К. Рогнич
Агата
–– Ах, да…
Мы оба как будто превратились в одно сплошное многоточие. Оно путалось в нитях растянувшейся меж нами тишины, плодилось и множилось. Точек становилось всё больше, и каждая из них добавляла хаоса, и молчания, и бессмысленности. Я вдруг остро ощутил бессмысленность – причём нашу с ним общую. Презрение сменилось пониманием.
Я нервно махнул рукой, отгоняя назойливую мошку. И только сделав это, поймал пристальный взгляд голубых, ужасных глаз. Я уже знал, о чём он думает и что собирается сказать.
–– Мошки, а? – произнёс он, именно так, как я и думал.
–– Да…
–– А ведь ей всего день жить… Уж оставьте, не трогайте…
–– Повезло им, – заметил я. – Не правда ли?
Мужчина кивнул.
–– Ещё бы. Хотелось бы так же, знаете ли…
Мы вновь замолчали, глядя куда-то вдаль. Улица уже почти отпустила закатные лучи из своих цепких объятий и рыжие листья потускнели, покрылись коричневыми кудрями теней. Если бы я не знал Агату так хорошо, то непременно ляпнул бы здесь нечто вроде «она словно прощалась снами сквозь эту листву». Но, конечно же, ничего подобного я даже подумать не посмел. Не было никаким агатиным прощанием и быть не могло. Слишком пошло для неё, слишком неостроумно. Однако это точно было напоминанием нам обоим. Или может быть даже намёком. Кажется, у нас не вышло не только стать кем-то путным. Мы даже собой остаться не смогли. Растворились в ней. Она пропитала собой наи жизни до основания, заставила нас думать так, как мы думали и говорить то, что мы говорили.
Я с ненавистью взглянул на этот бурый поток шорохов и, не говоря ни слова, пошёл прочь. С каждым шагом гроб становился всё дальше, а вместе с ним и этот странный, неправильно выросший мальчик, и стекло, и мошки, и волосы, и паклю. Я отрывал их по одному и отшвыривал прочь. Потому что только так можно было снова начать жить по-старому – так, как я делал это до всех этих погружений в прошлое. Так, как я жил во времена, когда Агата стала лишь ярким пятном на задворках памяти, важным, тёплым, но ничего не решающим.
