давать повод.

– И так уж вышло, что перевели, стал заниматься наркотиками, а потом уже и работу в Бюро предложили.

– И отказываться ты не стал?

Совпадение? Почему именно он? Из всех треклятых федералов, которые есть в Тампеске, почему именно он?

– Сама видишь. И да, теперь я понимаю, что обязан тебе всем. Не будь того… случая, кем бы я стал?

– Не знаю.

– И я не знаю. И знать не хочу. Я просто рад, что у тебя тоже все хорошо. Хорошо ведь?

Я рассеянно пожала плечами. Наверное, неплохо.

Разве что деньги. И дурь, от которой я не избавилась.

Вихо. Билли? Молчу. Пью воду.

– Какие они, драконы?

Странный вопрос. И разве уместный? А с матушкой он о чем говорил? Матушка драконов ненавидит, полагая, что именно они меня испортили.

– Разные… как люди.

– А… покажешь?

– Драконов?

– Хотя бы издали. У меня бинокль есть.

– Покажу.

Почему бы и нет? И бинокль ему не пригодится. А драконы… они, конечно, чужаков не любят, но если попросить, потерпят.

– Ты за этим приехал? – Я допила воду и бутылку отставила.

А он покачал головой:

– Тебе ведь сказали? Он никогда не умел молчать.

– Вихо нашли?

– Нашли тело. Полукровка. Рост и возраст совпадают, но это еще ведь ничего не значит?

Конечно, не значит, кроме того, что Вихо года три как мертв и даже похоронен. Но вместо ответа я вновь пожала плечами. Он ведь и сам все знает, поэтому и молчит, и смотрит, ожидая… Чего?

Слез? Уверений, что они ошиблись? Или гнева?

Не знаю. Я стиснула кулаки:

– И вы хотите, чтобы я… опознала?

– Боюсь, опознавать там нечего. Но есть возможность сличить по крови. Если ты дашь согласие, то мы будем знать точно.

– А матушка?

– Отказала.

Я нахмурилась. Это совсем на нее не похоже.

– Сказала, что не желает беспокоить дух сына. И что кровь священна по вере ее предков.

Надо же, она про веру предков вспомнила. С какой стати?

– Возможно, она просто не желает лишиться надежды…

Какой надежды? Ее давно уже не осталось. Кажется, на третий день поисков. Или на четвертый? Потому что чудеса если и случались, то не в нашей пустыне.

– Так ты дашь согласие?

– Дам. И согласие. И кровь. Тебе?

Томас слегка наклонил голову.

– Здесь?

– Если не возражаешь. Я сегодня отошлю образцы. Ответ дадут через пару дней.

Я не возражала.

Он же, нагнувшись, вытащил из-под стола плоскую коробку, перевязанную широкой лентой. На ленте переливалась печать.

Томас развернул коробку ко мне.

– Убедись, что печать цела.

Я кивнула.

Силы во мне не было, ни той, которая позволяет айоха слышать мир, ни другой, присущей белым людям. Правда, как теперь я знала, далеко не всем. Одаренные встречались куда реже, чем гласили легенды.

– Шприц стерилен. – Томас надел тонкие латексные перчатки, которые на громадные его ладони налезли не без труда. – Как и игла. Мне сказали, что этого достаточно, но если ты не доверяешь, мы можем пойти к… здесь же еще остался какой-никакой врач?

– Ник. Эшби.

– Эшби… – протянул он с непонятным выражением. – Пошел, стало быть, по стопам отца?

– Пошел.

– В детстве я ненавидел его. И его черную сумку со шприцами. Знаешь, такие старые, огромные, с толстенными иглами…

Я стянула куртку и расстегнула манжету рубашки.

Мятой. И бурой. В горах разноцветье ни к чему, да и на буром пятна не так уж заметны, но теперь я вдруг поняла, что он заметит каждое. И то, от соуса, на рукаве. И темное, кровяное, на груди. Кровь из носу, но ведь объясняться глупо.

– Помочь?

– Я сама. – Мелкая пуговица упрямо не желала проскальзывать в петлю, а манжета оказалась до отвращения плотной. – Справлюсь.

Томас кивнул. И отвернулся. Надо же, какой тактичный. И все равно странно, что матушка отказала. Она слишком практична, чтобы цепляться за фантазии.

– Мои предки обычно лечили нас самогоном, а уж к мистеру Эшби обращались, когда самогон не помогал. Как правило… мне тогда было совсем погано. А он приходил. Расставлял свои склянки. И делал уколы.

Я молча протянула руку.

– Я пережму сосуды выше локтя. Кровь лучше брать венозную и с запасом. – Тонкий жгут перехватил руку и сдавил.

Я отвернулась.

Не то чтобы я крови боюсь, просто… не хочу больше видеть ее. И прав он. Мистер Эшби появлялся, когда все прочие средства не помогали.

Он приносил в дом едкий запах лекарств. И черный кофр.

Он садился на край постели и клал прохладную руку на лоб. Улыбался. И спрашивал:

– Что ж ты, девочка, так неосторожно?

А потом ощупывал горло.

Заставлял открывать рот. Заглядывал в уши. Он был ласков. И внимателен. А еще с ним приходил Ник, который садился рядом и брал меня за руку. Когда тебя держат за руку, укол вынести легче.

– …Вы должны понимать, – бас мистера Эшби легко проникал сквозь дощатые стены, – что с вашей стороны было совершенно безответственно настолько запускать болезнь.

Ему отвечала матушка, но ее голос, тонкий и надрывный, не проникал сквозь пелену окружавшего меня жара. Я знала, что станет легче.

Мистер Эшби всегда приносил облегчение.

– Речь идет о прямой угрозе жизни. Это мракобесие, которое…

Жар отступал, а вместо него наваливалась усталость. И с ней – сон.

Следовало признать, что уколы Томас умел делать. Хрустнула печать, крышка коробки откинулась, позволяя разглядеть содержимое: небольшой шприц с тончайшей иглой. Она пробила кожу.

– Снимаю. Поработаешь кулаком?

Кровь темная. Пурпурная. Нарядная даже…

И все-таки, почему она отказалась?

Кровь медленно наполняла шприц, и в этой неторопливости мне виделось желание Томаса затянуть нашу с ним встречу.

А про деньги?

Нет, про деньги она точно не знала, иначе в жизни не оставила бы их в моей хижине. Матушка любила деньги той болезненной любовью, которая не оставляла места для иных привязанностей. Во всяком случае, для меня.

– Вот и все, – Томас вытащил иглу и ловко прижал к ране кусок ваты. – Зажми и держи.

Он вернул шприц в ящик и закрыл крышку. Нажал что-то по обе стороны, и ящик окутала белесая пелена, впрочем, почти сразу растворившаяся.

– Стазис. Встроенный артефакт. Обеспечит сохранность материала. Отправлю нарочным.

– А сам?

– Ты же обещала мне показать драконов.

И эта фарфоровая улыбка, за которой мне чудился намек, что ему далеко не только драконы интересны. Но… почему бы и нет?