Жюль Верн
Малыш

Как и везде в Ирландии, в Лимерике любят спорт, но особенно скачки, ради которых бросают все свои дела. Через две недели после своего приезда Малышу довелось побывать и на подобном торжестве. И как же он был разодет! Мальчика украсили цветами с головы до пят, так что он больше походил на букет, который мисс Уэстон преподносила всем своим друзьям и поклонникам, заставляя их не только любоваться им, но и, можно сказать, нюхать его!

Однако следует отдать ей должное: пусть и немного сумасбродная, мисс Анна Уэстон была все же доброй и отзывчивой, особенно когда предоставлялся случай показать это на публике. И если внимание, оказываемое ею ребенку, и было деланым, а поцелуи походили на те, что изображаются на сцене, то ведь Малыш не мог заметить этого… И тем не менее мальчик не чувствовал себя любимым так, как ему бы того хотелось, и, возможно, говорил себе то же, что вечно твердила Элиза:

– Посмотрим, долго ли это продлится… если вообще продлится!

Глава VII
Перемена положения

Так прошло шесть недель. За это время Малыш совершенно освоился с выпавшей на его долю хорошей жизнью. Удивляться этому, конечно, не приходится, ведь раз человек может привыкнуть к нищете, то и к довольству сможет, причем гораздо легче.

А что же мисс Анна Уэстон? Не устала ли она наконец выказывать Малышу это чрезмерное внимание и ласку? Может, ребенок и правда был для нее лишь мимолетным увлечением, игрушкой или даже рекламой?.. О нет, ведь у нее действительно была добрая душа. Мисс Уэстон продолжала заботиться о мальчике, хотя и уделяла ему уже меньше внимания. Но, в конце концов, она ведь была занятым человеком, актрисой, всецело поглощенной своим искусством, выходящей на сцену почти каждый вечер, – что же удивительного, если порой она забывала приласкать его?

В первые дни ребенка приносили по утрам и сажали к ней на постель. Она забавлялась с ним, разыгрывая из себя мамашу. Но это мешало ей хорошенько выспаться, – а спать она любила по утрам подольше, – так что со временем Малыш стал допускаться в ее комнату лишь к завтраку. Ах, как прелестно было видеть мальчика рядом с собой, сидящим на высоком, специально для него купленном стуле и кушающим с отменным аппетитом!

– Вкусно?.. – спрашивала она.

– О, это так вкусно, – ответил он однажды, – как, наверное, то, чем кормят в больнице, куда увозят из приюта больных детей!

Надо заметить, что хотя Малыша никто никогда не обучал хорошим манерам – да и можно ли было ожидать этого от Торнпипа или от О’Бодкинса? – он все же резко отличался от других воспитанников «Рэггид-скул» врожденной скромностью и спокойным нравом. Он всегда казался выше своего нищенского положения и старше своих лет, если судить по выражаемым им чувствам и его поступкам. Даже легкомысленная мисс Уэстон не могла этого не заметить.

О мальчике она знала лишь то, что он сам мог рассказать о своей жизни, то есть начиная с момента, когда он очутился у владельца марионеток. Очевидно, он был брошенным ребенком, и мисс Уэстон, заметив в нем «врожденное благородство», решила, что он был сыном какой-нибудь знатной дамы, принужденной покинуть его при самых трагических обстоятельствах… И тотчас же ее воображение нарисовало целую драму, которая могла бы иметь громадный успех на сцене. Она, конечно, играла бы главную роль. О, сколько бы слез она вызвала у зрителя! Как хороша она была бы в этой роли, просто потрясающа… Взволнованная, вся трепещущая, она хватала Малыша и стискивала его в своих объятиях, воображая себя на сцене и, казалось, уже слыша восторженные овации публики…

Как-то Малыш, смущенный ее ласками, спросил:

– Мисс Анна!.. – Что, милый?

– Я хотел бы вас спросить…

– Говори, моя радость.

– Вы не будете меня бранить?

– Бранить? О нет, нет!

– У каждого ребенка ведь есть мама, не правда ли?

– Да, мой ангел, у каждого есть своя мама.

– Почему же я не знаю своей мамы?..

– Почему?.. Потому что… – не сразу ответила озадаченная мисс Уэстон, – потому что на это есть причина… Но когда-нибудь ты увидишь свою маму… О, я уверена, что ты ее увидишь!..

– Ведь вы не раз говорили, что она красивая, важная дама?..

– Да, да, очень красивая и знатная!

– Но откуда же вы это знаете?..

– По твоему виду… по твоей наружности! Вот потешный малютка, вздумал, о чем расспрашивать! Ведь это же необходимо для драмы… чтобы она была важная, красивая… Но ты этого не поймешь…

– Да, я не понимаю, – ответил Малыш с грустным видом. – Мне иногда кажется, что моя мама умерла. – Умерла?.. О нет! Не надо так думать… Если бы она умерла, то и драмы бы не было…

– Какой драмы?..

Вместо ответа мисс Уэстон только поцеловала его. – Но если она не умерла, – продолжал между тем Малыш с неумолимой логикой, свойственной его возрасту, – и знатная дама, то зачем же она меня покинула?

– Она была вынуждена это сделать, мой милый бэбири!.. Против своей воли!.. Зато потом, в финале…

– Мисс Анна… – робко перебил Малыш.

– Что?..

– А моя мама… это не вы?

– Кто? Я?.. Твоя мама?!.

– Ведь вы же называете меня своим дитя!

– Да так всегда говорят с детьми твоего возраста, мой ангелочек! Бедняжка, он вообразил… Нет, я не твоя мама! Если бы ты был моим сыном, я бы тебя никогда не бросила… Нет, никогда!

И мисс Анна снова расцеловала Малыша, однако он ушел от нее совсем грустный.

Бедный ребенок! Кто бы ни были его родители, богачи или нищие, он с одинаковым успехом мог никогда больше не увидеть их, как это и бывает обычно со всеми детьми, найденными на улице…

Беря на попечение ребенка, мисс Уэстон мало думала о принимаемых ею на себя обязанностях относительно его будущего. И то, что ему надо дать образование, сделать из него человека, пока не заботило ее, так как ему было всего-то пять с половиной лет. Но в чем мисс Уэстон была твердо уверена, так это в том, что никогда его не покинет. Хотя, конечно, он не сможет вечно ездить с нею из города в город, из одного театра в другой, особенно когда она отправится за границу… Тогда она поместит его в пансион… в лучший пансион! Но покинуть – никогда!

И однажды она сказала Элизе:

– Он делается все милее, не правда ли? И какой у него прелестный нрав! Его любовь вознаграждает меня за все, что я для него делаю!.. И какой он любознательный! По-моему, он гораздо умнее своих лет!.. Но как он мог вообразить себе, что я его мать! Бедный малютка… Как будто его мать могла быть такой, как я! Наверно, она была женщина серьезная… степенная… А все же, Элиза, нам следует с тобой подумать…

– О чем, моя госпожа?

– Да о том, что из него сделать…

– Что сделать… сейчас?..

– Нет, не сейчас… Пусть себе растет, как деревцо!.. А вот впоследствии, когда ему будет лет семь или восемь… Кажется, в эти годы детей посылают в школу?

Элиза собиралась было ответить, что мальчишке уж точно не привыкать к школьной жизни после «Рэггид-скул», хотя на этот раз, конечно, следовало бы отправить его в более достойное заведение. Но мисс Анна не дала ей высказаться:

– Как думаешь, Элиза?..

– О чем вы, госпожа?

– Будет ли наш ангелочек любить театр?

– Он-то?..

– Да ты только присмотрись к нему! Он будет, кажется, красив… У него чудные глаза… благородная осанка… О, уже теперь заметно, что он будет восхитительным первым любовником.

– Тра-та-та! Вот вас и понесло опять!..

– Я научу его играть на сцене… Ученик мисс Анны Уэстон! Как это хорошо будет звучать…

– …лет через пятнадцать.

– Так что ж, пусть и через пятнадцать лет! А все же он будет тогда прелестным молодым человеком, и все женщины…

– …будут вам завидовать! – договорила Элиза. – Слыхали мы уже такое! А хотите знать, госпожа, что я об этом думаю?

– Что же, Элиза?

– Этот ребенок никогда не согласится быть актером.

– Но почему?!

– Да потому, что он слишком серьезен для этого.

– Ты, пожалуй, права, – согласилась мисс Уэстон. – А впрочем, там видно будет…

– Да, госпожа, время еще есть!

Действительно, времени у них было еще много, и если бы, вопреки мнению Элизы, Малыш оказался способным играть на сцене, то все могло бы кончиться к общему благополучию…

Пока же у мисс Уэстон возникла оригинальнейшая мысль, какая могла зародиться только в такой голове, как у нее: она решила, что Малыш все же должен в ближайшем будущем выступить на лимерикской сцене.

Ему, пятилетнему, выступать на сцене!.. Поистине лишь такой взбалмошной особе могла прийти в голову подобная несуразность… Впрочем, идея эта была не столь уж сумасбродна. Дело в том, что мисс Уэстон разучивала в ту пору драму или, вернее, мелодраму под названием «Терзания матери», которая за годы постановки уже успела извлечь из глаз зрителей столько слез, что ими можно было бы заполнить все реки Соединенного Королевства. Так вот, в этой пьесе была роль ребенка, покинутого матерью из необходимости и затем найденного ею в самой ужасной нищете. Роль эта была, конечно, немой. Ребенок, исполнявший ее, должен был только подчиняться ласкам и объятиям «матери», давать вертеть себя во все стороны, но не произносить ни слова.

Наш герой как нельзя более подходил для этой роли – и ростом, и все еще бледным личиком, и глазами, столь привыкшими лить слезы. Каково будет впечатление, когда он появится на сцене, да еще рядом со своей приемной матерью! С каким увлечением, с каким пылом проведет она пятое явление в третьем акте, ту сцену, когда у ее героини хотят отнять сына! Ведь изображаемое на сцене будет почти действительностью, ее ужас и страх потерять ребенка будут почти реальны! Несомненно, успех в этой драме превзойдет всю ее прежнюю славу.

Вскоре Малыша стали водить на репетиции. Он был ошеломлен всем увиденным и услышанным. Мисс Уэстон, исполняя роль, называла его «своим малюткой», но казалась не особенно отчаявшейся, когда стискивала мальчика в объятиях, и совсем не плакала, прижимая его к своему сердцу. И действительно, к чему плакать на репетициях, зачем портить себе глаза понапрасну? Достаточно будет пустить слезу перед зрителями.

Мальчик чувствовал себя неловко. Он был совсем подавлен видом темных кулис и огромного пустого зала, куда свет проникал лишь через маленькие окошечки в конце амфитеатра, где было мрачно и уныло, точно в доме покойника. И тем не менее Сиб – по пьесе Малыш звался Сибом – делал все, что от него требовали, и мисс Уэстон не замедлила предсказать, что он будет иметь громадный успех – и она, разумеется, тоже.

Быть может, ее уверенность разделяли далеко не все? Сказать по правде, у актрисы не было недостатка в завистниках и завистницах среди ее «добрых друзей». Эта капризная примадонна не раз ранила их самолюбие, впрочем, даже не подозревая об этом. Теперь же она хвалилась направо и налево, что под ее руководством этот ребенок скоро затмит всех звезд современной драмы!.. И правда, это было уже чересчур. Наконец настал день премьеры. Это было в четверг, 19 октября.

Понятно, что мисс Уэстон пребывала в весьма нервном состоянии. Она то хватала «Сиба», целовала его, судорожно сжимая в объятиях, то раздражалась и прогоняла его прочь. Малыш ничего не понимал.

Нечего удивляться, что Лимерикский театр в тот вечер был переполнен публикой. Этому немало способствовала следующая афиша:

Представляем

мисс АННУ УЭСТОН

в спектакле

«ТЕРЗАНИЯ МАТЕРИ»

Душераздирающая драма знаменитого Фёрпилла

В ролях:

герцогиня Кендальская – мисс Анна Уэстон,

Сиб – мальчик по имени Малыш, пяти лет и девяти месяцев от роду, и т. д.

Малыш был бы, наверное, очень горд, если бы прочел афишу, – он ведь умел читать, а тут его имя было выведено большими черными буквами на белом фоне! Однако в гримерной мисс Уэстон его вместо повода для гордости ожидало большое огорчение.

До сих пор он ни разу не репетировал «в костюме», как выражаются в театре, и выходил на сцену в своем обычном красивом наряде, в котором и теперь приехал в театр. И вдруг в гримерной, рядом с роскошным платьем герцогини Кендальской, приготовленным для мисс Уэстон, он увидел лохмотья, в которые Элиза собиралась его одеть! Напомним, что по сюжету этой драмы мать находит покинутого ею ребенка нищим, в лохмотьях, тогда как сама она важная герцогиня, разодетая в шелка и бархат.

Увидев лохмотья, Малыш решил, что его хотят отослать обратно в «Рэггид-скул».

– Мисс Анна… мисс Анна! – вскричал он.

– Что с тобой? – спросила мисс Уэстон.

– Не прогоняйте меня!..

– Да кто же тебя прогоняет?.. Что ты еще выдумал?..

– Но эта ужасная одежда…

– Ах вот оно что!.. Он вообразил…

– Да нет же, дурачок!.. Стой смирно! – строго сказала Элиза, довольно грубо надевая на него костюм.

– Ах, бедный ангелок! – вскричала растроганная мисс Уэстон, подводя себе брови тоненькой кисточкой. – Бедняжечка… – продолжала она, накладывая на щеки румяна. – Если бы в зале это знали! Впрочем, они и будут это знать, Элиза… Завтра же это будет напечатано в газетах… Ведь надо же было вообразить!.. – И она слегка припудрила свои открытые плечи. – Да нет же… нет, глупый бэбиш! Этот наряд – это все только шутка…

– Шутка, мисс Анна?..

– Да, и нечего тут плакать!

Впрочем, она и сама бы охотно дала волю слезам, если бы не боялась размазать грим.

Элиза же приговаривала, качая головой:

– Видите, госпожа, нам никогда не сделать из него актера!..

А Малыш тем временем стоял опечаленный и со слезами на глазах смотрел, как на него надевают лохмотья Сиба.

Тогда мисс Уэстон вздумалось подарить ему новенькую гинею. «Пусть это будет его первым гонораром, его светом в ночи», – решила она. И ребенок действительно живо утешился, с удовольствием полюбовавшись на золотую монету^[8] и спрятав ее в карман.

Затем мисс Анна, приласкав Малыша напоследок, пошла на сцену, наказав Элизе не выпускать ребенка из гримерной до третьего акта, в котором он должен был появиться.

Все места в зале были заняты, несмотря на то что пьеса была далеко не новой: она выдержала уже более тысячи представлений на разных сценах Соединенного Королевства, как часто бывает с произведениями хотя и посредственными, но полными реализма.

Первое действие прошло прекрасно. По окончании его публика восторженно рукоплескала мисс Уэстон, впечатленная ее блестящим талантом и страстностью игры.

После первого акта герцогиня Кендальская вернулась в гримерную, где, к великому удивлению Сиба, сняла свой богатый наряд из шелка и бархата и надела платье простой служанки, следуя особому замыслу драматурга, на котором мы не будем останавливаться. Малыш, сбитый с толку, испуганный, в крайнем изумлении взирал на странное превращение мисс Анны.

Вскоре послышался голос помощника режиссера, заставивший ребенка вздрогнуть, и «служанка», сделав ему знак рукой, сказала:

– Подожди, бэби… скоро твоя очередь, – и ушла на сцену.

Служанка имела такой же успех во втором акте, как герцогиня в первом, и занавес опустился под еще более бурные аплодисменты. Определенно «добрым подругам» мисс Уэстон не представлялось пока случая доставить ей хоть малейшее неудовольствие.

Она вернулась в гримерную и, усталая, опустилась на диван, приберегая силы для следующего, третьего действия. И снова перемена костюма: теперь это была более не служанка, а дама, одетая в глубокий траур, немного постаревшая, так как между вторым и третьим актом по сюжету пьесы проходит пять лет.

Малыш с широко раскрытыми глазами совсем застыл в своем углу, не смея шевельнуться, едва дыша. Мисс Уэстон, сильно взволнованная, почти не обращала на него внимания.

Наконец, уже почти готовая к третьему акту, она повернулась к мальчику.

– Знаешь, Малыш, – сказала она, – скоро твой выход.

– Мой, мисс Анна?..

– И не забудь же, что тебя зовут Сиб.

– Сиб?.. Да, да!

– Элиза, повторяй ему все время, что его зовут Сибом, до тех пор пока не отведешь его вниз, к режиссеру.

– Слушаюсь, госпожа.

– Но главное, чтобы он не опоздал. К тому же, Сиб, – погрозила она пальцем Малышу, – в таком случае у тебя отнимут гинею…

– А то и посадят в тюрьму! – прибавила Элиза, делая страшные глаза.

И так называемый «Сиб», ощупав гинею в кармане, решил ни за что с нею не расставаться.

Наконец настал торжественный момент. Элиза, схватив Сиба за руку, повела его к сцене.

Мальчик был ослеплен ярким светом софитов, растерялся среди сутолоки актеров, смотревших ему в лицо со смехом, и очень стыдился своей отвратительной нищенской одежды.

И вот раздались три удара гонга, возвещавшие начало действия. Сиб задрожал, словно они пришлись по его спине.

Занавес поднялся.

На сцене, декорации которой изображали хижину, находилась одна герцогиня Кендальская. Последовал ее монолог. Вскоре должна открыться дверь в глубине сцены, и в ней появится с протянутой рукой ребенок, который окажется ее собственным.

Надо заметить, что еще на репетициях Малыш очень огорчался тем, что его заставляли просить милостыню. Мы ведь помним про его врожденную гордость, про отвращение, которое он испытывал, когда ему приходилось вымаливать подаяние для школы оборванцев. Правда, мисс Анна сказала, что это делается только для виду, и все же оно было ему совсем не по нутру… В своей наивности он принимал все за чистую монету и действительно воображал себя несчастным Сибом.

Ожидая своего выхода рядом с режиссером, державшим его за руку, Малыш выглядывал потихоньку в щелочку двери. С каким удивлением рассматривал он переполненный зрителями зал, многочисленные лампочки вдоль края сцены, громадную люстру, казалось, висящую в воздухе, точно огненный шар! Это было совсем не то, что он видел, когда смотрел спектакль, сидя в ложе.

В эту минуту режиссер сказал ему:

– Ну, будь же внимателен, Сиб!

– Да, господин.

– Помни же… ты пойдешь прямо к маме, только смотри не упади!

– Хорошо, господин.

– Ты протянешь руку…

– Да, господин… вот так?

И он показал сжатую в кулачок руку.

– Да нет же, дурак!.. Ты должен идти с открытой рукой, ведь ты просишь милостыню…

– Да, господин.

– И не произноси ни слова… ни одного!

– Да, господин.

Дверь в хижину отворилась, и режиссер вытолкнул мальчика на сцену.

Итак, Малыш делал свои первые шаги в актерской карьере. Боже, как у него колотилось сердце!

Со всех концов зала послышался одобрительный шепот, в то время как Сиб с дрожащей рукой и опущенными глазами нерешительно приближался к даме в трауре. Заметно было, что он привык к нищенскому обличью и лохмотья нисколько не стесняли его.

Зрители встретили его аплодисментами, что окончательно смутило ребенка.

И тут герцогиня встает, смотрит на него, отшатывается назад и наконец распахивает объятия. Из ее груди вылетает душераздирающий крик:

– Это он!.. Он!.. Я узнаю его!.. Это Сиб… это мой ребенок!

И она притягивает его к себе, прижимает к своему сердцу, покрывает поцелуями. Он все молчит. Она плачет, на этот раз настоящими слезами, и восклицает:

– Мой ребенок… это несчастное маленькое создание, просящее у меня милостыню!

Это начинает волновать Сиба, и, хотя ему запрещено разговаривать, он все же не выдерживает.

– Я ваш ребенок? – спрашивает он.

– Молчи! – говорит тихонько мисс Уэстон. Затем продолжает громко: – Небо отняло его у меня в наказание и вот сегодня возвращает!

Со всех концов зала послышался одобрительный шепот, в то время как Сиб нерешительно приближался к даме в трауре.

Она произносит все эти отрывочные фразы среди рыданий, покрывая Сиба поцелуями, обливая его слезами. Никогда прежде Малыша так не ласкали, никогда не прижимали так к трепещущему сердцу! Никогда еще он не ощущал столь сильной материнской любви!

Герцогиня, якобы услышав что-то, вдруг вскакивает.

– Сиб, – кричит она – ты меня никогда больше не покинешь!..

– Нет, мисс Анна!

– Да замолчи же! – говорит она уже не так тихо, рискуя быть услышанной в зале.

В это время дверь в хижину неожиданно отворяется, и на пороге показываются двое мужчин. Один из них – муж герцогини, другой – судебный следователь.

– Возьмите этого ребенка, – говорит муж следователю. – Он принадлежит мне!

– Нет, это не ваш сын! – отвечает герцогиня, притянув Сиба к себе.

– Вы не мой папа! – восклицает мальчик.

Пальцы мисс Уэстон так сильно сжимают ему руку, что он вскрикивает. Но крик этот приходится кстати и ничем не мешает ходу пьесы. Теперь герцогиня – это уже мать, защищающая своего ребенка, это львица, которая никому не отдаст своего детеныша!

Да и сам львенок, принимающий все происходящее за правду, начинает давать отпор и, вырвавшись из рук схватившего его герцога, бежит к герцогине.

– Ах, мисс Анна, – говорит он, – зачем же вы мне говорили, что вы не моя мама!..

– Да замолчишь ли ты, несчастный! Молчи же! – зло шепчет она, тогда как герцог и судебный следователь замирают, совсем сбитые с толку.

– Да, да, – продолжает тем временем Сиб, – вы моя мама… Я ведь говорил вам, мисс Анна, что вы моя настоящая мама!

Зрители начинают догадываться, что этого в пьесе не было. Слышится шепот, смех. Некоторые шутки ради аплодируют. А между тем уместнее было бы плакать, так как бедный ребенок, думавший, что нашел свою мать в герцогине Кендальской, был достоин сожаления!

Мисс Анна Уэстон почувствовала всю нелепость своего положения. Из-за кулис до нее уж доносились насмешки ее «добрых подруг»… Растерянная, измученная переживаниями, она почувствовала страшный прилив злобы. Виной всему был этот дурачок!.. О, в эту минуту она была готова разорвать его на части! Но тут силы ее покинули, и герцогиня Кендальская упала без чувств в тот момент, когда занавес опускался под безумный хохот зрителей…

В ту же ночь мисс Анна Уэстон покинула город в сопровождении верной Элизы Корбетт. Она отказывалась от всех дальнейших выступлений, назначенных на той неделе, и выплачивала театру неустойку. Никогда больше она не появится на лимерикской сцене.

Что же касается Малыша, то он ее уже не волновал. Актриса отделалась от него, как от надоевшей вещи. Видимо, нет такой привязанности, которая бы уцелела, когда задето самолюбие.

Малыш остался один. Ничего не понимая, но чувствуя, что стал причиной большого несчастья, он ушел из театра, никем не замеченный. Всю ночь он пробродил по улицам Лимерика и наконец спрятался в глубине какого-то, как ему показалось, большого сада, с разбросанными тут и там маленькими домиками и каменными плитами с крестами наверху. Посреди этого сада возвышалось огромное здание, казавшееся непроницаемо черным с той стороны, которую не освещала луна.

На самом же деле этот сад был не чем иным, как лимерикским кладбищем, хотя обильная зелень, песчаные дорожки, лужайки и ручейки делали его любимым местом прогулок горожан. Каменные же плиты были, разумеется, могилами, «домики» – надгробными памятниками, а здание – собором Святой Марии. Малыш провел здесь всю ночь, лежа на камне под сенью церкви, дрожа при малейшем звуке, боясь, что этот противный герцог Кендальский вновь попытается его схватить… И мисс Анны нет теперь рядом, чтобы защитить его! Его увезут далеко… далеко… в страны, где живут страшные дикие звери… И он никогда больше не увидит своей мамы!..

И крупные слезы катились по лицу ребенка.

Под утро Малыш услыхал, как кто-то окликал его, и открыл глаза.

Над ним стояли мужчина и женщина, фермеры. Они шли в контору, откуда отправлялись экипажи на юг графства, и вдруг заметили ребенка.

– Что ты здесь делаешь? – спросил его фермер.

Но Малыш так сильно всхлипывал, что был не в состоянии ответить.

– Скажи же нам, что ты здесь делаешь? – повторила фермерша как можно ласковее.

Ребенок продолжал молчать.

– Где твой отец? – спросила она тогда.

– У меня нет отца! – ответил он наконец.

– А мама?

– У меня ее тоже больше нет!

И он в отчаянии протянул свои ручки к фермерше. – Это брошенный ребенок, – с болью в голосе заключил фермер.

Если бы Малыш был хорошо одет, фермер бы решил, что мальчик просто заблудился, и, конечно, сделал бы все возможное, чтобы разыскать его семью. Но, видя лохмотья, в которые по-прежнему был одет ребенок, мужчина был убежден, что это одно из тысяч несчастных созданий, у которых никого нет.

– Пойдем с нами, – помолчав, решил он.

И, посадив Малыша к жене на руки, сказал убежденно:

– Одним мальчуганом больше – для нашей фермы это ерунда, верно ведь, Марти́на?

– Конечно, Ма́ртин!

И она осушила поцелуями крупные слезы Малыша.