Жан-Мишель Генассия
Клуб неисправимых оптимистов

12

Я не хотел уезжать из Парижа. Из-за Сесиль. Франк покинул ее, чтобы стать офицером, она осталась одна, и я пригласил ее к нам на ужин. Сесиль не желала встречаться с моим отцом. Я настаивал. Она наотрез отказывалась придавать своим отношениям с Франком статус официальных. Одиночество не тяготило Сесиль, совсем наоборот. Она хотела поработать над диссертацией, чтобы через год представить ее на обсуждение, и целыми днями сидела дома, не высовывая носа на улицу. Я ходил для нее в магазин, покупал молоко, кофе в зернах, сыр грюйер, пряники, яблоки и шоколад «Пулен», не понимая, как она может поглощать его в таких количествах. Меня бы стошнило. Я пытался выманить Сесиль из дому, предлагал сходить в кино, но она отказывалась, говорила: «Там холодно» или «Ненавижу зиму». Она дала мне ключи от квартиры, но пользоваться ими я не любил, рано старался не приходить и часто подолгу жал на звонок, чтобы разбудить Сесиль. Она открывала – заспанная, одетая в толстый белый свитер Пьера и закутанная в одеяло.

– Который час, маленький братец?

– Одиннадцать.

– Не может быть!

Она принимала душ, пока я готовил ей завтрак. Сесиль весь день литрами пила кофе с молоком. Каждый месяц она писала мне короткий список продуктов, давала деньги и отказывалась брать сдачу. Сесиль была мерзлячкой, поэтому мы топили камин и проводили всю вторую половину дня в огромной гостиной-столовой окнами на Дворец правосудия. Время от времени Сесиль давала мне какую-нибудь книгу и требовала, чтобы я немедленно ее прочел и высказал свое мнение. Когда я через несколько дней делал попытку поговорить, она успевала забыть о своем поручении или ей было не до того. Я проводил время в кресле, за чтением. Как только выглядывало солнце, Сесиль тянула меня гулять. Мы бродили по набережным Сены, где она искала у букинистов раритетные издания, сидели в Люксембургском саду – ее тянуло туда как магнитом. Мы устраивались под платанами у фонтана Медичи. Это место Сесиль любила больше всего, здесь она пряталась от мира, здесь работала. Мы старались сесть на отшибе, как правило справа от фонтана, чтобы поймать солнце. Сесиль считала фонтан Медичи лучшим парижским памятником и могла часами смотреть на него, как будто пыталась разгадать тайну пропорций. Для меня это был просто красивый фонтан.

– Этот фонтан – недостижимая мечта, сотканная из воды, камня и света, – произносила она тихим нежным голосом. – Он – услада для глаз. Можно пройти мимо и не заметить его, но, если уж заметил, сразу попадаешь в плен. Флорентийская богиня завораживает тебя своими чарами. Его пропорции идеальны, перспектива совершенна. Она делает тебя романтиком, даже если ты не таков. Вглядись в Ациса и Галатею, разлученных и воссоединившихся навек любовников. Фонтан – маяк для влюбленных и поэтов, хранитель нежных признаний и свидетель вечных клятв. Однажды ты приведешь сюда любимую женщину и будешь читать ей стихи.

– Это вряд ли.

– Будет жалко, если не приведешь.

– Неужели Франк читал тебе стихи?

Сесиль загадочно промолчала.

– Что, он написал стихотворение? Не верю. Только не Франк.

– Запомни – этот фонтан наделен властью. Он делает нас лучше.

Я фотографировал фонтан. С близкого расстояния, издалека. Детали. Колонны. Скульптуры. Много снимков. Я потратил кучу денег. И все зря. Мне никак не удавалось поймать перспективу фонтана, она стиралась, и я не понимал почему.

Сесиль читала горы книг и делала выписки. Бывали дни, когда мы сидели каждый в своем углу и даже не разговаривали. Я не уставал смотреть на Сесиль, ловя малейший жест, но стоило ей шевельнуться – и я прятался за книгой. Я пытался представить, что она читает, о чем думает, что напишет. Проведя много часов за изучением своих лекций, она вдруг поднимала голову, обнаруживала мое присутствие и улыбалась:

– А не выпить ли нам кофе с молоком?

Каждый день она с нетерпением ждала прихода почтальона. Ключ от ящика был у меня, и утром я первым делом проверял его. Нет ли письма? Пьер писал раз в неделю. Франк за месяц прислал одну черно-белую открытку с видом Рейна в Майнце, на обороте он вывел: «Целую тебя, Франк».

– Он не слишком себя утруждает.

– Франк терпеть не может писать, – сказала Сесиль и улыбнулась, чтобы скрыть смущение.

– Как насчет математики? Может, позанимаемся?

– Если хочешь…

Мы погрузились в изучение «Дополнительных примеров по алгебре и геометрии» Лебоссе и Эмери. Попробовали решить несколько задач. Фантазия этой парочки мучителей была безгранична. У Сесиль имелись собственные критерии отбора: из множества примеров она выбрала задачку с велосипедистом.

– Представим себе, что мы за городом.

– Я думал, ты не любишь деревню.

– Так будет веселее, разве нет? Бассейны с вытекающей водой наводят тоску, а идущие навстречу друг другу поезда интересны лишь тем, кто работает в Национальной компании французских железных дорог. Начинаем, это будет нетрудно: «Велосипедист должен преодолеть по ровной местности 36 километров, совершить 24 подъема и 48 спусков. На подъемах его скорость снижается до 12 километров в час, на спусках вырастает до 15 километров в час. Приняв за данность тот факт, что отрезок пути на ровной местности составляет треть от общей протяженности пути, а окружность колеса равна 83 сантиметрам, определите: 1) с какой скоростью велосипедист едет по ровной поверхности; 2) за какое время велосипедист проедет весь маршрут, какой будет средняя скорость, сколько оборотов совершат все колеса».

Мы слегка запаниковали. В условии задачи не сообщались ни возраст велосипедиста, ни час отъезда, мы не знали, есть ли на его машине трехскоростной переключатель и крутил ли он педали на спуске.

– Что, если нам взять мишленовскую карту? Может, так будет понятней?

Мы корпели над цифрами, взвешивали все за и против. Пришли к согласию насчет методики и остались довольны собой. Этот велосипедист не доставит нам никаких хлопот. Мы выиграем пари и станем математиками. Сесиль поручила мне перемножения и деления – я был силен в счете и с легкостью совершил все операции.

– Он едет со скоростью… 4645 километров в час!

– Ты, наверное, забыл поделить на сто. Где-то должно быть правило трех.

Мы искали. Не нашли нигде. Начали все сначала и получили тот же результат. Сесиль решила пересчитать сама и получила результат – 4,316 километра в час. Я предложил передвинуть запятую. Сесиль отказалась. Я не видел смысла упорствовать. Возможно, этот проклятый велосипедист едет со скоростью 46,45 километра в час даже на подъемах, что объясняется его исключительными атлетическими качествами и некой математической извращенностью.

– Никто не узнает.

– Я узнаю!

– Важен результат.

– Важно найти верное решение!

– Это одно и то же.

– Как раз наоборот!

Я не видел разницы. Сесиль видела, да еще какую. Она выглядела озабоченной:

– В этом и заключается разница между мужчинами и женщинами, маленький братец. Мы по-разному рассуждаем.

* * *

Традиционные методы не сработали, и Сесиль решила проверить на мне новую педагогическую методику, призванную совершить переворот в образовании и превратить тупиц вроде меня в математических гениев. Ее теория обучения математиков базировалась не на рассуждении и накоплении знаний, а на аналитической памяти и подсознании. Нужно отставить в сторону ум и действовать помимо себя. Если математики – логики, значит должна быть другая дверь, ведущая в подсознание. Остается ее найти. Идею Сесиль почерпнула из американского курса обучения иностранным языкам во сне. Записанный на магнитофон голос без конца повторяет фразы, и те оседают в подсознании. Можно попытаться проделать то же самое с математикой. Я читал вслух учебник, Сесиль пересказывала, запоминая его со слуха наизусть. Потом мы менялись ролями и в конце концов заучивали теоремы механически, как таблицу умножения. Должен признать – частично это сработало. Мой преподаватель математики мерзавец Лашом обалдел бы, услышь он, как непринужденно я излагаю теорему.

– Если фигура F симметрична с фигурой F' относительно плоскости Р и в то же время симметрична с фигурой F'' относительно точки О, лежащей в плоскости Р, то фигуры F' и F'' симметричны относительно оси, проходящей через точку О и перпендикулярной к плоскости Р.

Мы выучили учебник алгебры и геометрии наизусть. Излагали теоремы убедительным тоном, но, по сути, этот метод ничего не дал. Сесиль утверждала, что наше подсознание заблокировано, но это не такая уж редкость, а значит, наше обучение может свестись к раскупориванию забитых каналов. Нужно провести сантехнические работы по очистке собственных мозгов. После нескольких недель переливания из пустого в порожнее стало ясно, что аналитический метод был неудачной идеей. Это не означало, что метод плох сам по себе, с другими он мог бы сработать, но либо мой мозг и математика были совершенно несовместимы, либо мне не подходили психоаналитические методы изучения математики. Сесиль не хотела сдаваться, убежденная, что необходимо дать нашему подсознанию время на усвоение теорем и что рано или поздно знания пробьются наружу, как подземные воды или световая вспышка. Увы, ни щелчка, ни сцепления не произошло. Прошло две недели, я легко пересказывал наизусть учебник математики, но не мог решить ни одного примера. Хуже того (и необъяснимей!) – скорость велосипедиста увеличилась с 4,645 километра в час до 4,817 километра в час! Мы пересчитали и получили тот же результат: велосипедист ехал со скоростью 4,817 километра в час. Мы долго искали вход в психологическую математику. И не нашли. Сесиль была раздосадована – она очень верила в эту методику. Я утешал ее, как умел, но выходило не слишком хорошо. Психология не имеет ничего общего с математикой, а вера не способна сдвинуть гору. Сесиль пришла к выводу, что блок у меня в мозгу имеет психоаналитическое происхождение.

– У тебя проблемы с отцом, верно?

– Мы хорошо ладим.

– Математика – это власть, авторитет. У того, чей мозг категорически не воспринимает математику, проблемы либо с отцом, либо с властью.

Я задумался, пытаясь проникнуться всей глубиной идеи, но чем дольше думал, тем больше запутывался.

– В нашем доме правит, скорее, мама.

– Хочешь сказать, у вас матриархат?

– Папа совсем не властный человек. Всем управляет мама. А ему и дела нет. Его главный принцип – получать удовольствие от жизни. Он рассказывает анекдоты, шутит, продает что хочет. Если ты права, у меня не должно быть проблем с математикой.

– Значит, у тебя проблемы с матерью?

– С некоторых пор стало легче.

– Авторитет в вашей семье не отец, а мать. Произошла подмена образов. Она заняла его место, отсюда и твой блок. По-моему, тебе стоит выбрать литературное поприще. Нравится идея?

– Хочу стать фотографом. А ты когда поняла, чем будешь заниматься?

Сесиль задумалась. Молчала и щурилась, как будто пыталась вспомнить.

– Не знаю.

– Преподавание тоже неплохое дело.

– Мне почему-то вдруг стало страшно. Ты только представь, маленький братец, – всю жизнь иметь дело с болванами вроде нас! Стараешься, из кожи вон лезешь, а они тебя ненавидят.

– Забавно, в воскресенье отец задал мне тот же вопрос. Он хочет, чтобы я поступил в торговую школу, потому что будущее – за электробытовой техникой.

– Какой ужас! Нельзя питать любовь к продаже ванн и стиральных машин.

– Он зарабатывает много денег.

– Вот, значит, чего ты хочешь?.. Не верю, Мишель! Только не ты!

* * *

На следующий день Сесиль объявила, что бросает учебу, потому что не хочет вечно быть преподавателем литературы.

– Может, стану психологом.

Я не был уверен, что это хорошая идея, но промолчал.

– Спасибо тебе, маленький братец.

– За что?

– За то, что мы поговорили. Ты единственный человек, с которым я могу поговорить по-настоящему.

– А с Франком не можешь?

Она улыбнулась так печально, что мне стало не по себе, пожала плечами, словно все это не имело значения, потом, в одну секунду, горькая складочка у рта исчезла, лицо просияло улыбкой.

– Можно тебя сфотографировать, Сесиль?

– Валяй. Ты не представляешь, какое это облегчение – избавиться от диссертации.

– Мне казалось, тебе нравится.

– Мой научный руководитель – коммунист и хочет порадовать Арагона – они иногда пересекаются. Будь он марешалистом^[79], предложил бы мне взять Клоделя. Я люблю литературу, но не преподавание. К этому нужно иметь призвание, которого у меня нет.

* * *

Вскоре после этого разговора она получила открытку от Франка все из того же Майнца-на-Рейне, в которой он все тем же телеграфным стилем сообщал о скором возвращении. Пришло и длинное письмо от Пьера. Сесиль аккуратно вскрыла конверт и осторожно достала два листка. Я читал по ее губам и слышал голос Пьера:

Моя дорогая Сесиль,

мы вот уже две недели не видели и не слышали ни одного партизана. Наша система слежения и обнаружения так хорошо отлажена, что мы пресекаем практически все попытки проникновения. Им удаются прорывы с побережья или со стороны Тебессы, чуть дальше на север, но на нашем участке и в районе Сук-Ахрас все спокойно. Одного из наших ранили – этот придурок упал с крыши, куда залез, чтобы установить радиоантенну. Бо́льшую часть времени мы занимаемся разминированием подступов к линии Шалля. Иногда находим пару-тройку мин. Мы остаемся в засаде по два дня кряду, но еще ни разу не сумели сцапать повстанцев. Они боятся нас как чумы, а если и обстреливают, то с такого далекого расстояния, что мы этого даже не замечаем. Никто не жалуется. Лучше уж быть здесь, чем поддерживать порядок в Алжире или Оране. Если бы правительство отдало приказ перейти границу, мы бы давно всех их покрошили. Они по ту сторону, напротив нас, и им известно, что мы за ними не придем. Мы отсиживаемся за нашей колючей проволокой, под сторожевыми вышками, отделенные от врага границей, простой линией на песке пустыни, а они преспокойно возвращаются в Тунис и отсиживаются там. Они трусы, только и умеющие, что пытать и убивать фермеров и беззащитных крестьян, а увидев нас, разбегаются, как кролики. Была надежда, что с появлением де Голля все изменится, мы их сделаем, прихлопнем как мух раз и навсегда, но ничего не происходит. Никакой ясности нет.

Ты поймешь, как глубоко я увяз в этом болоте, если я скажу, что провожу дни за игрой в белот^[80] с тремя парнями, которых полгода назад записал в слабоумные. Сегодня они – мои лучшие друзья. Я решил опробовать на них фундаментальные принципы сенжюстизма: раз уж собрался биться за права угнетенных, почему бы не поинтересоваться их мнением и желаниями. Это поможет избежать очередных досадных ошибок. Мне повезло, со мной служат образцово-показательные французские пролетарии из глубинки: сын фермера из Ардеша, наладчик с механического завода в Сент-Этьене, дальнобойщик из Гавра. Уровень образования – бакалавриат минус шесть^[81]. Говорят они о девушках, футболе и тачках. Больше всего на свете любят пожрать. Плюют на политику. Лишний повод, чтобы попробовать выяснить, что у них в голове.

Моя книга продвигается. Я дописал третью тетрадь. Еще две – и моя теория станет идеально логичной, последовательной и непробиваемой. Темп замедляется. Мне предстоит решить сложные проблемы причинно-следственных связей. Я не понимал всей глубины фразы Сен-Жюста: «Чтобы наша борьба увенчалась успехом, придется убить немало противников». Я надеялся, что удастся ограничиться несколькими непримиримыми символами старого режима. Нельзя строить иллюзий относительно способности врага к сопротивлению – он пустит в ход все средства, чтобы удержать власть. Произойдет настоящая революция – или не произойдет ничего. Будет много погибших, и я не уверен, готовы ли мы сегодня пролить реки крови. Стоит ли оно того? Конечно стоит. Поддержит ли нас народ? В этом я не так уверен. Народ порабощен и не осмелится восстать, из страха потерять свои жалкие льготы – подачку с барского плеча буржуазии. К чему драться за рабов, лижущих хозяйскую руку? По правде говоря, на этот вопрос я ответа не нахожу. Как далеко можно зайти в попытке сделать людей счастливыми помимо их воли? События в Китае поучительны и многообещающи, они послужат нам ориентиром. Происходят глубинные перемены, последствия которых мы не в силах оценить. Когда демобилизуюсь, поеду в Китай, чтобы увидеть все собственными глазами. Допускаю, что примкнуть к революции мне мешает чувствительность западного человека. Не исключено, что понадобится промежуточный этап.

Напомни этому маленькому дурачку Мишелю слова Альберта Эйнштейна: «Не беспокойся насчет трудностей с математикой, уверяю, у меня их гораздо больше». Здесь снова открыли школу, которая не работала целый год, и командование попросило меня заняться с маленькими туземцами математикой. Один лейтенант из Пуатье учит их французскому и надумал поставить «Беренику»^[82]. Детишки очень хотят учиться и все схватывают на лету. За месяц мы прошли программу целой четверти. Мы даем образование детям наших врагов. Насколько это логично, как ты думаешь?

Я умираю от смеха, представляя себе Франка, замерзающего в снегах Германии. Война закончится до его приезда. Я ему написал, но он мне не ответил. Не знаю, дошло до него письмо или нет…

Сесиль замолчала и задумалась. Я взял у нее из рук письмо и перечитал, что оказалось непросто: почерк у Пьера был «докторский».

– Тебе не стоит волноваться. Там, где сейчас находится Пьер, все спокойно.

– Что-то не так. Должен быть другой вход. Нужно только найти правильный ключ. А пока попроси отца, чтобы оплатил тебе репетитора.

Сесиль решила выпить кофе с молоком, зарядила кофейник и составила список продуктов.

– Могла бы и сама сходить в магазин.

– Ты больше не хочешь мне помогать?

– Не в этом дело. Ты целую неделю не была на улице.

– Так ты сходишь за покупками или нет?

Она протянула мне список и две купюры по десять франков.

– Список не понадобится. Я и так все знаю: кофе, молоко, пряники и яблоки. Будешь так питаться, заболеешь.

– Не начинай…

Сесиль взяла меня за плечи и прижала к себе. Она была неожиданно сильной для своего хрупкого телосложения.

– Вот что, маленький братец. Я не нуждаюсь ни в помощи, ни в защите. Ни от тебя, ни от кого другого. Я достаточно взрослая и могу справиться сама. Если хочешь, чтобы мы остались друзьями, никогда больше не говори мне, что́ я должна делать, ясно?

– Ясней некуда. Но ты слишком худая.

Сесиль толкнула меня на диванчик и принялась щекотать. Она обожала это делать, зная, как сильно я боюсь щекотки. Мы хохотали, я защищался, она нападала. Ответить я не мог – Сесиль щекотки не боялась. Я икал и вскрикивал, потом мне удалось оторвать ее от себя и поднять на вытянутых руках. Я весь взмок и задыхался, Сесиль пыхтела как паровоз. Руки у меня дрожали от напряжения, я продержался десять секунд, потом ослабил хватку. Сесиль рухнула на меня. Мы долго лежали и смеялись, выдохшиеся и счастливые, потом выпили уж не знаю какую по счету чашку кофе с молоком с бретонскими хлебцами и пряниками.

– Ты не сказала, что думаешь о теории Пьера, об этом сенжюстизме.

– Он тысячу раз прав.

– Это будет диктатура!

– А сегодня у нас что? Демократия?

– Нельзя планировать бойню.

– Нужно знать, чего хочешь в жизни!

Тема была опасная. Вступать в спор с Сесиль мне не улыбалось.

– Мне пора. Сегодня вечером возвращается мама.

* * *

В субботу мы устроили фотосессию в Люксембургском саду. У меня была всего одна пленка. Сесиль позировала перед фонтаном Медичи, парковыми скульптурами, рядом с музыкальным киоском. Погода была замечательная. Я не торопился, долго выбирал ракурс, ловил свет. Сесиль раздражалась, подгоняла меня, говорила, что, если выйдет ужасно, она порвет снимки, потом присела на край фонтана, и я снял ее с близкого расстояния – до лица было сантиметров тридцать, не больше. Волосы Сесиль растрепались, солнечный луч осветил ее сбоку, и в этот момент она улыбнулась – одними глазами. Лицо Сесиль выделялось на фоне неба и деревьев. Она выглядела умиротворенной и очень красивой. Мне удалось поймать ее убегающий взгляд. В тот день я сделал лучшие за всю мою карьеру фотографа снимки Сесиль. Она не стала их рвать, когда увидела.

13

Мама и Жюльетта вернулись из Алжира с изумительным загаром. Над городом нависало свинцово-серое небо, парижане мерзли, а они вволю погрелись на жарком солнце. Мы стали задавать вопросы о тамошних событиях, но они мало что видели. Не они – мама. Жюльетту переполняли впечатления, но папа запретил ей открывать рот.

– Мне что, уже и слова нельзя сказать?

– Я не желаю тебя слушать.

– Вот и не узнаешь, что я видела.

Мама рассказала, что на каждом перекрестке дежурят парашютисты, что несколько раз они с Жюльеттой просыпались среди ночи от грохота и пытались по звуку определить, в какой части города произошел взрыв. Однажды они с Луизой ходили по магазинам на авеню Бюжо. Какой-то тип в белой кепке дважды выстрелил в мужчину, который сидел на скамейке и читал газету, прыгнул в «стоявший под парами» «Рено-203», машина сорвалась с места, взвизгнув шинами, и скрылась из виду. Застреленный человек повалился набок, но никто не кинулся ему на помощь. Прохожие обходили скамейку, как будто ее и вовсе не существовало. Струйка крови бежала по тротуару в водосток, а люди спешили по своим делам. Но в остальном, по маминым словам, все было спокойно. Дедушка Филипп вернулся из Алжира, уверившись в том, что французская армия контролирует ситуацию и граждане могут доверять и ей, и де Голлю. Очень скоро все придет в норму.

– Мы никогда не уйдем из французского департамента. Мятеж выдохся. Главари в тюрьме.

Они с Морисом решили, что сейчас самое время вкладывать в Алжир деньги. Больше того – можно хорошо заработать. Большинство людей готовы продавать свои дома за кусок хлеба, только нужно делать все по-тихому, поскольку OAC^[83] не хочет, чтобы французы уезжали и бросали свое имущество. Папа был не согласен, но права голоса не имел, хотя лично он предпочел бы открыть филиал магазина.

– У тебя мания величия, мой бедный Поль, – заявил дедушка Филипп. – Ты затеял строительство великой пирамиды, но я – не фараон и не дам ни франка сверх сметы. За все излишества тебе придется платить из собственного кармана. Тут есть и моя вина: не следовало давать тебе свободу, ты неуч и ничего не понимаешь в управлении.

Папа повернулся к хранившей молчание маме.

– Ты должен был все хорошо обдумать, Поль, узнать наше мнение. Этому строительству конца-краю не видно, ты поставил нас в невозможное положение.

Мы поужинали, я начал убирать со стола и носить посуду в кухню. Мама вдруг спросила:

– Чем ты занимался в каникулы, Мишель, почему так плохо выглядишь?

– Математикой.

На ее лице отразилось недоверие.

– Каждый день. Выучил учебник наизусть. Могу рассказать, если хочешь.

– И что, ты продвинулся?

– Математика – сложный предмет. Чтобы понять ее законы и правила, не достаточно просто их заучить, а причину непонимания объяснить невозможно. Мне сказали, что я психологически заблокирован.

– Только этого еще и не хватало.

– Это вроде бы не моя вина…

– А чья же?

В кухне появился папа со стопкой тарелок. Я готов был ответить, что это проблема авторитета, но воздержался. Чтобы не вступать в бесконечные объяснения. Два виновника моей математической заторможенности смотрели на меня и ждали ответа. Я пожал плечами. Неудобство психоанализа в том и заключается, что проблема не решается, даже если известна причина ее возникновения.