Жюльетт Сапфо
Египтянин. Путь воина

«Дай мне твои руки, что держат твой дух,

Чтобы я смог принять его и жить им.

Называй меня моим именем вечно – а мне

Без тебя всегда чего-то будет недоставать»

Из надписи на могиле в Долине царей.

Первая часть: « Саис »
1

Над красной, раскалённой от солнца долиной дрожал, переливаясь и струясь, знойный воздух. Верхушки пальм и корявые ветви сикоморов, росших по берегам Великой реки («итеру аа»), которую позже назовут Нилом, были покрыты таким слоем пыли, что их было трудно отличить от песка пустыни. Над Та Кемет¹ пронёсся палящий жгучий ветер, который дул почти пятьдесят дней, поднимая в вихрях тучи пыли и песка. И теперь посеревшая поникшая зелень деревьев и трав, и сухая, растрескавшаяся земля, и обессилевшие от зноя и пыли люди и животные – всё жаждало влаги. На смену шему – самому страшному для жителей страны времени года – уже шёл благословенный ахет. А с ним и спасительный северный ветер, который сдувал пыль и освежал от зноя всю долину.

Солнце уже клонилось к горизонту, но от земли по-прежнему исходил горячий пар, духота становилась невыносимой, и в ней – ещё более плотными испарения потной толпы, двигавшейся по полузасыпанной песком дороге. Поднимая клубы пыли, рабы – полуголые, наголо остриженные, изнеможённые – тянули от реки к храму огромные сани с грузом каменных плит. Время от времени раздавались вскрикивания и хлёсткие удары плетей из гиппопотамовой кожи, которыми надсмотрщики подгоняли невольников.

Солнечные лучи заскользили по стенам недостроенного храма, по его гигантским пилонам и колоннам, проникли внутрь святилища, выхватывая из темноты треугольник двери и покрытый барельефами каменный массив. Нежно-розовыми тонами окрасило предзакатное солнце глыбы гранита, базальта и алебастра, громоздившиеся у стен храма, и уже отделанные колонны, вокруг которых было множество осколков и мелкого щебня.

Загорелый мускулистый юноша, одетый в белую набедренную повязку, сидел во дворе храма и следил за изготовлением гранитных блоков, предназначенных для создания обелисков. Взгляд его тёмных продолговатого разреза глаз под густыми, сросшимися у переносицы бровями выражал любопытство и пристальное внимание. Наблюдая за работой каменотёсов, он схватывал каждое движение, каждый изгиб человеческого тела. По выражению его лица было видно, как его изумляло и приводило в восторг это разнообразие форм, положений, поворотов. Он был так увлечён своими наблюдениями, что не сразу обратил внимание на окликнувший его голос.

– Ренси, – уже громче повторил один из мастеров, работавших при храме, – тебя зовёт зодчий!

Нехотя, с усилием Ренси оторвался от увлёкшего его занятия и направился к небольшому деревянному дому, где временно, пока шло строительство храма, жил руководивший всеми работами зодчий Анху.

Отец Ренси был придворным писцом и вместе с немалым наследством завещал ему свою профессию. Он постоянно твердил сыну, что должность писца – самая лучшая, потому что писец всегда начальник, его почитают и боятся. Свою уверенность он подкреплял изречением из книги поучений «Кемит»: «Что касается писца, который имеет какую-либо должность в столице, то он не будет в ней бедным». Дав сыну блестящее образование, он не сумел, однако, убедить его в превосходстве своего ремесла над другими. Ренси, ещё в детстве, глядя на рубивших гранит мастеров, изнывал от желания познать сущность камня, овладеть секретами ваяния. Стать скульптором, лучшим из лучших, – ничего большего он не хотел. Художник изображал человеческую фигуру в красках, ваятель – в камне, но, по мнению Ренси, созданное ими было одинаково безжизненно, лишено движений, чувств. Ренси же стремился в созданное им творения из камня вдохнуть жизнь. Стремился оправдать значение имени, которым египтяне издавна называли скульптора: «тот, кто создаёт жизнь»…

Зодчий Анху сидел на циновке за низким столом, сложив перед собою руки, большие, натруженные, с въевшейся в трещины серой каменной пылью; его широкое, с крупным орлиным носом лицо выражало суровость.

Сгибаясь в пояснице, Ренси неуклюже поклонился.

Продолжая хранить молчание, зодчий выложил на стол папирусный свиток и жестом предложил Ренси ознакомиться с его содержанием. Ренси развернул свиток и, увидев печать одного влиятельного саисского вельможи, начал читать. Вельможа, состоявший в тесных отношениях с жреческой коллегией, возмущался тем, что скульптор Ренси, работая над изваянием племянника фараона, принца Танутамона, пренебрёг установленными формами и пропорциями.

Канон требовал воплощения в изображении идеального, не имеющего примет возраста облика. Согласно этого канона статуи подчинялись неизменным правилам: левая сторона была зеркальным отражением правой, голова поставлена прямо, губы плотно сомкнуты, глаза широко открыты, взгляд устремлён перед собой. Ренси отошёл от передавашихся из века в век правил и придал статуе Танутамона портретное сходство, отобразив неповторимые, присущие лишь ему черты. Подстрекаемый жрецами, которые ревностно следили за тем, чтобы художники и скульпторы следовали установленным канонам, вельможа предлагал Ренси оставить мысли о «богохульном» ваянии, иначе оно обернётся для него настоящей бедой.

Ренси прочитал донос с невозмутимым видом и передал его обратно зодчему, который всё это время внимательно наблюдал за ним.

– Ты понимаешь, Ренси, если бы не уважение к твоему отцу, – да снизойдёт на него благодать Осириса! – я должен был бы немедленно избавиться от тебя, – заговорил Анху, поднимаясь из-за стола. – Ты умеешь трудиться и делаешь это с любовью и сноровкой. Я допускаю, что из тебя получится превосходный скульптор, но вместе с тем советую не пытаться своими нововведениями затмить славу Аменхотепа, сына Хапи².

– Никогда не помышлял об этом, – спокойно ответил Ренси.

Анху слегка наклонился, чтобы заглянуть ему в глаза.

– Боги избрали тебя, наделив талантом ваятеля, чтобы ты служил им, прославляя их величие и бессмертие фараонов. Помимо этого, у тебя есть упорство. Но вместе с тем тебе присуще чувство превосходства над другими, что рождает непримиримость с чужим мнением. Подозреваю, что ты способен на опрометчивые и крайне рискованные поступки.

Ренси молча смотрел на зодчего; взгляд его глубоких карих глаз был мрачен.

– Ваятель властвует над временем, – продолжал Анху, – в его силах прибавить лет своему герою или же убавить. Но существуют незыблемые правила, от которых не смеет отступать ни один, пусть даже самый талантливый и прославленный, ваятель.

Анху выдержал паузу и прибавил с укором:

– Морщины, которыми ты избороздил чело статуи его высочества, выдают его подлинный возраст и делают его облик более угрюмым.

Наконец Ренси, поняв, что нужно как-то оправдаться перед зодчим, терпеливо пояснил:

– В то время, как я работал над изображением принца, он был чем-то крайне удручён, и мне захотелось в камне отразить состояние его души.

– И ради этого ты пренебрёг канонами, – вставил Анху.

– Ваятель не канонист, – твёрдо возразил Ренси, – это привилегия жрецов. Ваятель должен создавать нечто новое, опираясь на традиции, но не повторяя их!

Ему показалось, что в глазах зодчего что-то дрогнуло, но в следующее мгновение взгляд его принял прежнее выражение.

– Ренси, я оказался в трудном положении, – сказал Анху, подойдя к юноше вплотную и положив руку ему на плечо. – Я преклоняюсь перед твоим талантом, я готов предоставить в твоё распоряжение любой камень, но не имею права идти против воли жрецов. Я вынужден отстранить тебя от твоего любимого занятия. С завтрашнего дня ты будешь заниматься росписью потолка во внутреннем святилище.

– Синее небо, жёлтые звёзды, парящие коршуны, – с усмешкой проговорил Ренси, не пытаясь скрыть досаду.

– Работа с восковыми красками, – уточнил Анху. И, учитывая упрямый и непокорный нрав ученика, на всякий случай напомнил: – О камне пока придётся забыть.

Наступила тишина, нарушаемая лишь доносившимися с улицы ударами молотков о каменные глыбы.

Внутри у Ренси всё кипело от негодования, однако из уважения к зодчему он промолчал. И всё же самолюбие его было уязвлено. Неужели даже Анху не признаёт его правоту?

С чувством горького отчаяния Ренси стиснул зубы и повернулся, чтобы уйти, но ноги не слушались его. Он снова взглянул на зодчего, пытаясь поймать его взгляд, не теряя надежды уговорить старика.

– Нет, Ренси, я тебе уже ничем не могу помочь, – ответил на его немую просьбу Анху и, моргнув, отвёл глаза.

2

На следующее утро Ренси приступил к своей новой работе – росписи внутреннего помещения храма. Хотя это занятие не приносило ему столько радости и удовольствия, сколько ваяние, он увлёкся им и даже не заметил, как наступил вечер. Придирчивым взглядом он осмотрел выполненную часть работы и собирался спускаться с лесов, как на пороге храма неожиданно возник невысокий коренастый человек. На нём была рубашка из тонкого льна, перетянутая по талии широким поясом и спускавшаяся ниже колен мягкими складками; грудь украшало массивное золотое ожерелье, отделанное бирюзой, сапфирами и лазуритом; поверх парика был повязан полосатый клафт, концы которого падали на плечи. Ренси узнал саисского номарха Нехо.

Но девушку, которая сопровождала Нехо, тоненькую и хрупкую, словно стебелёк лотоса, Ренси видел впервые. Она сразу же завладела его вниманием, так что он, не таясь, жадно, разглядывал её. Ничто – ни самая мелкая черта её облика, ни самая незначительная деталь её одежды – не ускользнуло от намётанного острого взгляда опытного ваятеля. Ослепительно-белое льняное одеяние обтягивало её узкие бёдра, маленькую грудь и длинные стройные ноги в сандалиях с застёжками из жемчуга. Небольшая диадема, также усыпанная жемчугами, украшала её голову, и из-под неё ниспадали на точёные плечи густые чёрные кудри. Лицо у девушки было круглое, с чуть заострённым подбородком, с мягко очерченным носом, пухлыми губами и большими раскосыми глазами.

Ренси с трудом отвёл взгляд от милого, показавшегося ему волшебным видением, существа, и разлепив губы, едва владея голосом, спросил у подмастерья:

– Кто это?

– Разве ты не знаешь? – удивился тот. – Это же господин Нехо, владетель Саиса и Мемфиса!

– Нет, я говорю о девушке.

– А, Мерет! Это любимая племянница Нехо, в последнее время он с ней ни на день не расстаётся…

– Мерет, – повторил Ренси, впервые произнося девичье имя с каким-то тайным восторгом. – Мне кажется, в ней есть примесь кушитской³ крови. У неё такая тёмная кожа…

– Ты не ошибся: Мерет – побочная дочь фараона Тахарки, да будет он жив, невредим, здоров. – Подмастерье приблизился к Ренси и тихим голосом прибавил: – Говорят, Нехо подложил свою сестру под фараона, чтобы быть ближе к трону. Бедняжка умерла родами, и теперь наш номарх все свои надежды возлагает на Мерет…

Между тем Нехо остановился недалеко от того места, где работал Ренси, и заговорил с Ипи, правой рукой зодчего Анху. Ипи принялся что-то объяснять, а потом вскинул голову и, глазами отыскав притаившегося на лесах Ренси, поманил его выразительным жестом. Ренси не оставалось ничего другого, как подчиниться, и он, спустившись вниз, побрёл к поджидавшему его в явном нетерпении Нехо. Чем ближе он подходил, тем сильнее стучало у него сердце, тяжелее становилась поступь и учащённее дыхание: ведь рядом с Нехо стояла Она!

В какой-то миг Ренси встретился взглядом с глазами Мерет, которые вблизи были вовсе не чёрными, как он думал, а удивительно синими, почти фиолетовыми. Ему показалось, что она посмотрела на него с любопытством, и от этого он разволновался ещё сильнее. Он даже не сразу понял, что Нехо уже о чём-то рассказывает ему.

– Таким образом, – только повысив голос, Нехо сумел наконец привлечь внимание юноши, – ты должен покинуть Саис и на моей барке добраться до третьего порога Великой реки, где находится храм Гемпатон.

Выражение лица номарха, тон, которым были произнесены слова, обращённые к Ренси, не допускали ни малейших возражений.

– Я слышал, строительство храма, о котором идёт речь, завершено. – К Ренси вернулась присущая его нраву строптивость.

Нехо уловил это в его замечании и, надменно вскинув подбородок, холодно проговорил:

– Когда меня заинтересует то, что ты слышал, я тебя спрошу. Тебе поручено работать над коронационной стелой, установленной в храме Гемпатон, и ты должен благодарить меня за то, что я замолвил за тебя слово перед самим фараоном.

– Весьма благодарен. Только я вряд ли смогу оправдать твоё доверие.

– Отчего же? – Изумился Нехо, явно не ожидавший такого ответа.

– Во-первых, я не закончил расписывать стены саисского храма; во-вторых, я не присутствовал на коронации фараона и никогда не видел его, – пояснил молодой ваятель и в заключение прибавил: – Я не смогу придать портрету фараона сходство с его обликом – и вряд ли он будет доволен моей работой.

– Глупости! – сердито прервал его Нехо. – Тебе покажут готовое изваяние фараона, и ты, глядя на него, изобразишь его в момент коронации. Что же касается мнения фараона, то в ближайшее время мы его не услышим.

С последними словами номарха никто не стал бы спорить. Каждый житель Египта в эти дни пребывал в тревоге и напряжённом ожидании. Стоявшая под Мемфисом армия ассирийского царя Ашшурбанипала не оставляла сомнений даже у самого тёмного крестьянина: война с Ассирией⁴ неизбежна. Зато о месте, где скрывался Тахарка, мятежный фараон, бросивший вызов самому царю Ассирии, не знали даже его придворные.

– Всё же я должен признаться, что не готов принять твоё предложение, – как можно вежливее сказал Ренси и, прижав к груди обе руки, поклонился.

Нехо подскочил, как будто его ужалила змея. Его грубое с крупными чертами лицо побагровело от гнева.

– Да кто ты такой, чтобы возражать мне?! – вскричал он, глядя на Ренси испепеляющим презрением взором. – Отчего ты возомнил себя выше, чем другой наёмный работник?

Ренси смотрел на него и словно бы слышал голос своего отца: «Подумай сам, разве благородное это дело – быть ваятелем! Это всё равно что быть слугой: каждый помыкает, каждый волен накричать, унизить. Писец же повсюду окружён почётом и уважением. Смотри, нет должности, где не было бы начальника, кроме должности писца, ибо он сам начальник…»

– При храме трудятся десятки мастеровых, и, если я прикажу любому из них сделать что-то, никто не станет мне перечить! – продолжал между тем Нехо, всё сильнее распаляясь от гнева. – Ты должен подчиниться моему приказу, кем бы ты там себя не воображал!

Подавляя злость, Ренси спокойно ответил:

– Я – не «любой мастеровой». Я подчиняюсь непосредственно его высочеству Танутамону, который нанял меня для работы в этом храме.

Он нарочно выделил слово «этом», давая Нехо понять, что менять своё местопребывание не намерен.

Глаза номарха вспыхнули опасным огнём.

– Немедленно собирай свои пожитки и убирайся вон из Саиса! В конце концов это мой город, и мне одному решать, кому здесь жить и работать, а кому здесь совсем не место. И я не думаю, что принц будет возражать против этого!

С подобным приказом не рискнул бы спорить даже самый упрямый и значительный сановник.

– Как скажешь, господин.

Ренси снова поклонился, как требовал обычай, потом развернулся и, уже не различая ни лиц, ни дороги, вышел из храма.

Придя к себе в каморку, которая служила как место для ночлега, Ренси начал собирать вещи. На сердце у него было тяжело; к горлу подступил тугой комок, и противно защипало в глазах. Однако гнев его был сильнее обиды. Он ценил свой дар, гордился им, он привык принимать восхищение людей и потому обращение Нехо воспринял как жестокое и незаслуженное оскорбление. И надо же такому случиться, что свидетельницей его унижения стала Мерет!

Ренси был так занят своими переживаниями, что не услышал, как дверь отворилась и к нему вошли.

– Скажи мне правду, отчего ты отказался работать над стелой?

Слова, которые раздались за спиной у Ренси, были произнесены тихим голосом, но юноша, услышав этот голос, вздрогнул как от грома.

Девушка, о которой он только что думал, стояла так близко, что Ренси ощутил тепло её тела и волнующе-сладкий запах её волос. Смущённый её неожиданным появлением, он не мог произнести ни слова – язык у него словно прирос к нёбу.

– Неужели для тебя вправду так важно увидеть человека своими глазами прежде, чем приступить к созданию его образа в камне? – продолжала Мерет своим удивительно нежным голосом. – Неужели это и есть причина твоего отказа?

Ренси выпрямился.

– Я отказался, потому что Нехо был непозволительно груб со мной! Но я не его раб и не позволю ему так обращаться со мной.

– Ты очень горд! Я видела твои изваяния и уже тогда подумала, что такую красоту мог создать только человек, знающий себе цену, – сказала Мерет, с острым интересом разглядывая юношу. И вдруг, погрустнев, прибавила: – Мастер Ренси, мне будет жаль, если ты уедешь из Саиса…

Ренси промолчал, не зная, что сказать.

Не получив от него ответа, Мерет смущённо опустила глаза, прикрыв их пушистыми ресницами. Её тонкие трепетные пальцы скользили по крышке бронзового ларца, в котором хранились письменные принадлежности, доставшиеся Ренси от отца. Она хотела создать видимость, будто её заинтересовал украшавший ларец орнамент, но было ясно, что в этот момент мысли её далеки от искусства.

– Если бы ты остался в Саисе, мы, возможно, могли бы подружиться, – снова заговорила Мерет, не меняя позы и даже не глядя в его сторону.

Ренси не верил своим ушам. Разве такое бывает? Никто прежде не говорил ему таких слов, и уж тем более он не ожидал их услышать от девушки, да ещё дочери фараона.

– Подружиться? – переспросил он, пряча за спину как-то сразу вспотевшие ладони.

– Не думала, что моё предложение так поразит тебя. – Мерет как будто обиделась. – Я здесь недавно и нуждаюсь в друзьях. Мне кажется, ты тоже нуждаешься в них.

– Странно, что дочь фараона чувствует себя одинокой, – заметил Ренси изменившимся голосом; лицо его помрачнело. – А, впрочем, он же оставил не только свою семью…

После его последних слов столь уловимое мгновение назад волшебство вдруг растаяло, улетучилось бесследно.

– Мне кажется, ты не очень-то уважительно отзываешься о фараоне, – сказала Мерет, принимая величественный вид.

– Как всякий верный обычаям предков египтянин, – начал было Ренси, но девушка отмахнулась от него.

– Я догадываюсь, о чём ты хочешь говорить – всё это я слышала уже много раз. Но позволь спросить, разве не фараоны кушитской династии принесли Та Кемет мир и процветание? Разве не они сохранили независимость страны от самого Куша, их родины? Тебе, должно быть, известно, как много сделал для египетского народа Шабака, основатель кушитской династии…

– Гор Хент-эн-Метри покровительствует лишь фараонам египетского происхождения, – Ренси возвысил голос, не дав ей договорить, – в противном случае Та Кемет ждут смуты и кровопролитие. Тахарка, коему отданы в правление престолы Обеих Земель, возмутил народ против ассирийских наместников, навлёк беду на всю страну, а сам скрылся. Чужеземцы заполонили окрестности Мемфиса, жаждут крови, вымещая злобу на мирном населении. А где же мудрый кушитский воитель, наделённый всемогущим Ра искусством без промедления одолевать своих врагов? Где, за чьими спинами он прячется?

В чудесных фиалковых глазах Мерет вспыхнул гнев – они сразу потемнели, стали совсем чёрными.

– Не смей так разговаривать с дочерью фараона! – вскричала она. – Ты уже нажил себе врага в лице номарха Нехо, моего дяди! Неужели тебе нужно поссориться ещё и со мной?

– Полагаю, размолвка с каким-то мастеровым не слишком огорчит дочь фараона? – не без едкой усмешки огрызнулся Ренси.

В бездонных зрачках глаз Мерет полыхнуло пламя.

– Я ошибалась, когда думала, что мы могли бы стать друзьями, – холодно проговорила девушка и, вскинув подбородок, направилась к двери.

Когда Мерет ушла, Ренси побрёл к ложу и, повалившись на него, уткнулся в подушку пылающим лицом. Он злился на себя за ту невероятную способность настраивать против себя людей, из-за которой всегда пребывал в одиночестве. Эту черту его непостоянного характера мать Ренси называла заносчивостью, а отец видел в этом твёрдость духа.

Что же теперь делать? Куда идти? – спросил у себя Ренси, поднимаясь.

На улице было свежо. Надоевшая за день жара укрылась где-то далеко за горизонтом вместе с золотоносным Амоном-Ра до рассвета. В этот час окраина Саиса с разбросанными среди пальмовых рощ домами выглядела безлюдной. В свете луны глыбы белого мрамора светились, словно были совсем прозрачными, а плиты из хатнубского алебастра сияли молочной белизной.

Ренси замер, очарованный этим волшебным сиянием, и долго был не в силах сдвинуться с места.

– Пожалуй, всё же придётся попросить прощения у того, кто меня оскорбил. И только ради того, чтобы мне позволили снова заниматься любимым делом, – вслух подумал Ренси и нахмурился, злясь на себя самого. Уж себе-то он мог бы не врать: он хотел остаться в Саисе не только ради своей работы, но больше – из-за Мерет.

Он совершил бы насилие над собственной гордостью и искал бы встречи с Нехо, если б судьба не подарила ему ещё одну удивительную встречу.

– Мастер Ренси! Ты всегда разговариваешь сам с собой? – Таким было начало нового знакомства.