Эпосы, легенды и сказания
Калевала

9. Старик останавливает кровь в ране Вяйнемёйнена

Велел старый хозяин своему малолетнему сыну собрать благородную кровь Вяйнемёйнена в серебряную чашу, но так она хлестала из глубокой раны, что заполнила и чашу, и семь лодок, и восемь глубоких бочек, а конца потоку все нет,

– Видно, ты из великих героев, – сказал Вяйнемёйнену седобородый старик, – другой бы давно уже лежал мертвым. Чтобы совладать мне с этой раной, должен я знать природу виновного – поведай, если знаешь, тайну рождения железа, и тогда затворю тебе кровь.

– Знаю я и о рождении железа, и о начале стали, – ответил вещий песнопевец. – Слушай же – вот как стоят по старшинству стихии: воздух – древнее всех на свете, следом по силе – вода, за ней – огонь, а младший брат огня – железо.

И рассказал Вяйнемёйнен, как Укко, творец верховный, отделил от неба воду, разграничил воду с сушей, высек первую молнию и спустил ее с неба – и только железо еще не явилось в мире. Видя это, протянул Укко однажды руки и потер их о левое колено, после того вышли из его ладоней три девы – три матери железа и голубой стали. Пошли девы по облакам, и были их груди полны, и тяжелы сосцы. Текло молоко из тугих грудей, орошая земли, болота и дремлющие воды, – черным было молоко у старшей девы, белым – у средней, и красное молоко стекало с сосцов той, что была всех моложе. Из черных капель вышло мягкое железо, куда упали белые – там родилась упругая сталь, а из красного молока явился хрупкий крушец.

Пришло время, и захотело железо повидаться со старшим братом – сойтись накоротке с огнем. Только подступило оно ближе, как вырос огонь и страшно разбушевался – погнался в ярости за меньшим братом, норовя пожрать его ужасной пастью. Спасаясь от гибели, помчалось железо прочь и нашло себе убежище в зыбких топях – в болоте под водою, меж гнилыми пнями и корнями берез скрывалось оно до срока от диких объятий брата, но все равно пришлось ему увидеть жилище пламени, чтобы превратиться там в мечи и копья.

Пробегал по болоту волк, и выходил из леса медведь колыхать трясину – там, где ступал волк, поднялось железо, там, где медведь топтал лапой, проросла голубая сталь.

В то время родился Ильмаринен. Появился он на свет на выжженной подсеке, в куче углей, на угольной поляне, и от рождения в одной руке держал он молот, а в другой сжимал кузнечные клещи. Ночью Ильмаринен родился, а днем уже пошел строить кузницу. Искал он подходящее место для дела, где удобно ему будет поставить мехи, и увидел сырую землю, всю покрытую мелкими кочками. То было болото, на котором разглядел он в следах волка железо, а в следах медведя – синюю сталь; там и поставил Ильмаринен свое горнило, там разместил мехи.

Обустроив кузницу, сказал Ильмаринен железу: «Жаль мне тебя, плохое здесь место – лежишь вон как низко, и вода тебя мочит». И решил кузнец перенести его в огонь – в свое жаркое горнило. Затрепетало в ужасе железо перед безумием старшего брата, но сказал ему Ильмаринен: «Не тревожься – пламя родню не тронет. Ступай к нему в жилище: там ты сделаешься сильным и красивым – станешь мечом для героя и пряжкой для девицы». Положил кузнец железо в огонь горнила и раздул мехи – размякло оно в пламени под мехами и стало от жара, как тесто для хлебов. Не в силах вынести терзаний огня, взмолилось железо:

«Отпусти меня, Ильмаринен! Пожирает меня пламя!» – «Вот выпущу тебя, – ответил кузнец, – а ты, может, начнешь мстить за мучения людскому роду?» И тогда поклялось железо перед горнилом, наковальней и кузнечным молотом страшной клятвой, что, пока есть деревья для сечи, пока есть камни, чтобы рвать им сердца, не будет оно резать брата и не тронет сына матери – ведь жизнь с людьми мила железу, по нраву ему служить у людей ручным орудием. Достал тогда кователь Ильмаринен из пламени покорный металл, положил на наковальню и прилежно бил его молотом, выковывая топоры, мечи и острые копья, пока не изготовил все вещи, какие могут быть сделаны из железа.

Но не окончилась на том работа: чтобы прочно было лезвие и остро жало, стал готовить кузнец состав для закалки стали, сок для крепости металла. В ключевую воду добавил Ильмаринен щепоть золы и немного щелоку, но, отведав, остался смесью недоволен. Тут поднялась из травы пчела, покружила и подлетела к кузнечному горнилу. Увидя пчелу, попросил ее славный кователь принести на крыльях меду, а на языке нектар семи луговых цветов, что нужны ему для состава, закаляющего сталь и смиряющего ее нрав.

На беду подслушал шершень, слуга Хийси, с берестяной кровли кузницы, как собрался Ильмаринен закалять железо, и стрелой полетел к хозяину. Вскоре вернулся он, принеся с собой ужасы Хийси: шипение змей, черный яд гадюки, муравьиные укусы и нутряную желчь жабы, – все это бросил шершень в состав для закалки стали, в сок для крепости металла. Ильмаринен же подумал, что это пчела принесла ему сладкий мед и нектар луговых цветов, которые ждал он.

Достал кузнец из огня железо и погрузил его в готовую смесь. Вышло оттуда железо злым и беспощадным и коварно нарушило клятвы. С тех пор злобно режет оно людской род, не жалея ни брата, ни сына матери и заставляя кровь беспрестанно струиться из ран.

Дослушав повесть Вяйнемёйнена, закачал старик бородатой головой:

– Знаю я теперь происхождение железа и его коварный нрав, теперь я затворю кровь в твоей ране.

И начал знахарь свое заклятие:

 
– Беспощадное железо,
Сталь, могучая изменой!
Ты величия не знало,
Молоком неудержимым
Из сосцов девичьих брызнув,
Из тугих грудей пролившись.
Ты величия не знало,
Когда пряталось в болоте,
Где тебя топтали волки
И давил медведь мохнатый.
Ты величия не знало,
Когда, взяв из черной топи,
В горн, сияющий от жара,
Тебя бросил Ильмаринен.
Ты величия не знало,
Клокоча кипящей лавой
У огня в жилище жутком
И навек давая клятвы
Не язвить людского рода.
Ну а ныне, став великим,
Ты от ярости трепещешь,
Честь и клятвы преступило,
Сделавшись началом бедствий,
Проливая кровь людскую.
Кто тебя ко злу принудил?
Лютостью такой насытил?
Воротись, железо, с миром,
Осмотри свою работу
И поправь беду умело —
Затвори ворота крови.
Кровь, остановись, довольно!
Ток умерь и стань недвижно,
Как стоит во мху осока,
Как стоит валун на поле,
Как вода – в окне болотном.
Ну а если бег умерить
Ты не можешь по природе,
То струись по телу в жилах,
Не багря камней и пыли.
Жить тебе пристало в сердце,
Печень с легкими – твой погреб:
Возвращайся в дом, не мешкай,
Нет нужды лицо кропить мне.
Если же меня не слышишь,
Укко есть, живущий в тучах,
Укко есть, держатель мира,
Укко есть – твой рот зажмет он,
Положив листов лазурных,
Высыпав цветы златые.
Снизойди, отец великий!
Снизойди – запри рукою
Эту рдеющую рану,
Запруди потоки крови!
 

Пока говорил старик ведовские речи, все больше укрощала кровь свой ярый бег и наконец утихла вовсе. Тогда послал старик сына в кузницу приготовить целебную мазь, чтобы без следа затянулась злая рана Вяйнемёйнена.

Взял мальчик нежные стебли знахарских трав, что никому почти ни здесь, ни в прочих краях не известны, взял цвет тысячелистника, медовые соты, собрал на щепу дубовый сок и бросил все это в кипящий котел. Три дня и три ночи варилось в котле снадобье – наконец, снял мальчик пробу и увидел, что не готова мазь, не то вышло средство. Тогда добавил он в варево новых трав – тех, что ведомы лишь сильнейшим в мире знахарям и чародеям, и после того еще три раза по три ночи кипятил на огне котел, пока не выпарился отвар до густой мази.

Решил мальчик проверить волшебное средство, вышел из кузницы и помазал сломанную осину – и исцелилось Дерево, распрямило стройный ствол, распушило ветви и стало крепче и краше прежнего. Помазал мальчик расколотый камень – и срослись куски, потер рассекшиеся скалы – и сошлись половины.

Принес он отцу целительную мазь, отдал в руки и сказал:

– Удалось мне это зелье – лечит оно даже камни. Старик попробовал мазь на язык и нашел средство годным. Натерев Вяйнемёйнену зельем рану, вытянул колдовской старик из тела песнопевца все боли и запер их обратно в ту страшную гору, из которой выходят болезни, – и ушла послушно боль внутрь утеса. Нога же Вяйнемёйнена стала крепче прежнего, исцелившись и внутри, и снаружи, так что никаких следов не осталось на месте страшной раны. И возрадовался мудрый певец, и заказал грядущим народам не делать на спор ни лодок, ни иного дела и не хвалиться будущей работой, ибо только великий Укко конец всем начинаниям дарует, а без него и герои слабы, и руки сильного – немощны.

10. Ильмаринен выковывает Сампо

От старика-знахаря погнал Вяйнемёйнен коня прямиком в Калевалу – только мелькали вдоль дороги деревья, – и ничего уже с ним по пути не случалось. По полям и болотам, по холмам и лесам мчались, скрипя полозьями, сани, а когда подъехал вещий певец к пределам родимой Вяйнёлы, к границам Осмо, то возрадовался и сказал такие слова:

– Пусть растерзает волк сонливого лапландца! Пусть приберет чума Йоукахайнена! Говорил он, что никогда не вернуться мне живым в долины Калевалы, но не вышло по его!

От радости искусно запел Вяйнемёйнен дивную руну и напел золотую ель на краю Вяйнёлы. Подняла она вершину к небу, подперла тучи и распустила золотые ветви. Пел, заклиная светила, старец, и спускался месяц на верхушку, и сходила небесная Медведица на ветви… Но недолгой была радость Вяйнемёйнена: чем дальше заезжал он в родные земли, тем тяжелее становилось у него на сердце и тем ниже склонялась его голова, ибо обещал он за свою свободу послать в угрюмую Похьолу славного Ильмаринена.

У кузницы знаменитого мастера, откуда раздавались тяжкие удары молота, остановил песнопевец узорчатые сани. Увидя старца, спросил Ильмаринен:

– Где, Вяйнемёйнен, пропадал ты так долго?

– Был я в Похьоле, – ответил Вяйнемёйнен, – в полночной Сариоле – жил средь лапландских чародеев.

– Что же ты видел там, мудрый старец, – спросил кузнец, – и как удалось тебе вернуться?

– Видел я на холодном севере девицу, – сказал Вяйнемёйнен, – краше она самой красоты, а женихов не ищет и мужа не выбирает. Пол-Похьолы суровой славит эту девицу: краса ее, как лунный свет, как солнце, она сияет, даже звезды небесные с ней не спорят – только взглянешь на ее косы и все на свете забываешь. Слушай, Ильмаринен! Если поедешь ты в Похьолу и выкуешь мельницу Сампо, что будет молоть и муку, и соль, и деньги, если украсишь ее пеструю крышку, то в награду за работу отдадут тебе эту красавицу в жены.

Насторожился Ильмаринен:

– Уж не обещал ли ты меня в туманную Сариолу, чтобы самого себя оттуда вызволить?! Нет, Вяйнемёйнен, не пойду я в Похьолу – героев там ждет погибель, славных мужей там смертью встречают.

Понял вещий старец, что не обойтись ему без хитрости, и завел лукавую речь:

– Видел я и другое чудо: выросла на краю Калевалы золотая ель, какой никогда не бывало прежде, – подпирает она собою тучи, с вершины ее светит месяц, а на ветвях лежит Медведица.

– Нет на свете такого чуда, – сказала Ильмаринен. – Мне ли не знать, чему дивиться в Калевале, но не встречал я здесь золотой ели. Неужто мне глазам не верить?

– Раз слова моего недостаточно, – сказал мудрый старик, – так пойдем туда – сам увидишь: правда это или пустые россказни!

Пошли они на рубежи Осмо – туда, где напел Вяйнемёйнен золотую ель и где зачаровал светила. Увидел кузнец небывалое диво, и никак ему не налюбоваться сиянием дерева, месяцем в верхушке, небесной Медведицей на ветвях.

– Если и теперь не веришь, – схитрил Вяйнемёйнен, – полезай наверх да сними Медведицу и месяц – уж руки твои тебя не обманут!

Так Ильмаринен и сделал – полез на ель под небеса, чтобы снять с ветвей светила, руками пощупать диво, а золотое дерево тихонько над ним потешается:

– Эх, герой – простая душа! Эх, богатырь несмышленый! Как дитя неразумное, полез ты наверх, чтобы пощупать призрачный месяц, чтобы в руки взять отблеск созвездия!

А Вяйнемёйнен тем временем, дабы разбудить бурю и всколыхнуть воздух, запел могучую песню, прося ветер умчать Ильмаринена на своей лодке в Похьолу, в зябкую страну тумана. И зашумела страшно буря, разорвала воздух, подхватила Ильмаринена и по дороге ветра, по голубой воздушной стезе, помчала его в сумрачную Сариолу.

Прямо во двор хозяйки Похьолы принес кузнеца ветер, да так неслышно, что даже косматые псы не забрехали. В то время Лоухи как раз во дворе стояла – удивилась она гостю и говорит:

– Из каких ты будешь героев, если ходишь путем ветров, по дорогам воздушных саней, так что и собаки тебя не чуют?

– Не затем я пришел сюда, – достойно ответил кузнец, – чтобы у чужих ворот затевать с собаками свару.

– А не слыхал ли ты, чужеземец, – спросила богатыря редкозубая старуха, – об искусном мастере Ильмаринене? Давно мы его здесь ожидаем – обещан он нам, чтобы выковать Сампо.

– Знаком я с этим кузнецом, – усмехнулся горько пришелец. – Я и есть Ильмаринен, тот самый искусный мастер.

Мигом порскнула старуха Лоухи в горницу и велела своей дочери, что была остальных прекрасней, нарядиться в самое лучшее платье, повесить на грудь жемчуга, а в уши – серьги, положить румяна на щеки и смочить глаза отваром для томного блеска – ведь прибыл в Сариолу знаменитый Ильмаринен, чтобы выковать изобильное Сампо, раскрутить его пеструю крышку! Выбрала дочь Похьолы, краса земли и моря, в кладовой лучшие наряды, застегнула медные застежки, перевязала золотой пояс и вошла в горницу: стройна она и гибка, глаза огнем мерцают, на щеках – алый румянец, на груди – жемчуга и злато, а в косы вплетены серебряные нити. Ввела в дом старуха Лоухи и кузнеца Ильмаринена – залюбовался он красавицей, никак не оторвать ему от нее глаз, и позабыл вовсе обиду на лукавство Вяйнемёйнена.

Накормила хозяйка Похьолы гостя досыта, напоила вдоволь – угостила всем, что было в доме самого лучшего, а потом сказала:

– Ну что, Ильмаринен, великий кузнец? Если сумеешь ты сделать Сампо из лебяжьего пуха, молока нетели, овечьей шерсти и ячменного зерна, то получишь в награду за работу мою красавицу-дочь.

– Отчего же не выковать Сампо? – сказал в ответ Ильмаринен. – Делал я дела и труднее.

Попросил Ильмаринен старуху Лоухи отвести его в кузницу, к горну и наковальне, но не оказалось у хозяйки Похьолы кузницы, не устроены у нее мехи и наковальня. Другой бы развел руками, но не привык отступать от слова славный кузнец, сковавший кровлю воздуха, – пошел он искать в мрачных просторах Похьолы место, где поставить свою наковальню. Долго ходил он по стылым землям, пока не увидел пригодный утес, удобный для кузни, – там и велел Ильмаринен рабам Лоухи обустроить горнило и мехи. Вскоре выросла на утесе новая кузница. Зажег в ней Ильмаринен огонь и бросил в пламенное горнило лебяжий пух, молоко нетельной коровы, шерсть летней овцы да ячменное зерно – рабам же Лоухи велел без устали раздувать мехами жар.

День и ночь без отдыха качали рабы мехи – в камень ушли их пятки, на руках наросли мозоли. Спустя трое суток заглянул Ильмаринен в пылающее горнило и увидел, что вышел из огня дивный лук с золотыми дугами и серебряными навершиями; всем он был хорош, но глубже смотрели глаза Ильмаринена, и открывался им сокровенный нрав его творений: имел лук дурное свойство – каждый день приносить себе жертву, не мог удержаться от убийства. Такому луку не обрадовался мастер: разломил его надвое и бросил обратно в огонь, а рабам велел качать мехи пуще прежнего.

На другой день снова заглянул Ильмаринен в горнило проверить, что вышло из пламени, и увидел на углях челнок с медными уключинами и расписными бортами. Прекрасен был на вид этот челн, но характер имел жестокий – всякий раз сам собою шел он в сражение и без нужды топил все встречные лодки. Не обрадовался такой ладье Ильмаринен: разломал ее в щепки и бросил в пламя, а рабам велел еще сильнее раздувать в горне жар.

Прошел еще день, и увидел кузнец, как ступила из огня на дно горнила златорогая корова со звездами на лбу и сияющим солнцем между рогами. Хороша была собой корова, но дурной у нее нрав – не дает доиться, уходит в лес и пускает молоко в болотные мхи. Недоволен остался Ильмаринен златорогой коровой: разрубил ее на куски и бросил в бушующее пламя, а рабам наказал что есть силы качать мехи и раздувать жар в углях.

На четвертый день поднялся над пылающим дном горнила дивный плуг – сошник у него золотой, стержень из меди, а ручки серебром обложены. С виду плуг – чудо чудное, но обычай у него никудышный: свое поле пахать не хочет, все бы ему бороздить соседский выгон. Разломал Ильмаринен дурной плуг и бросил его назад в горнило.

Увидел кузнец, что не хватает мехам силы нагнать в угли нужного жара, и позвал тогда на помощь ветер, взмолился к дремлющей буре. В тот же миг проснулись ветры, налетели буйно с четырех сторон и три дня раздували в горниле пламя так, что из окошек кузницы рвался огонь, из дверей неслись искры, а к небу поднималась туча гари и мешалась с облаками. К исходу третьего дня увидел Ильмаринен, что выросла из углей долгожданная мельница Сампо. Схватил славный кузнец клещи да молот и стал доковывать чудесное Сампо, прилаживать ему пеструю крышку, чтобы мололо оно когда надо муку, когда надо – соль, а когда надо – деньги. И вот уже завертелась крышка, уже мелет Сампо, споро сыплет то, что пожелаешь: с рассвета мелет меру на потребу, днем – меру на продажу, а вечером – меру на пирушку.

Обрадовалась хозяйка Похьолы изобильной мельнице и велела отнести ее в медную гору – там, в глубокой пещере заперла она Сампо за девятью замками и навела чары, от которых вросла мельница в землю и пустила длинные корни. Теми корнями, что крепче любых цепей, закрепила старуха Лоухи Сампо – один корень ушел в глубь земли, другой зацепился за берег моря, а третий обхватил утес. Ильмаринен же, исполнив обещание, сказал старухе:

– Что ж, сковал я Сампо – отдашь ли теперь за меня девицу?

Но ответила кузнецу сама красавица Похьолы:

– Если уйду я в чужую страну, то замолкнут здесь птицы и улетит кукушка с родных холмов. Нет, не хочу я оставлять своих девичьих дней и веселых забот – не спела я еще все песни и не наигралась в роще!

Опечалился Ильмаринен – не хотел он неволить красавицу, а злая хозяйка Похьолы и сама рада не платить за Сампо любимой дочерью. Не наставляя ее родительской властью, оставила Лоухи дочь дома, кузнеца же в награду за работу только накормила, напоила и отправила на ладье в Калевалу, призвав северный ветер нести лодку по синему морю, покуда не достигнет Ильмаринен родных берегов. Так ветер и исполнил.

Прибыв в Калевалу, рассказал кузнец все как было вещему Вяйнемёйнену, и удивлялся тот изобильному Сампо, и печалился печалью Ильмаринена.

11. Лемминкяйнен похищает девицу из рода Саари

Жил на земле Калевы на морском острове молодой рыбак Лемминкяйнен, удалой богатырь Ахти. Вышел он и лицом, и статью, ко всему и нрав имел веселый, хотя не без изъяна – падок был на женщин и на ночных гулянках, где хороводили нарядные девицы, не пропускал ни одной.

Однажды услышал Лемминкяйнен, будто живет на острове в земле Саари дева Кюлликки, такая стройная и нежная, что луговые цветы ей завидуют, да и по знатности рода она выше и славнее прочих. Ходила молва, будто солнце сватало за нее сыночка, но не пошла в их дом красотка – не захотела сиять с небес вместе с солнцем. Говорили также, будто и светлый месяц сватал за нее чадо, но и ему отказала девица – зазорно ей было серебриться с месяцем на воздушной дуге. Рассказывали и про звезду, что хлопотала за своего сына, но если первым отказано, то уж и не с ним Кюлликки долгими ночами мерцать на зимнем небе. Были знатные сваты из Виру, и отвечала им дева: «Не тратьте золото, не сыпьте попусту серебро – никогда не пойду я за мужем в Эстонию, чтобы считать там унылые волны и есть эстонскую ушицу!» Являлись родовитые сваты из Ингрии, и так говорила им Кюлликки: «Ни за что не выйду я в Ингрию – печален там берег, нет там ни дров, ни лучин для света, каждую там ржаную краюшку считают, а о пшеничном хлебе и не слыхали!» Но несмотря на такую славу, все же решился веселый Лемминкяйнен ехать свататься к красотке Кюлликки, чтобы расплести невесте разукрашенную косу.

– Не годишься ты, сынок, в женихи этой деве, – остерегла его мать. – Очень знатен род Саари – не потерпят тебя там.

– Пусть род наш не знатен и не спорит с ними славой, – ответил Лемминкяйнен, – зато сам я знатен статью | да удалью и с кем угодно поспорить могу силой да ловкостью.

– Что ж, поезжай, – вздохнула мать, – пусть засмеют тебя там девицы и жены.

Недолго раздумывал Ахти над ответом.

– Быстро оборву я женские смешки и девичье хихиканье, – сказал он, – огуляю да наделаю всем детей – станет им с такой заботой не до смеха!

С теми словами запряг Лемминкяйнен в сани лучшего жеребца и помчался кратчайшей дорогой по замерзшему морю в саарские селения сватать себе цветок той земли.

Долго ли, коротко – прибыл он в страну Саари, но на беду подвело молодца нетерпение – неловко въехал Лемминкяйнен на деревенскую улицу: опрокинул на бегу сани и жалился в сугроб. Засмеялись над ним жены, стали потешаться над неуклюжим гостем девицы; вылез Лемминкяйнен из сугроба и закусил со стыда бороду – никогда еще не бывало, чтобы сыпались на него женские насмешки… Но победил в удалом Ахти веселый нрав – спросил он девиц и жен, будто в сугроб и не падал:

– А что, есть ли место у вас на Саари, где бы мог я повеселиться, поплясать на поляне да девиц саарских потешить?

– Много на Саари таких местечек, где б тебе повеселиться, непутевый! – ответили ему со смехом девицы и жены. – Оставайся у нас пастушонком и пляши на поляне с конями!

Принял Лемминкяйнен шутливый девичий вызов и остался на Саари пастухом.

Скоро подоспела весна и потянулись к солнцу зеленя. Проводит удалой Ахти весь день на лугу со стадами, а по ночам ходит к молодицам – играет с ними да весело пляшет. Так все и вышло, как сказал он матери: оборвал Лемминкяйнен их насмешки, никого не миновал – не было такой ни из молодок, ни из дев невинных, с которою бы он не переспал. Лишь одна осталась меж всеми – тот цветок Кюлликки из знатного рода Саари, что всех сватов отсылала, – отвергла она и веселого Лемминкяйнена.

Сапоги истоптал молодец из рыбацкого рода – все ходил вокруг девы, что была на острове всех прекрасней, но всякий раз говорила ему Кюлликки: «Что ты крутишься здесь, бедняк, понапрасну? Нужен мне муж тебя постатнее, ведь сама я стройна на диво и красою одарена на славу».

Так год почти минул в непутевом сватовстве, снова землю укрыло снегом. И вот однажды вечером, когда за сумерками следом повела Кюлликки девиц-плясуний на лесную лужайку, въехал на санях в хоровод удалой Лемминкяйнен, схватил Кюлликки и бросил к своим ногам на медвежью полость. Подстегнув кнутом коня, на скаку крикнул Ахти девицам:

– Никогда ни перед кем меня не выдавайте, что похитил я Кюлликки! А не то нашлю на Саари войну заклятием, и навек расстанетесь вы с мужьями и женихами!

Видя, что все дальше увозит ее от дома дерзкий Лемминкяйнен, взмолилась Кюлликки:

– Отпусти меня на волю, ведь будет мать обо мне горько плакать! Знай, что есть у меня пять братьев, и еще есть семь сынов у моего родного дяди – по следам они меня отыщут и назад воротят, как зайчонка отобьют у сокола!

Но не отпустил ее Лемминкяйнен, только крепче прижал ко дну саней. От горя стала девица клясть свою судьбу:

– Зачем я на свет родилась?! Для того ли меня мать растила, чтобы досталась я скверному мужу, беспутному задире, что всегда готов к распре и мечтает об одних битвах!

– Кюлликки, свет мой ясный, – принялся утешать ее Лемминкяйнен, – не о чем тебе печалиться! Обижать я тебя не стану, коли будешь хорошей женой и разделишь со мной ложе. Или горюешь ты о том, что беден я и нет у меня тучных стад? Так оставь эти заботы! Хороши мои коровы: на поляне – Куманичка, на пригорке – Земляничка, на болоте – Клюква. Корму они не просят, не запирают их на ночь, не сыплют им по утрам соли, и не надо им пастуха. Или от того печалишься, что незнатного я рода? Пусть так, зато меч мой огнем пылает, и уж он куда как знатен! Злобным Хийси он отшлифован и богами заточен – клинком этим добуду я своей семье величие! Испугалась таких речей Кюлликки.

– Ахти! Милый Кауко! – взмолилась она. – Если хочешь взять меня в жены и навсегда заключить в объятия, то поклянись мне вечной клятвой, что не затеешь ты войну, как бы ни жаждал славы или наживы!

И поклялся Лемминкяйнен не начинать первым кровавой при, как бы ни жаждал он богатства или славы. Но и от красотки Кюлликки потребовал Ахти клятвы, что не будет она больше ходить на девичьи игры и деревенские пляски – и дала в том Кюлликки залог перед великим Укко. Так зареклись они друг перед другом: удалой Лемминкяйнен – забыть по войны, Кюлликки – оставить игры.

Покидая Саари, без печали простился Ахти с местами, где летом и зимой, в дождь и злую непогоду искал он благосклонности цветка саарской земли.

По скованному льдом морю через недолгое время привез Лемминкяйнен девицу в Калевалу, к родному дому. Вышла на крыльцо встречать его мать, и сказал ей весело удалой Ахти:

– Пусть теперь смеются жены и девицы, пусть теперь надо мной зубоскалят – взял я из них лучшую, отплатил за пустые насмешки. Стели, матушка, скорее постель и взбивай пуховые подушки – наконец возлягу я с красавицей саарской!

– Хвала Укко! – ответила Лемминкяйнену мать. – Дал ты мне невестку – разведет она теперь огонь в очаге, сможет мне прясть нитки и ткать ткани, поможет стирать белить холсты. Хвали и ты, сынок, судьбу: чист на поле снег – но зубки у невесты чище, стройна на реке утка – но уточка твоя стройнее, ясны на небе звезды – но еще ясней глаза у красотки, бела на море пена – но и род ее без пятнышка! Ставь теперь новые палаты, руби в них широкие окна – получил ты жену себя знатнее!