Калле Каспер
Буриданы. Катастрофа
– Даже несмотря на боевой дух? Разве не вы говорили днем, что они воюют, не страшась смерти?
– Да, невзирая на это. Кстати, я надеюсь, их пыл скоро угаснет. Гитлер приказал не применять по отношению к коммунистам обычные правила войны, не брать их в плен, а расстреливать на месте. Думаю, это должно возыметь результат, ведь именно политруки гонят русских солдат в бой.
Марта кивнула, словно ответ ее удовлетворил, Алекс же с ужасом подумал, какие опасности подстерегают Лидию, когда немцы займут Таллин. Лидия долго скрывала от родителей, что вступила в Коммунистическую партию, но потом газета опубликовала ее фото и рассказ о ней как об идейной коммунистке, и она во всем призналась.
Генерал, кажется, понял, что его слова могли показаться циничными и жестокими.
– Но своим солдатам я такого приказа, естественно, не давал, – продолжил он, словно извиняясь.
Однако Марта не обратила внимания на эту реплику.
– Хорошо, – сказала она, – допустим, что вам удастся выиграть войну. Что дальше?
– Это уже вне моей компетенции, – смеясь, генерал поднял руки. – Этим займется гражданский корпус.
– Да, но думать-то вы об этом должны, – заупрямилась вдруг Марта. – Мне кажется, у любой войны только одно оправдание: жизнь, которая наступит после нее, должна быть лучше прежней. Так какой она будет, эта ваша новая лучшая жизнь?
Генерал посерьезнел, задумался, чтобы найти подходящие слова.
– Видите ли, – сказал он, – у этой войны есть особый смысл, он в том, что высшая, арийская раса должна взять власть над более низкой славянской расой.
Алекс разинул рот: он, конечно, слышал о расовых взглядах Гитлера, но думал, что это относится только к евреям. Марта тоже казалась удивленной.
– Как вы это себе представляете?
Но теперь и генерал не знал, что ответить.
– Этим занимаются другие, Розенберг и, конечно, сам Гитлер.
Марта немного подумала, а потом покачала головой.
– В таком случае вы никогда не выиграете эту войну.
– Почему вы так считаете? – поинтересовался генерал.
– Вы так настроите русских против себя, что они скорее все сдохнут, чем сдадутся. Если бы вы сказали: мы хотим свергнуть большевиков и восстановить романовскую династию, это, возможно, было бы осуществимо. Немало русских ненавидят коммунизм. Они только терпят его. Но позволить превращать себя в униженный рабский народ – на это они никогда не согласятся. Вы получите такую войну, рядом с которой наполеоновская кампания покажется детской шалостью.
– Да, в этом жена права, даже мы, эстонцы, никогда не терпели рабства дольше, чем семьсот лет, – нашелся Алекс, чтобы шуткой разрядить ставшую вдруг напряженной атмосферу, против чего генерал, кажется, ничего не имел: абстрактные рассуждения, казалось, не самая сильная сторона его личности.
Марта налила кофе, Алекс открыл французский коньяк, который принес с собой генерал (бутылку французского вина они уже опустошили), наполнил рюмки и поднял тост за то, чтобы генерал, чем бы война ни закончилась, вернулся домой живым и здоровым и этим обрадовал бы свою семью, которая наверняка за него переживает. Эти слова запали генералу в душу, он снова вытащил портмоне, на этот раз чтобы продемонстрировать фото своих внуков, и больше они о серьезных вещах не говорили.
Поздно вечером, когда Алекс, пользуясь тем, что весной большевики провели в мызу электричество, читал в постели «Записки о Галльской войне», которые он посчитал самой уместной в данную минуту литературой, пришла Марта и, расчесывая перед зеркалом волосы, вдруг сказала:
– Я, конечно, знала, что в Германии у власти психи, но не думала, что эта болезнь настолько распространилась.
– Не забудь, психи могут быть опасны, – проворчал Алекс в ответ. – Я посмотрел в глаза генералу, когда ты стала пророчествовать, и, готов поспорить, в тот момент он размышлял, поставить тебя к стенке сразу или немного повременить?
– Если ты думаешь, что можешь меня этим напугать, то ошибаешься, – съязвила Марта и высказала мысль, которая и Алексу в последнее время иногда приходила в голову: – Какая разница в нашем возрасте, когда умереть, годом раньше, годом позже?
– Философ, – буркнул Алекс, чтобы сказать хоть что-то.
Марта не ответила, потушив свет, легла в постель и устроилась в объятиях мужа. День был длинным и трудным, но от вина, кофе и беседы с генералом пропал сон, и они еще долго лежали, слушая, как уставшие и пьяные немецкие солдаты в мызаском зале поют: „Vor der Kaserne, vor dem großenTor…”[3], и думая каждый о своем…
Глава пятая
Битва за Тарту
Придя субботним утром на работу, София обратила внимание, что все сотрудницы тихие и чем-то расстроенные. Она спросила у лаборантки, молодой женщины, которая недавно вышла замуж, что случилось. «Разве вы не знаете? – ответила та, – сегодня ночью была облава, увезли много народу. Говорят, в Сибирь». София вспомнила, что под утро до нее доносились какие-то звуки со стороны соседнего дома, то ли гул мотора, то ли возбужденные голоса, но она давно не верила своему слуху и не придала значения этому шуму, подумала, мерещится. Рядом жила семья богатого купца, и София решила: наверно, их тоже. Но за что? Лаборантка рассказала, что ее отец оправдывает депортацию близостью войны – врагов народа следовало вывезти подальше от фронта: «Мы из-за этого здорово поругались с отцом, он коммунист и считает правильным все, что происходит. Но, в конце концов, и он признал, что нельзя просто так хватать людей и отправлять в ссылку».
В субботу и воскресенье София услышала и о других своих знакомых, арестованных в ту ночь, среди них был промышленник, чьей дочери она когда-то давала уроки математики. Дочь за это время успела выйти замуж и перебраться в Таллин, а промышленник с женой были депортированы. Какую опасность для власти, даже во время войны, могла представлять эта пожилая супружеская пара, спросила она себя? Или семья соседа-купца? Да, Софии не нравились эти заносчивые выскочки, но мало ли кто кому не нравится, это не значит, что их надо арестовывать. Взяли бы они оружие и стали бы стрелять в спину красноармейцам? В это поверить невозможно. И в чем были виноваты их дочери, одной недавно исполнилось восемнадцать, другая ходила в начальную школу?
В понедельник пришло письмо от Лидии, и, когда София, ничего не подозревая, распечатала его, у нее затряслись руки: оказалось, Эрвин тоже депортирован. Лидия просила сестру пойти на товарную станцию, может, поезд еще там и ей удастся передать брату кое-какую еду. София сразу взяла такси и помчалась туда, но поезд уже уехал.
Несчастная и раздраженная, она вернулась домой. За что арестовали Эрвина? В письме Лидия, как и отец лаборантки, объясняла депортацию близостью войны, но при чем тут Эрвин, брат уж точно не стал бы помогать Гитлеру. Обсуждать случившееся было не с кем, даже Эдуард и тот в командировке; квартирант, как и она, после смены власти получил новую работу, он измерял уровень воды в озерах и реках. Очень хотелось написать родителям, чтобы хоть с кем-то поделиться горем, но Лидия просила этого ни в коем случае не делать: «У матери нервы не в порядке, это известие может на нее плохо подействовать. Увидишь отца, скажи ему правду, но писать на Лейбаку не стоит. Может, все еще образуется, должно образоваться!»
Всю неделю она жила как во сне, и в следующую субботу, чтобы хоть немного отвлечься, приняла приглашение лаборантки поехать загород, на дачу ее родственника. Там они гуляли по сосновому лесу, дышали воздухом, насыщенным озоном, и обсуждали последние события. Спутница Софии опять стала возмущаться и ругать отца, довольно известного писателя, который, будучи коммунистом, старался, по ее мнению, умалить преступления Кремля: «Я понимаю, у него идеалы, но если реальность им не соответствует, надо изменить точку зрения». Софии события последнего года казались весьма противоречивыми: «Да, у многих богатых людей жизнь стала хуже, у них отняли заводы, магазины и дома, но зато жизнь бедных улучшилась, всем нашли работу, стало легче получать медицинскую помощь и образование». Лаборантка с этим согласилась, добавив, что гонорары писателей тоже заметно выросли.
– Но депортация все равно была свинством, – сказала она.
София кивнула, согласившись с этим.
Когда в воскресенье вечером они пошли на вокзал, чтобы вернуться в Тарту, то увидели, что на платформе скопилось много чем-то взволнованных людей. Лаборантка заметила знакомого, пошла поговорить с ним и, вернувшись, ошарашила известием:
– Представь себе, действительно началась война.
На самом деле война в Европе шла уже два года, но эта новость означала другое.
– По радио передали, что сегодня утром Гитлер напал на русских. Мой знакомый считает, что это месть за депортацию. Гитлер узнал и решил показать Сталину, что так с людьми не обращаются.
– Глупости! – возразила София.
Что Гитлер может начать войну для защиты чужого народа, казалось таким абсурдом, что она даже не стала аргументировать свое мнение. Но, немного подумав, добавила:
– Я считаю, его быстро прогонят. Если Сталин знал, что будет война, значит, он хорошо к ней подготовился. А защищаться всегда проще, чем нападать.
– Почему ты думаешь, что Сталин знал? – удивилась подруга.
Теперь уже Софию поразило отсутствие логики у собеседницы.
– Ведь твой отец сказал, что депортацию провели, чтобы накануне войны изолировать ненадежных людей.
Однако уже на следующей неделе выяснилось, что ошибалась как раз София. Каждый день приносил новости о наступлении немцев в Литве и Латвии. Потом до Тарту дошел слух, что горит Рига. Однажды, когда София по приказу исполкома клеила крест-накрест полосы бумаги на окна, к ней пришел брат Густава Кордеса, которого она немного знала.
– Я эвакуируюсь на пароходе, через Чудское озеро. Не хотите отправиться со мной?
– Как же я дом оставлю?
– Разве сейчас можно думать о доме? Война – это не шутка.
У Софии не было никакого представления о современной войне, но, немного подумав, она все же отказалась.
– Спасибо за предложение, но не могу. У меня родители в деревне, им может понадобиться помощь.
– Тогда возьмите ключи от моей квартиры. Я живу дальше от реки, там безопаснее, а в центре наверняка будет бой. Спрячьте все ценное в подвале, с собой берите только самое необходимое. Или, еще лучше, поезжайте к родителям.
Этому совету последовать было невозможно, поезда уже не ходили, но ключи она взяла.
Уже давно, заметив, что слух ухудшается, София стала тренировать его, усилием воли концентрируя в голове разные звуки и пытаясь понять их происхождение. Этим вечером, когда с улицы послышались цокот копыт и скрип телег, словно мимо проезжал табор, она все же засомневалась в себе. Мерещится, подумала она, но, подойдя к окну, убедилась, что в каком-то смысле оказалась права, только вместо табора по городу в сторону реки двигались колонны красноармейцев, некоторые верхом, а большинство действительно на самых обычных телегах.
Весь следующий день в городе царила лихорадочная суета, на грузовиках и подводах на пристань везли мешки с зерном и другие продукты – наверное, чтобы не достались немцам. После обеда в небе появился самолет со свастикой, он пролетел за реку, и вскоре со стороны Раадиского аэродрома послышались взрывы и поднялся столб дыма.
– Разбомбили склады горючего, – объяснила лаборантка, которую она случайно встретила на улице.
Работу уже отменили. Сотрудница пригласила Софию ночевать.
– Моего мужа мобилизовали, а отец поехал в Таллин и не вернулся. Я боюсь одна.
София была простужена, голова болела, и в горле першило, так что ей никуда не хотелось, но лаборантка стала настаивать, говорила, что мосты заминированы и здесь может быть опасно, и в итоге она согласилась. Сначала они пошли к Софии, положили ее одежду в большой сундук и потащили в подвал. Лаборантка двигалась очень неуклюже, потому что на ней были лыжные ботинки; София поинтересовалась, не жарко ли в них, но та прочитала где-то, что во время бомбежки нужно обувать что-нибудь покрепче, чтобы защитить ноги. София прислушалась к совету и сменила летние туфли на осенние, привезенные еще из Германии, потом собрала самые необходимые вещи, медицинские инструменты, пару мелких драгоценностей и уложила все в саквояж, чтобы взять с собой.
Когда они закончили сборы, София совсем обессилела.
– Пойдем лучше на квартиру брата Кордеса, это ближе, – предложила она.
Лаборантка жила на окраине, и София чувствовала, что туда не дойдет.
– Хорошо, – согласилась та.
Под утро они проснулись от громкого взрыва.
– О, Господи, конец света! – завопила лаборантка, вскочив с постели.
Они быстро оделись и выбежали. Перед домом валялась огромная глыба, непонятно откуда взявшаяся.
– Каменный мост взорвали, – предположила лаборантка. – Надо же, куда долетел кусок!
София вспомнила, как, возвращаясь в Эстонию, они переезжали на извозчике через реку, и отец рассказывал, что этому мосту больше ста лет, построить его приказала еще Екатерина, а две триумфальные арки посередине – в ее честь.
Они вернулись в дом и снова легли, но спать расхотелось. Вдруг в подъезде послышался шум, топот, удары в дверь, и в комнату ворвались три незнакомца с винтовками.
– А ну, документы! – потребовал один, держа Софию на прицеле.
– Мы здесь не живем, мы пришли только переночевать, потому что мой дом очень близко к реке, там же очень опасно, – объясняла София, протягивая паспорт.
– Она родственница Кордеса, – пробормотала лаборантка.
София в сердцах пнула спутницу ногой: было понятно, что эти люди точно не друзья Кордеса.
К счастью, они не расслышали последних слов.
– Где хозяин?
– Тут никого нет, дом пуст, посмотрите сами, если не верите, – сказала София.
Мужчины все обыскали, но никого не обнаружили и ушли.
– Зачем ты сказала, что я родственница? Эти люди наверняка из Самообороны, пришли арестовать Кордеса. – София была очень недовольна, но ее спутница оправдывалась, что от страха не соображала, что говорит.
Когда они днем пошли в город, то впервые увидели немецких солдат на мотоциклах и слышали выстрелы с другой стороны реки, куда отступили красноармейцы.
Вторую ночь подряд оставаться в «политически подозрительном» доме было опасно, София почувствовала себя лучше, и они пошли ночевать к лаборантке. Там выяснилось, что квартира не пустует – дверь открыл смазливый молодой человек, довольно высокого роста.
– Ой, Хельдур, это ты! – обрадовалась лаборантка.
София подумала, что это ее муж, но оказалось, что деверь, брат мужа. Он тоже получил повестку, но, в отличие от брата, скрылся в лесу, а, услышав, что немцы вошли в Тарту, вернулся.
Весь вечер со стороны центра доносились разрывы снарядов, канонада не угасала и с наступлением ночи. Хельдур где-то раздобыл бутылку ликера, они с лаборанткой выпили, но Софии не хотелось. Через некоторое время она почувствовала, что атмосфера стала какой-то странной. Когда она сходила в туалет и вернулась в комнату, ей показалось, что Хельдур и лаборантка целовались, но, увидев ее, быстро отодвинулись друг от друга. Несмотря на гул пушек, Софию стало клонить ко сну, и лаборантка постелила ей в угловой комнате, на узкой кушетке.
– А Хельдур? – спросила София.
– Будет спать в гостиной на полу.
Посреди ночи Софию разбудил дурной сон, она встала и пошла на кухню попить воды. С улицы в дом проникал слабый свет, и благодаря этому, проходя по коридору, она увидела, что в гостиной никого нет, только на столе стоит пустая бутылка. Из-за запертой двери спальни доносились стоны, такие громкие, что даже София смогла их услышать. В первую секунду она испугалась, что с подругой что-то случилось, но потом догадалась. Не будучи фарисейкой, она понимала, что люди, которые любят друг друга, не всегда могут пожениться, но что ее сотрудница делит постель с братом своего мужа, было для нее неприемлемо.
Она вернулась в свою комнату, оделась, взяла саквояж и тихо вышла из дома.
Зарево, стоящее над Эмайыги, освещало темные улицы, в воздухе пахло гарью, со стороны центра доносились взрывы. Бесцельно бредя по городу, София заметила, что напротив больницы Маарья, в аптеке, дверь подвального этажа открыта, и оттуда выглядывает какой-то мужчина.
– Не ходите туда, там опасно! – закричал он, когда София подошла поближе. – Спускайтесь к нам, здесь всем места хватит.
В аптеке собрались жители близлежащих домов, они сидели вдоль стены на полу. На лицах большинства людей, охваченных апатией, казалось, отражалась одна мысль: не зависело от нас ничего при мире, не зависит и при войне. София нашла свободное место, села и положила саквояж на колени. Она устала, очень хотелось спать, но грохот пушек был таким страшным, что уснуть не удавалось.
Утром бой прекратился, стало тихо. Выйдя из подвала, София почувствовала, что сил идти нет. Оглядевшись, она заметила в саду аптеки беседку, легла там на пол и заснула. Она не знала, сколько прошло времени, когда кто-то разбудил ее, тряся за плечо. Это был тот самый человек, который ночью предложил укрыться в аптеке.
– Вы что, с ума сошли! Идите в подвал, в любой момент сюда может попасть снаряд.
Оказалось, что на крыше стоящей рядом водонапорной башни немцы установили орудия, и стрельба идет через голову Софии. Весь день она ютилась в подвале, но когда вечером наконец-то настала тишина, решила поменять дислокацию. Она вспомнила, что недалеко отсюда живет старый знакомый отца Август Септембер, которому Герман когда-то проектировал дом; они еще всей семьей ходили к нему на новоселье, а потом на свадьбу, когда Август, закоренелый холостяк, вдруг женился на девушке, много его моложе, своей секретарше.
Глава шестая
Муки Сталина
Вино давно утратило вкус, но Сталин все равно опустошил очередной стакан, скорчив гримасу отвращения. Убить сознание, раствориться, исчезнуть в пустоте и никогда больше не возродиться – вот чего он сейчас хотел. Мать оказалась права, когда жалела, что сын не стал священником, он годился разве что на роль грязного попа, ничтожного дармоеда, чья единственная обязанность – врать простодушным, врать, врать и врать. С руководством страны он не справился. Поднять пинками смердов из векового сна, погнать их строить электростанции и заводы, создать мощнейшую в мире танковую и воздушную армию, а потом, подобно последнему бездарю, все проиграть, – нет, это был слишком тяжкий удар даже для него, хладнокровного, закаленного этапами и ссылками человека.
В голове металась одна-единственная мысль: почему я ничего не предпринял, почему так глупо дал Гитлеру себя провести? Он знал почему – потому, что недооценил Гитлера. Разве европеец может состязаться в коварстве с грузином? Сталин не сомневался, что не может, воспитание не позволит. Для европейца договор – дело святое, а когда он перестанет удовлетворять, сообщит за две недели, что разрывает отношения. Вот почему после заключения пакта он полагал, что Гитлер у него в руках. Мечта исполнилась, империалистические страны начали войну между собой, осталось провести мобилизацию, вторгнуться в Европу и установить там диктатуру пролетариата. Смог ли бы он преодолеть Пиренеи, это, конечно, вопрос сомнительный, но уж Германию и Францию он должен был завоевать, плюс, разумеется, все карликовые государства, которые попались бы по пути.
Но Гитлер, как выяснилось, не европеец, он вообще не человек, а сатана, поскольку только сатана мог переиграть его, Сталина.
От злости он чуть не швырнул пустой бокал об стену, уже поднял руку, но снова опустил, тогда придется позвать уборщицу, чтобы принесла новый, а он не хотел видеть ни одной чужой рожи, своей, в зеркале, было вполне достаточно – глаза красные, усы неопрятно торчат, щеки воспалены, точь-в-точь как у отца, когда тот возвращался после пьянки, только вот отец, простой сапожник, мог себе это позволить, а Сталин… Ну и кто я, если не сапожник, подумал он мрачно, сапожник в роли главнокомандующего. Особенно жалко он повел себя в первые часы войны: враг уже перешел границу, а он, как страус, прятал голову в песок, надеялся, что свершится чудо, явится Шуленбург и передаст извинения Гитлера: простите, герр Сталин, наши генералы немного посамовольничали, я дал им приказ прекратить это дураковаляние, сейчас они уберутся с вашей территории и будут ждать трибунала, вы же, пожалуйста, предъявите счет, мы компенсируем ваши потери; в конце концов, Шуленбург действительно явился, но вместо извинений у него был при себе военный меморандум, и не на одном листке, а на нескольких десятках, что еще больше взбесило Сталина, поскольку показывало, как долго и педантично Гитлер готовился к своему свинству. И если б он хотя бы тогда понял всю серьезность положения, но нет, ничего подобного, сначала он воспринял новость довольно спокойно, ладно, полезли к нам, тем хуже для вас, вы же не знаете, сколько мы недавно сосредоточили людей и техники вблизи границы, их там намного больше, чем у вас, вот мы вас быстренько и отобьем – и только мало-помалу, когда прошел день, другой, третий, четвертый, и ничего не менялось, немцы продолжали наступать по всем направлениям, на Украине, в Белоруссии, в Прибалтике, окружали целые армии, брали в плен сотни тысяч солдат, убили столько же, вот только тогда в виски застучала страшная мысль: все, друг Иосиф, это катастрофа. Еще пару дней он отчаянно старался повернуть ситуацию, давал путаные, глупые, противоречившие друг другу приказы, орал и ругался, умолял и убеждал, но когда увидел, что ничто не помогает, хлопнул дверью и приехал сюда, на дачу – дальше воюйте без меня. Почему он так поступил? Потому что понял: он не имеет морального права оставаться главнокомандующим. Судьба подарила ему самую большую, самую богатую страну на земном шаре, и как он с ней обошелся? Прямо говоря – просрал.
От вина уже тошнило, столько жидкости в человеке просто не помещалось, легче было бы нахлебаться водки, но этот напиток Сталин ненавидел – он ведь не русский. Эти подонки могли лакать любую гадость, вплоть до метилового спирта, а потом храпеть в собственной блевотине, для грузина такое немыслимо. Единственное, чего русским всегда хватало в в избытке, – так это непоколебимой веры в свои способности, военные в том числе. Сталин с огромным сомнением относился к похвальбам русских, какие, мол, они крепкие вояки и как всегда на раз-два-три выгоняют завоевателей. Ну и сказки! Монголы прошлись по России со своим оружием (и не только им) так славно, что у половины славян потом оказались глаза с узким разрезом, да что монголы, даже такая маленькая и безликая нация, как шведы, и та добралась аж до Полтавы, не говоря о французах, которые несколько тысяч километров гнали русскую армию перед собой, как стадо, и когда в конце концов им пришлось бежать, то не из-за неумения воевать или отсутствия храбрости, а из-за суровой зимы и скверного стола. Но тогда у русских было умное офицерство, сбежавшие от Наполеона пруссаки, балтийские немцы и, естественно, Багратион и прочие грузины (легенду о Кутузове, считал Сталин, русские создали задним числом), а чего от них ожидать сейчас, когда командовали солдатами такие же иванушки, как они сами? Конечно, командиры не ожидали нападения врага, они готовились к активным действиям, но это была все-таки профессиональная армия, которая должна уметь быстро переориентироваться, оказать сопротивление, вот на что надеялся Сталин в первые дни, но ему пришлось разочароваться, выяснилось, что русские генералы и офицеры не способны думать своей головой, у каждого стога сена они ожидали приказа из Кремля, защищать тот или бросить – но что мог им сказать Сталин, он же не знал, что точно происходит на фронте, а его приказы не доходили до места или доходили слишком поздно, ибо война – это не праздничный ужин по поводу годовщины революции, где все течет медленно и по заранее определенному сценарию, от закуски до мандаринов, на войне ситуация меняется каждую минуту, и командир должен молниеносно принимать верное решение. В отличие от Гитлера, у него командиров, способных думать собственной головой, не было.
Мало я их к стенке поставил, подумал Сталин с сожалением.
Вообще он вел себя слишком мягко, с таким народом надо действовать жестче. Не стоило верить директорам промышленных предприятий, когда они говорили, что заводы дают продукцию на пределе возможного, слишком поздно он отдал приказ перейти на семидневную рабочую неделю, да и мобилизацию следовало начать еще раньше, Россия это не Германия, тут переброска войск занимает намного больше времени, железная дорога просто не в состоянии пропускать такое количество эшелонов, да и с ленью и неуклюжестью русских, которую нельзя одолеть даже под угрозой смерти, тоже приходилось считаться. Это были его, так сказать, стратегические ошибки. Теперь тактические. Почему он ничего не предпринял, когда узнал, что Гитлер перебрасывает войска к границе? Он знал почему – боялся, что тот пронюхает о его планах. Это тоже ошибка. Имело смысл сбивать разведывательные самолеты, чтобы попугать Гитлера и показать какую-то степень готовности. Впрочем, нет, это половинчатое решение. Самому следовало напасть быстрее! Армия не готова? Ну, так утверждали генералы, а на самом деле? И даже если не совсем готова, все равно рискнуть стоило.
Да, это его главная ошибка, в которой он мог обвинять только самого себя. Отдал бы он приказ к наступлению, сейчас все обстояло бы иначе, поскольку тогда эффект неожиданности был бы на его стороне. Он как-то подумал об этом, но отбросил идею, хотел разыграть партию наверняка.
И вот что из этого вышло.
Он взял бутылку, чтобы снова наполнить стакан, но рука дрожала, и немалая часть вина пролилась на скатерть, образовав красное пятно, которое все увеличивалось и увеличивалось, даже, когда он уже перестал наливать. Надя поспешила бы посыпать пятно солью, но Сталин этого делать и не подумал – что такое скатерть по сравнению с государством?
Словно в ответ на этот риторический вопрос, во дворе послышался шум мотора. Неужто немцы, подумал Сталин с каким-то особым, чуть ли не радостным мазохизмом, десять дней – это рекорд, Наполеон от зависти перевернулся бы в могиле.
Немцами новоприбывшие, разумеется, быть не могли, но кто тогда? Хлопнула дверца машины, вторая, третья… Сколько народу, и без приглашения! Это могло означать только одно: пришли его арестовать.
На секунду возникло желание встать, подойти к окну, выглянуть из-за занавески, но Сталин подавил его в зародыше – великие люди так себя не ведут. С каким-то холодным интересом, словно происходящее касалось не его, а кого-то другого, он пытался угадать, кого за ним прислали. Абакумова? Или самого Берию? И что они собираются с ним делать? Расстреляют на месте или доставят на Лубянку, будут пытать, устроят показательный процесс, взяв пример с него самого, Бухарин, наверное, до сих пор рыдает в могиле, как это товарищ Сталин его обманул, обещал подарить жизнь, но не подарил. Тряпка, а не мужчина!
Он взял стакан и выпил до дна, на этот раз маленькими глоточками, пытаясь уловить вкус вина – кто знает, может, это последняя «Хванчкара» в его жизни? Он у этих кретинов пощады просить не будет, хотят, пусть судят, не хотят, пусть просто убьют, теперь, когда война так глупо проиграна, ему на все наплевать.
Потом он стал ждать, когда же послышатся шаги, распахнется дверь и вбегут люди с револьверами – но ничего такого не произошло, в доме по-прежнему царила тишина. Сталин подумал было, что ему послышалось, но тут раздался стук в дверь, тихий, корректный стук, который он сразу узнал: так стучался только один человек, и звали его Вячеслав Молотов.
И ты, Брут, подумал Сталин со злостью, но отвечать не стал – зачем?
Прошло немало времени, пока дверь не приоткрылась и сквозь образовавшуюся щель в комнату не просочились, как тени, сначала Молотов, за ним Вознесенский, потом Маленков, Микоян, Берия и последним Ворошилов – вернулся, значит, с фронта.
Трусы, шестеро против одного, подумал он с презрением.
Но громко сказал, когда человечки выстроились перед ним полукругом:
– Ну что, наручники не забыли?
Все напряглись настолько, что это выглядело странно, и когда Сталин бросил на них еще один взгляд исподлобья, то понял: ну, конечно, для членов Политбюро слово «наручники» ассоциировалось только с собственными руками.
– Или пришли проверить, не покончил ли я с собой?
Раз так, то совсем дураки – поскольку, хотя Сталин и приготовился умереть, никакая сила не могла бы заставить его повеситься или застрелиться, он все-таки грузин и противоестественных поступков никогда совершать не стал бы.
– Ч-ч-ч… – Молотов никак не мог выговорить первое слово. – Ч-что вы, И-иосиф В-висарионович! Мы пришли просить, чтобы вы как можно скорее вернулись в Кремль. Без вас дела совсем плохи.
Боятся за свои шкуры, подумал Сталин, боятся, что если не станет меня, то и их дни будут сочтены. А кто готов отказаться от жизни, когда каждый день икра на столе? Жратва была их слабостью, мясистые лица говорили сами за себя.
Что их боязнь имела под собой основания, сомневаться не приходилось – кому нужно такое говно, как Молотов и иже с ними? Русскому народу? Русскому народу нужна дубинка, а ею такие, как эти ничтожества, пользоваться не умеют.
– Что происходит на фронте? – спросил он глухо.
– Н-н-ничего хорошего.
Молотов говорил долго, объяснял, куда добрались немцы, Львов в промежутке пал, Вентспилс тоже, только Брест еще держался в окружении, Ригу должны были вот-вот сдать, да и в Бессарабии румыны пошли в атаку.
Ну и что теперь делать, подумал Сталин. Послать их к чертовой матери, сказать: воюйте без меня? Или предложить им передать кому-то власть? Но кому? Троцкистам? Да кто их в Сибири отыщет!
Нет, выбора не было, приходилось браться за дело самому. Но как? Что он мог противопоставить военной машине Гитлера?
Только живых людей.
К счастью, в его распоряжении огромная страна и огромные человеческие ресурсы: убьют миллиона два-три, на их место заступят другие. Главное, чтобы народ не взбунтовался, когда жертв станет слишком много. Но с этим можно справиться, если давить на русский патриотизм. Коммунистическую лирику следовало временно забыть, сейчас ее не поняли бы. Да и попов можно позвать на помощь, вот обрадуются.
– Вы отдали приказ все ценное при отступлении уничтожать, чтобы немцам ничего не досталось?
Члены Политбюро в замешательстве переглянулись – даже это не пришло им в голову.
– Ладно, – прорычал Сталин. – Езжайте в Кремль и ждите меня там.
Когда делегация, вдохновленная его скорым возвращением, покинула комнату шагом куда более бодрым, чем в нее вошла, Сталин поднялся с дивана и, пошатываясь, отправился в ванную, чтобы сунуть голову под холодную воду. Что поделаешь, он все-таки был незаменимым человеком.
