Карен Уайт
Одна среди туманов

Глава 2

Аделаида Уокер Боден. Индиэн Маунд, Миссисипи. Июнь, 1920

У каждого человека есть свои тайны. Даже у тринадцатилетних девчонок вроде меня, на которых никто не обращает внимания. Вероятно, люди считают, что мы слишком заняты своими куклами, платьями и днями рождения, чтобы замечать, что жена судьи, которая постоянно сидит дома, частенько проводит время с заезжими коммивояжерами, или что владелец аптеки мистер Причард всегда даст тебе бесплатный леденец, если прийти к нему перед самым закрытием, поскольку к этому времени он успевает так напробоваться лекарства из бутылки, которую прячет в бумажном пакете, что бывает уже не в состоянии отсчитать сдачу.

Я, например, знала, что моя мама спрыгнула с моста через Таллахатчи, когда мне было десять, потому что моего папу убили на войне, а она никак не могла привыкнуть без него жить. Жаль, что мама предварительно не посоветовалась со мной, потому что тогда я бы ей напомнила, что у нее есть я. Я была уверена, что в этом случае все было бы иначе, только я никому об этом не говорила, поскольку предполагалось, что я еще мала и совершенно не разбираюсь во «взрослых» вещах. Вот я и старалась почаще прислушиваться у закрытых дверей, чтобы знать и понимать больше.

Мою лучшую подругу звали Сара Бет Хитмен, ее папа был президентом «Сельскохозяйственного банка Индиэн Маунд» и работал на Мэйн-стрит. Из-за мамы, точнее – из-за того, что́ она сделала, у меня было не так много подруг. Похоже, родители других девочек считали, что склонность прыгать с мостов может быть заразной. Мне, правда, всегда говорили, что мама упала в реку случайно, но на самом деле никто из взрослых в это не верил. Не верила и я.

С Сарой Бет мы сошлись случайно. У нее тоже не было подруг, а все из-за того, что ее родители были слишком старыми. Они были старыми, когда Сара Бет родилась, а теперь, когда ей исполнилось четырнадцать, они стали еще старее. Быть может, именно поэтому Сара и была такой неуправляемой. Так говорила о ней тетя Луиза, но мне так не казалось. Напротив, я была рада поддержать любую безумную идею, любое озорство, какое только приходило моей подруге в голову.

Как-то в среду, в конце июля, я сидела на заднем дворе под большим кипарисом, делая вид, будто читаю, хотя на самом деле я просто грелась на солнышке и с удовольствием вдыхала душистый и теплый воздух лета. Время от времени я поглядывала на заднюю стену своего дома и гадала, почему он выкрашен желтой краской, тогда как все остальные дома в окру́ге были белыми. Насколько я знала (точнее, как мне рассказывали), идея выкрасить дом в желтый цвет принадлежала еще моей прабабке, которая приехала в эти края из Нового Орлеана. Она же распорядилась построить на крыше с правой стороны нелепую башенку, как в какой-нибудь средневековой крепости, потом родила дочь, а когда ей все это надоело, прабабка все бросила и снова отбыла в Новый Орлеан. Когда этот дом станет моим – а это обязательно случится, поскольку, как объясняла мне тетя Луиза, в каких-то бумагах записано, будто усадьбу должна наследовать старшая девочка в семье, – я непременно прикажу выкрасить его белым, как у всех.

Иногда я спрашивала себя, не считают ли дядя Джо (так зовут брата моего папы), тетя Луиза и мой кузен Уилли, что дом должен достаться им, поскольку им все равно приходится здесь жить, чтобы заботиться обо мне. Я часто слышала, как тетя сердится из-за необходимости подновлять краску или чинить текущую крышу, но стоило ей в такие моменты посмотреть на меня, как у нее тут же становилось такое лицо, будто перед ней – тонущий в луже котенок. Тогда тетя сразу начинала всхлипывать и обнимать меня так крепко, словно я была ее единственным сокровищем, и она готова была пожертвовать всем ради моего блага. Нет, она правда любила меня так, словно я была ее родной дочерью, и я вполне могла это оценить, но… но она все же не была моей мамой. Моя мама шагнула в реку с моста Таллахатчи, и я осталась одна.

В два часа пополудни все мужчины, которые приезжали домой обедать, снова отправились в поля, а все женщины принимали ванну или обтирались мокрой губкой, чтобы подремать пару часов в постелях, пахнущих цветочными духами и детской присыпкой. Именно в этот момент с подъездной дорожки донесся сигнал автомобильного клаксона, и я бросилась туда. На дорожке стоял семейный «Линкольн» Хитменов: за рулем сидел их черный шофер Джим, а на заднем сиденье я увидела Сару Бет.

– Хочешь поехать в синематограф? – спросила подруга, выглядывая в окошко и улыбаясь.

«Доктора Джекила и мистера Хайда», который шел в нашем городском синематографе, мы смотрели уже трижды, поэтому я сразу поняла, что Сара что-то затевает, и поскорее забралась в салон. Джим действительно высадил нас напротив кинотеатра, и Сара Бет, дождавшись, пока он отъедет, повернулась ко мне и принялась излагать свой план.

Минут двадцать спустя я уже жалела, что согласилась. Солнце палило немилосердно, и мне казалось – еще немного, и оно прожжет мне дыру в голове прямо сквозь волосы. Тетя Луиза называла мои волосы «земляничными», но для близнецов Беркли они были просто рыжими, поэтому братья так и норовили подергать меня «на счастье» за косичку перед каждым бейсбольным матчем. Стараясь не отставать от Сары, я продиралась сквозь высокую, спутанную траву, внимательно глядя себе под ноги, во-первых, чтобы не упасть, а во-вторых, чтобы мое лицо не покрылось веснушками. Я твердо знала, что если вечером у меня на носу будет хоть на одну веснушку больше, чем тетя насчитала утром, меня закроют дома на неделю.

Тетя Луиза считала, что веснушки могут помешать мне стать настоящей красавицей. По ее словам, все женщины в нашем роду были очень хороши собой, и мне нужно только немного подрасти, чтобы стать такой же, как они. Увы, каждый раз, когда я смотрела в зеркало на свое усыпанное веснушками лицо, я убеждалась, что желанное превращение навряд ли произойдет само собой и что помимо времени мне понадобится кое-что еще. Тетины суждения о женской красоте не вызывали у меня особенного доверия, поскольку она до сих пор носила корсеты, стягивала волосы в тугой пучок и никогда не пользовалась ни пудрой, ни румянами.

– Ну что, мы уже пришли? – спросила я в третий раз и вытерла пот со лба. Кожа на моей руке порозовела от солнца, и мне это совсем не понравилось.

– Почти пришли. Уже скоро, так что не ной.

Я ненадолго остановилась, чтобы перевести дух, и пот тотчас потек у меня по спине между лопатками. С некоторой завистью я посмотрела на Сару Бет – на ее темные вьющиеся волосы и гладкую кожу, которая никогда не обгорала и не покрывалась веснушками. Интересно, подумалось мне, как я объясню тете, где я получила солнечные ожоги, если предполагалось, что мы с Сарой несколько часов просидели в кинотеатре?

– Куда мы идем? – снова спросила я. Покинув центр Индиэн Маунд, мы прошли через застроенный полуразвалившимися домами окраинный квартал, хотя даже приближаться к нему нам запрещалось под угрозой самой настоящей порки, и вышли на окраину, где заросли высокой «индейской травы» отделяли город от хлопковых полей. Поглядев на свои пыльные туфли, я мельком подумала, что мне давно следовало снять их вместе с чулками и шагать босиком. С другой стороны, объяснить тете, откуда у меня на ногах следы от укусов клещей и других насекомых, было бы еще труднее, чем испачканные туфли.

Сара Бет тем временем вышла на узкую проселочную дорогу и зашагала по ней. Я двинулась следом – ничего другого мне просто не оставалось. Пройдя несколько шагов, подруга остановилась и стала ждать, пока я ее догоню.

Только тут я поняла, где мы находимся. Прямо перед нами виднелась невысокая кованая ограда и покосившаяся калитка, которая висела на одной петле немного наискось, словно высунутый от жары собачий язык. Траву здесь кто-то пытался косить, но под са́мой оградой все равно осталось несколько длинных, неопрятных пучков.

Обернувшись через плечо, я увидела заднюю стену старой методистской церкви. Все местные жители ходили теперь в другую церковь, ближе к городу, а я никогда не спрашивала себя, что же случилось со старым зданием. Теперь я знала ответ. Ничего. Его просто забросили.

– Это же… кладбище! – произнесла я шепотом, словно боясь кого-то разбудить, и Сара Бет картинно закатила глаза.

– Ну конечно, кладбище, глупышка! Самое лучшее место для секретов!

Старательно делая вид, будто мне ни капельки не страшно, я двинулась за подругой туда, где сразу за калиткой стояли в ряд высокие прямоугольные надгробия, странно похожие на торчащие из земли зубы. В дальнем углу кладбища, за оградкой из низко натянутой цепи, я увидела несколько грубых деревянных крестов, на которых краской были выведены от руки имена и даты. На некоторых я разглядела и короткие эпитафии: «Ушел, но не забыт» или «Теперь он в руках Господа».

Сара заметила, куда я смотрю.

– Это могилы цветных, – пояснила она. – У них нет денег на нормальные каменные надгробия, поэтому они ставят деревянные.

С этими словами она двинулась вдоль одного из рядов, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не наступить на чью-нибудь могилу. Мы обе хорошо знали, что это, во-первых, очень плохая примета, а во-вторых, рассерженный дух покойника мог последовать за нами до самого дома. Вот почему я шла очень осторожно, стараясь наступать только туда, где только что прошла Сара. В нашем доме и без того хватало ду́хов, и мне не хотелось привести туда еще одного.

– А почему они похоронены здесь, в углу? – спросила я.

Остановившись, Сара Бет обернулась ко мне и, преувеличенно громко вздохнув, сказала:

– Потому что они цветные.

Некоторое время я смотрела, как она идет вдоль могил, и думала о всех тех людях, которые лежали здесь под землей, – о том, что когда твое тело превращается в кости, уже не так важно, какого цвета у тебя была кожа.

Наконец Сара Бет остановилась и присела на корточки перед пятью небольшими камнями, стоявшими тесной группкой. У подножья центрального камня кто-то посадил розовый куст. Куст был подстрижен, трава вокруг была аккуратно выполота, и я подумала, что кто-то, должно быть, приходит сюда достаточно часто.

Черно-желтая оса, взлетев с цветка одуванчика, с гудением пронеслась перед самым моим лицом, и я отшатнулась с негромким криком.

– Тише! Чего ты орешь?! – недовольно прошипела Сара Бет, прижав палец к губам.

– Ненавижу ос! – прошипела я в ответ. – Если бы она меня укусила, тебе пришлось бы тащить меня к доктору Одому, иначе я могла бы задохнуться. И тогда бы ты пожалела, что кричала на меня.

Сара Бет снова повернулась к могильным камням и нахмурилась, а я встала у нее за спиной, чтобы быть подальше от одуванчиков, на которых могли сидеть другие осы или пчелы. Мой взгляд перебегал с одного надгробия на другое. На всех них была одна фамилия – Хитмен (имена были разные), и всего одна дата. Как я поняла, это означало, что год смерти был тот же, что и год рождения. Самая ранняя могила относилась к 1891 году, самая поздняя – к 1897 году. Сначала я даже не сообразила, что это именно даты – мне показалось, что это какие-то номера.

– Это же твоя фамилия! – сказала я Саре, спеша продемонстрировать свою наблюдательность и сообразительность, поскольку обычно эта роль доставалась моей подруге.

Сара Бет снова закатила глаза.

– Я знаю! Именно поэтому это – секрет!

Я только посмотрела на нее, но ничего не сказала, боясь, что стоит мне открыть рот, как она тотчас догадается: я понятия не имею, в чем суть.

С тем же преувеличенным терпением в голосе, какое прорывалось у тети Луизы каждый раз, когда она пыталась объяснить мне, почему в жаркие дни я не могу подбирать подол платья или стричь волосы, Сара Бет принялась объяснять:

– В этих могилах похоронены мои братья и сестры. Самая младшая из них, Генриетта, умерла за девять лет до моего рождения. Мама часто называет меня «чудесным ребенком», и теперь я знаю – почему.

– В Индиэн Маунд довольно много людей носит фамилию Хитмен. Откуда ты знаешь, что это твои родные братья и сестры, а не какие-нибудь дальние родственники?

– Я переписала в тетрадь всех городских Хитменов, и знаешь – среди всех моих теток, дядьев, кузенов и прочих нет никого, кто был бы достаточно взрослым, чтобы иметь детей в те годы, которые обозначены на могилах. Помнишь, как миссис Адамс рассказывала нам из Библии историю про Авраама и Сару, которая родила ребеночка, когда была уже совсем старая? Вот и моя мама тоже родила меня довольно поздно.

– Но почему тогда твоя мама ничего не сказала тебе про твоих братьев и сестер?

Сара Бет пожала плечами:

– Не знаю. Может, ей было слишком грустно об этом вспоминать?

– А ты не смотрела в вашей семейной Библии? Все дети, которые рождаются в семье, должны быть перечислены там на первой странице.

Сара Бет удивленно посмотрела на меня, потом отрицательно покачала головой, и я почувствовала себя ужасно умной.

– Мне не разрешают ее трогать. Наша семейная Библия хранится на полке в папином кабинете, и… Мама говорит – она слишком старая и слишком дорогая, и я не должна ее трогать, чтобы не повредить. Именно поэтому она подарила мне на день рождения новую маленькую Библию. Мою собственную!

Подруга снова окинула меня взглядом и медленно улыбнулась.

– После обеда мама спит, как все, а потом принимает еще одну ванну. А Берта каждую среду ходит за покупками в бакалейную лавку – и как раз в это время! Если мы не будем здесь прохлаждаться, то успеем заглянуть в Библию до того, как она вернется.

И, не дожидаясь моего ответа, она почти бегом бросилась к выходу с кладбища, а я последовала за ней, поскольку это была моя идея. Сара Бет жила ближе к городу, чем я, поскольку ее папа был президентом банка и все такое, и все равно, пока мы добежали до особняка Хитменов, я едва не скончалась от сердечного приступа, поскольку солнце все еще стояло довольно высоко и жара даже не думала спадать.

Особняк Хитменов выглядел точь-в-точь как старый плантаторский дом в Натчезе – с колоннами, портиком и прочим, только он был новым. Сара Бет частенько посмеивалась над моим домом, утверждая, что он, дескать, выглядит как не пойми что, но я знала, что она просто повторяет то, что слышала от своей матери. Мне подобные разговоры не особенно нравились. К счастью, для того, чтобы заставить Сару прикусить язычок, мне достаточно было напомнить, что мой дом принадлежит нашей семье уже больше ста лет и что когда-нибудь он будет моим.

Осторожно открыв входную дверь, мы немного помешкали на пороге, прислушиваясь, не донесется ли из комнат какой-нибудь подозрительный звук. Я, правда, никак не могла отдышаться после нашей пробежки по жаре, и Сара Бет, недовольно поморщившись, прижала палец к губам, показывая, что я должна вести себя как можно тише, но я не нуждалась в подобных напоминаниях. Я отлично знала, что если ее мама застанет нас на месте преступления и расскажет обо всем тете Луизе и дяде Джону, я не смогу сидеть нормально как минимум неделю.

На цыпочках мы пересекли застланную толстым ковром прихожую и прокрались в кабинет мистера Хитмена. В большой полутемной комнате было прохладно и слегка пахло трубочным табаком. Этот запах мне всегда нравился, однако в своих мыслях я так прочно связывала его с мистером Хитменом, что сейчас мне стало не по себе. Казалось, папа Сары Бет вот-вот войдет в кабинет и спросит, что мы тут делаем.

В кабинете Сара Бет сразу направилась к большому книжному шкафу, стоявшему позади рабочего стола, и сняла с верхней полки большую Библию в переплете из толстой черной кожи. Положив ее на стол, она набрала в легкие побольше воздуха и открыла первую страницу.

Надо сказать, что хотя, Сара Бет была почти на полгода старше меня, ростом я была на голову выше ее, поэтому мне не составило труда заглянуть в Библию поверх ее плеча. На развороте были аккуратными столбиками записаны имена всех родственников и даты их рождения и смерти. Ведя пальцем по столбцам, Сара Бет быстро просмотрела все записи и остановилась на последних пяти именах на полупустой правой странице. «Джон Хитмен, 1891; Уильям Хитмен, 1892; Маргарет Хитмен, 1893; Джордж Хитмен, 1895; Генриетта Хитмен, 1897», – прочла я.

Сара Бет подняла голову, и наши взгляды встретились.

– Видишь? – с торжеством прошептала она. – Я была права!

Я снова посмотрела на страницу Библии и прикусила губу. Новая мысль поразила меня как молния, и я выпалила:

– А почему тебя здесь нет?

Глаза Сары удивленно расширились. Опустив голову, она впилась взглядом в аккуратные столбцы дат и имен. Чуть ли не впервые в жизни Сара Бет не знала, что сказать.

– Ну я не знаю… Старики постоянно что-то забывают.

Я подумала о своей бабушке по отцу, которая перед смертью то и дело видела в нашем саду голых мужчин и звала меня именем моей погибшей матери. Правда, миссис Хитмен была совсем не такой старой, да и голые люди ей пока не мерещились.

Потом мы услышали наверху шаги и, поспешно убрав Библию на место, выскочили из кабинета. До лестницы мы добрались за секунду до того, как на верхней площадке появилась миссис Хитмен, одетая для выхода – в длинном платье, в шляпке и в перчатках. На сгибах ее рук белели полоски детской присыпки. По-видимому, миссис Хитмен очень торопилась: окинув нас быстрым взглядом, она велела Саре умыться (ее лицо и в самом деле лоснилось от испарины) и ушла в дамский клуб, где трижды в неделю играла в бридж с другими городскими леди. Я была очень рада, что миссис Хитмен не заметила наших пыльных туфель и спущенных чулок, поскольку в противном случае она могла устроить нам хорошую выволочку за то, что мы наследили на ее восточном ковре.

Когда дверь за ней закрылась, мы переглянулись и уже собирались вздохнуть с облегчением, когда донесшийся со стороны кухни тихий шорох заставил нас обернуться. В дверях кухни стояла дочь хитменовской кухарки Берты Матильда – стояла и смотрела прямо на нас. Она была моложе нас года на три, и я еще никогда не слышала от нее ни слова. Кожа у нее была темной, словно крепкий кофе, в который добавили самую капельку сливок, а большие карие глаза смотрели настороженно и внимательно. Сара Бет звала ее Черным Призраком, потому что Матильда передвигалась бесшумно, как привидение, появлялась неожиданно или следила за происходящим из какого-то укромного уголка, но стоило к ней обратиться, как она тотчас убегала.

– Привет, Черный Призрак! – сказала ей Сара Бет с улыбкой, которая мне совершенно не понравилась, поскольку в ней явно чего-то недоставало. Быть может, самой обычной доброжелательности. Думаю, если бы я позволила себе обратиться к черной прислуге с подобной улыбочкой, тетя Луиза засунула бы мне в рот целый кусок мыла «Лайфбой».

Матильда ничего не ответила, но и не двинулась с места. Еще некоторое время она продолжала смотреть на нас, потом, так и не издав ни звука, вернулась в кухню. Глядя на бесшумно закрывшуюся за ней дверь, я невольно спросила себя, как много Матильда видела и слышала.

Вскоре после этого за мной приехал дядя Джо, так что нам с Сарой так и не удалось поговорить о том, что́ мы узнали. Я, однако, продолжала спрашивать себя, как могло случиться, что все эти мертвые младенцы оказались в семейной Библии, а Сара Бет – нет. Глядя из окна автомобиля на хлопковые поля, я пыталась прикинуть различные варианты. «У каждого человека есть свои тайны», – подумала я наконец, вспомнив о своей матери. Я никак не могла понять, почему мама спрыгнула с моста.

Похоже, теперь я до конца жизни была обречена гадать, что́ было во мне такого, что мама не захотела остаться со мной.

Глава 3

Вивьен Уокер Мойс. Индиэн Маунд, Миссисипи. Апрель, 2013

Я проснулась в комнате, в которой спала еще в детстве. Яркое солнце пробивалось сквозь розовые тюлевые занавески, и в его лучах плясали сверкающие пылинки. Большие яркие бабочки размером с мою ладонь все так же усеивали обои, которые, впрочем, слегка отклеились по углам и на стыках. Ничего удивительного: мне было восемь с небольшим, когда моя мать в очередной раз исчезла в неизвестном направлении, и Бутси повезла меня в магазин, чтобы я сама выбрала для своей комнаты новые обои. (Можно было подумать, что отъезд Кэрол-Линн был лишь поводом для того, чтобы слегка освежить обстановку, в которой проходило мое детство.) Предыдущие обои в моей комнате, кстати, тоже были с бабочками, но их нарисовала от руки сама Бутси еще до того, как я родилась; они мне ужасно нравились, поэтому в магазине я снова выбрала обои с бабочками, только не с розовыми, а с разноцветными. С тех пор, как эти обои наклеили на стены, прошло девятнадцать лет, и сейчас, глядя на их незамысловатый рисунок, я невольно подумала о том, что в этой части мира (по крайней мере, на первый взгляд) так ничего и не изменилось.

– Эй, я здесь!..

Я повернулась на голос и увидела Триппа, который сидел в кресле и протягивал мне аккуратно сложенный носовой платок. Он ослабил галстук, закатал рукава рубашки и стал больше похож на мальчишку, которого я когда-то знала.

Когда я не потянулась за платком – я просто не знала, зачем он мне нужен, Трипп добавил:

– Ты плакала во сне.

Не отвечая, я закрыла глаза и попыталась припомнить, что же мне снилось, но сновидения уже таяли, теряя фактуру и объем, словно оседающая мыльная пена. От моих прикосновений они исчезали еще быстрее, так что вскоре от них не осталось ничего, кроме гнетущего ощущения опустошенности.

Трясущимися руками я взяла платок и прижала к глазам.

Потом я вспомнила странный наряд моей матери, вспомнила Томми, вспомнила белый череп на черной земле, поваленный кипарис и разбросанную вокруг обугленную кору.

– Что… что это за кости? – проговорила я неуверенно, словно пробуя голос. – Чьи они?

– Пока не знаю. – Трипп пожал плечами. – Судебно-медицинская лаборатория штата обещала прислать экспертную бригаду, чтобы извлечь кости из земли по всем правилам. На вашем участке находится старый индейский курган, так что кости, возможно, оттуда, но я в этом сомневаюсь. Во-первых, они не настолько старые, к тому же курган находится довольно далеко от кипариса. С другой стороны, совершенно очевидно, что скелет пролежал в земле несколько десятилетий, так что сказать, кто это может быть, мы сможем только после нескольких экспертиз.

Речь Триппа звучала неторопливо, почти протяжно, и сейчас я обратила на это внимание, поскольку успела привыкнуть к телеграфной скороговорке жителей Западного побережья, к проглоченным окончаниям и кастрированным предложениям, похожим на эсэмэски. До этого момента я даже не представляла, насколько мне не хватало певучего южного говора с его растянутыми гласными и отчетливыми паузами между словами и предложениями – паузами, которые давали человеку возможность прислушаться и понять смысл сказанного.

Откинувшись на спинку кресла, Трипп несколько мгновений молча меня разглядывал.

– Помнишь, ваша служанка Матильда ни за что не хотела подходить к этому дереву? Она говорила, что это заколдованное место и там можно встретить ду́хов, а мы этим пользовались. Каждый раз, когда нам удавалось утащить из кухни печенье, мы сразу бежали к кипарису, зная, что туда-то Матильда за нами ни за что не пойдет!

Он еще что-то говорил, но я уже не могла сосредоточиться на его слова. Коварная головная боль сдавила виски, а в глазах потемнело.

– Трипп… – с трудом выдавила я. – Я оставила в машине свою сумочку с лекарством. Ты не мог бы…

Я осеклась, услышав знакомый звук. Отняв от лица носовой платок, я увидела, что Трипп держит в руке и слегка потряхивает знакомый пластиковый флакон.

– Это довольно сильное средство, Вив. Я уже не говорю о двух пустых флаконах из-под другого лекарства, которое тоже…

– Где ты это взял?! – воскликнула я, чувствуя, как первоначальное смущение уступает место гневу.

– Томми перенес в дом твои чемоданы и сумочку. Сумочка была не закрыта, таблетки выпали, а я их подобрал.

– Тебе обязательно надо было читать этикетку?

Трипп посмотрел на меня пристально, и я поняла, что он не ответит. Это, впрочем, было вполне в его характере, который я успела неплохо изучить за столько-то лет. С Триппом мы подружились еще в детском саду: наши фамилии начинались на одну букву (Мойс – Монтгомери), поэтому и в столовой, и в игровой мы сидели рядом.

– Это, конечно, не твое дело, – сказала я, – но я не принимала лекарства, пузырьки от которых ты нашел в моей сумочке. Я высыпала эти таблетки в туалет.

– Но сохранила флаконы, чтобы показать их в аптеке вместо рецепта, если лекарство снова тебе понадобится.

Я не стала спорить. Трипп всегда умел докопаться до правды.

– Кто этот доктор Макдермот?

Я закрыла глаза.

– Мой муж. Бывший муж, – поправилась я. – Он – пластический хирург.

Брови Триппа так выразительно поползли вверх, что я почувствовала непреодолимое желание сказать что-то в свое оправдание, хотя и понимала, что буду выглядеть жалко. Мне казалось – Трипп только что вынудил меня признаться, будто мои дела настолько плохи, что я готова без разбора принимать сильнодействующие антидепрессанты, выписанные, ко всему прочему, пластическим хирургом, потому что нормальные психиатры от меня давно отступились.

Трипп снова встряхнул флакончик, и таблетки внутри защелкали, застучали по пластику, словно кости.

– Между прочим, это средство вызывает привыкание. Кроме того, принимать их без наблюдения врача просто опасно.

Я передернула плечами, старательно притворяясь, будто мне наплевать.

– В последние несколько лет мне пришлось нелегко, так что… К тому же я принимаю их не все время, а только… только когда мне бывает особенно тяжело, а я сама не справляюсь. – Я отвернулась, чтобы Трипп не догадался по моим глазам, что я лгу. – Марк ничего такого мне не говорил. Он просто называл эти таблетки «счастливыми пилюлями», и они действительно… они действительно мне помогают, – закончила я с виноватым видом. Больше всего мне сейчас хотелось переменить тему, поэтому я села на кровати, опершись затылком на изголовье.

– Слушай, а ты и правда коронер? Почему? Что случилось? Мне казалось, ты собирался учиться на врача.

Его лицо осталось непроницаемым.

– Собирался и даже поступил. Но потом передумал.

– Но почему?! Насколько я помню, ты всегда мечтал стать кардиологом, и…

Немногословность Триппа могла подействовать обескураживающе на любого, кто не знал его достаточно хорошо. Мы вместе росли, поэтому я неплохо его изучила, однако его молчание меня буквально пугало. Каждый раз, когда Трипп замолкал, это означало, что он глубоко задумался, когда же он наконец открывал рот, то всегда говорил не то, что я ожидала.

– Ты уехала, – сказал он, предоставив мне самой догадываться, что́ могли означать эти слова.

Закрыв глаза, я изо всех сил сосредоточилась на том, что происходило у меня в голове, пытаясь составить из отдельных слов правильные вопросы, хотя и не была уверена, что мне так уж хочется услышать ответы. Когда я снова открыла глаза, то увидела, что Трипп спокойно глядит на меня. Я уже собиралась спросить его, куда девалась Бутси и что случилось с моей матерью, но новый приступ мигрени мне помешал. Боль снова вспыхнула в висках и была такой острой, что у меня даже глаза заломило. Нет, поняла я, я не хочу знать ответы на свои вопросы. Впрочем, чтобы их задать, мне все равно нужно было принять мою «пилюлю счастья». Без нее я бы просто не справилась.

Невольно устремив жадный взгляд на флакончик в руках Триппа, я произнесла пересохшим ртом:

– Дай мне таблетку, Трипп. Всего одну!.. Нет, со мной все в порядке, просто нервы немного разгулялись. Ну дай!.. Это же такой пустяк – даже водой запивать не нужно.

Но он, похоже, не собирался отдавать мне таблетки. Вместо этого Трипп спросил:

– Когда ты ела в последний раз?

Моя голова буквально раскалывалась от боли, а перед глазами плыли красные круги.

– Не помню. Наверное, вчера… Или раньше?.. Кажется, это было еще в Арканзасе.

Трипп поднялся.

– Тебе нужно как следует поесть и заодно восстановить баланс жидкости в организме, не то обезвоживание тебя вот-вот доконает. Томми как раз готовит завтрак. Я принесу тебе яичницу, бекон и овсянку, а когда ты поешь – дам тебе твою таблетку, но только непременно со стаканом воды.

Я с силой прижалась затылком к деревянному подголовнику в тщетной надежде унять пульсирующую внутри боль.

– Что это ты тут раскомандовался?

Трипп засунул руку с зажатым в кулаке флакончиком глубоко в карман. Лицо его по-прежнему не выдавало никаких эмоций. Наконец он сказал:

– Я сейчас вернусь.

Он вышел, а я осталась рассматривать бабочек на обоях. Ничего другого мне просто не оставалось. Ах, если бы я только могла вскочить с постели, сбежать вниз и потребовать ответы на все вопросы, которые долбили мою голову изнутри! Увы, вряд ли это было мне по силам. Теперь уже не только руки – все мое тело сотрясала крупная дрожь, так что даже опустить ноги на пол и встать мне, пожалуй, не удалось бы.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем дверь снова отворилась и в спальню вошел Трипп. В руках он держал поднос с завтраком. Вытянув шею, я попыталась заглянуть ему за спину и испытала острое разочарование, когда убедилась, что он был один.

– А где… Томми?

Трипп не спеша поставил поднос мне на колени, потом опустил на тумбочку стакан с водой, предварительно убедившись, что я смогу до него дотянуться. Наконец он вернулся в кресло и только после этого заговорил:

– Томми… Он еще не готов с тобой разговаривать, ведь когда ты уехала, ты бросила и его тоже. – Он кивком показал на поднос. – Поешь, потом я дам тебе таблетку, и мы сможем поговорить.

Я хотела отказаться, но девять лет, которые я провела вдали от дома, лишили меня всякой способности сопротивляться. Даже упрямства во мне не осталось. Теперь я знала, что путь наименьшего сопротивления – самый легкий, и с готовностью сворачивала на него каждый раз, когда мне представлялась такая возможность. Кроме того, запах поджаренного бекона и горячей овсянки напомнил мне, что я действительно очень голодна. Я ела быстро и молча и расправилась с завтраком за считаные минуты. Наконец я отодвинула тарелку и потянулась к стакану с водой. Легко поднявшись, Трипп взял у меня с колен поднос и переставил его на журнальный столик. Только после этого он достал из кармана мой флакончик, открыл крышку и ловко вытряхнул мне на ладонь таблетку. Я проглотила ее в мгновение ока, потом, чувствуя на себе пристальный взгляд Триппа, осушила стакан.

Слегка качнув головой, он поставил флакончик с лекарствами на тумбочку, словно бросая мне вызов. Потом Трипп наклонился вперед, уперся локтями в колени и взглянул на меня, ожидая моих вопросов.