Иван Тургенев
Три встречи

II

Прошло три года. Большую часть этого времени я провел в Петербурге да за границей, и если когда я и заезжал к себе в деревню, то не более как на несколько дней, так что мне ни разу не пришлось побывать ни в Глинном, ни в Михайловском. Ни красавицу мою я не видал нигде, ни того мужчину. Однажды, на исходе третьего года, в Москве, мне случилось встретиться с г-жою Шлыковой и ее сестрицей, Пелагеей Бадаевой, – с той самой Пелагеей, которую я, грешный человек, до тех пор считал вымышленным лицом, – на вечере у одной моей знакомой. Обе дамы были уже не молодых лет и довольно приятной наружности; разговор их отличался умом и веселостью: они много путешествовали, и путешествовали с пользой; в обращении их замечалась непринужденная веселость. Но между моей незнакомкой и ими не было решительно ничего общего. Меня представили им. Мы с г-жою Шлыковой разговорились (сестрицу ее занимал какой-то заезжий геолог). Я объявил ей, что имею удовольствие быть ее соседом по …му уезду.

– А! у меня там точно есть небольшое именье, – заметила она, – возле Глинного.

– Как же, как же, – возразил я, – я знаю ваше Михайловское. Вы там бываете?

– Я? редко.

– Три года тому назад были?

– Постойте! кажется, была. Да, была, точно.

– С сестрицей вашей или одни?

Она взглянула на меня.

– С сестрой. Мы там с неделю провели. По делам, знаете. Впрочем, мы никого не видали.

– Гм… Там, кажется, соседей очень мало.

– Да, мало. Я же до них не охотница.

– Скажите, – начал я, – ведь у вас там, кажется, в том же году случилось несчастье. Лукьяныч…

Глаза г-жи Шлыковой тотчас наполнились слезами.

– А вы его знали? – промолвила она с живостью. – Такое несчастье! Такой был прекрасный, добрый старик… и, представьте, ведь без всякой причины…

– Да, да, – пробормотал я, – такое несчастье…

Сестра г-жи Шлыковой подошла к нам. Ей, вероятно, уж начинали надоедать ученые рассуждения геолога о формации берегов Волги.

– Вообрази, Pauline, – начала моя собеседница, – monsieur знал Лукьяныча.

– В самом деле? Бедный старик!

– Я не раз охотился около Михайловского в то время, когда вы там были, три года тому назад, – заметил я.

– Я? – возразила Пелагея с некоторым недоумением.

– Ну, да, конечно! – поспешно подхватила ее сестрица, – разве ты не помнишь?

И она пристально поглядела ей в глаза.

– Ах да, да… точно! – отвечала вдруг Пелагея.

«Эхе-хе, – подумал я, – навряд ты была в Михайловском, голубушка».

– Не споете ли нам что-нибудь, Пелагея Федоровна, – заговорил внезапно один высокий молодой человек, с белокурым коком и мутно-сладкими глазками.

– Я, право, не знаю, – проговорила девица Бадаева.

– А вы поете? – воскликнул я с живостью и быстро поднялся с места, – ради бога… Ах, ради бога, спойте нам что-нибудь.

– Но что мне спеть вам?

– Не знаете ли вы, – начал я, всячески стараясь придать себе вид равнодушный и развязный, – одну итальянскую песенку… она так начинается: Passa que'colli?

– Знаю, – отвечала Пелагея совершенно невинно. – Что ж, ее вам спеть? Извольте.

И она села за фортепьяно. Я, как Гамлет, вперил взоры свои в г-жу Шлыкову. Мне показалось, что при первом звуке она слегка вздрогнула; впрочем, она спокойно досидела до конца. Девица Бадаева пела недурно. Песенка кончилась – раздались обычные рукоплескания. Стали просить ее спеть еще что-нибудь; но обе сестры перемигнулись и через несколько минут уехали. Когда они выходили из комнаты, мне послышалось слово: importun.^[7]

«Поделом!» – подумал я – и уже больше с ними не встречался.

Прошел еще год. Я переехал на жительство в Петербург. Настала зима; начались маскарады. Однажды, выходя в одиннадцатом часу вечера из одного приятельского дома, я почувствовал себя в таком мрачном расположении духа, что решился отправиться в маскарад, в Дворянское собрание. Долго бродил я вдоль колонн и мимо зеркал с скромно-фатальным выражением на лице, с тем выражением, которое, сколько я мог заметить, в подобных случаях появляется у самых порядочных людей – почему, один господь ведает; долго бродил я, изредка отшучиваясь от пискливых домино с подозрительными кружевами и несвежими перчатками и еще реже заговаривая сам с ними; долго предавал я свои уши завываньям труб и визгу скрипок; наконец, наскучавшись вдоволь и добившись головной боли, хотел я уже ехать домой… и… и остался. Я увидал женщину в черном домино, прислонившуюся к колонне, – увидал ее, остановился, подошел к ней – и… поверят ли мне мои читатели?.. тотчас узнал в ней мою незнакомку. Почему узнал я ее: по взгляду ли, который она рассеянно бросила на меня сквозь продолговатые отверстия маски, по дивному ли очертанию ее плеч и рук, по особенной ли женственной величавости всего ее образа, или, наконец, по какому-то тайному голосу, который внезапно заговорил во мне, – не могу сказать… но только я узнал ее. С дрожью на сердце прошел я несколько раз мимо нее. Она не шевелилась; в ее позе было что-то до того безнадежно горестное, что, глядя на нее, я невольно вспомнил два стиха испанского романса:

 
Я печальная картина,
Прислоненная к стене.^[8]
 

Я зашел за колонну, о которую она опиралась, и, наклонив голову к самому ее уху, тихо произнес:

– Passa que'colli…

Она вся затрепетала и быстро обернулась ко мне. Глаза наши так близко встретились, что я мог заметить, как испуг расширил ее зрачки. С недоумением, слабо протянув одну руку, смотрела она на меня.

– Шестого мая 184* года, в Сорренто, в десять часов вечера, в улице della Croce,^[9] – проговорил я медленным голосом, не спуская с нее глаз, – потом в России, в …й губернии, в сельце Михайловском, двадцать второго июля 184* года…

Я сказал все это по-французски. Она подалась немного назад, окинула меня с ног до головы изумленным взором и, прошептав: «Venez»,^[10] – проворно пошла вон из залы. Я отправился вслед за ней.

Мы шли молча. Я не в силах передать, что почувствовал, идя с ней рядом. Прекрасное сновидение, которое бы вдруг стало действительностью… статуя Галатеи, сходящая живой женщиной с своего пьедестала в глазах замирающего Пигмалиона… Я не верил себе, я едва мог дышать.

Мы прошли несколько комнат… Наконец в одной из них она остановилась перед небольшим диваном у окна и села. Я сел подле нее.

Она медленно обернула ко мне свою голову и внимательно посмотрела на меня.

– Вы… вы от него? – проговорила она.

Голос ее был слаб и неверен…

Ее вопрос меня несколько смутил.

– Нет… не от него, – отвечал я, запинаясь.

– Вы его знаете?

– Знаю, – возразил я с таинственной важностью. Мне хотелось поддержать свою роль. – Знаю.

Она недоверчиво посмотрела на меня, хотела что-то сказать и потупилась.

– Вы его ждали в Сорренто, – продолжал я, – вы виделись с ним в Михайловском, вы ездили с ним верхом…

– Как вы могли… – начала было она.

– Уж я знаю… я все знаю…

– Ваше лицо мне как будто знакомо, – продолжала она, – но нет…

– Нет, я вам незнаком.

– Так что же вы хотите?

– Да уж я знаю, – твердил я.

Я очень хорошо понимал, что мне следовало воспользоваться отличным началом, идти далее, что мои повторения «я все знаю, уж я знаю» становились смешными, – но мое волнение было так велико, эта неожиданная встреча до того меня смутила, я так потерялся, что решительно не умел сказать ничего другого. Притом же я действительно больше ничего и не знал. Я чувствовал, что я глупею, чувствовал, что я из таинственного, всеведущего существа, каким я сперва ей должен был показаться, быстро превращаюсь в какого-то ухмыляющегося дурачка… но делать было нечего.

– Да, я все знаю, – пробормотал я еще раз.

Она взглянула на меня, проворно встала и хотела удалиться.

Но это было бы слишком жестоко. Я ее схватил за руку.

– Ради бога, – начал я, – сядьте, выслушайте меня…

Она подумала и села.

– Я вам сейчас говорил, – продолжал я с жаром, – что я все знаю, – это вздор. Я ничего не знаю, решительно ничего: я не знаю ни кто вы, ни кто он, и если я мог вас удивить тем, что я сказал вам сейчас у колонны, то припишите это одному случаю, странному, непонятному случаю, который, как будто на смех, два раза и почти одинаковым образом сталкивал меня с вами, делал меня невольным свидетелем того, что, может быть, вы бы желали сохранить в тайне…

И я тут же, нисколько не обинуясь и без малейшей утайки, рассказал ей все: встречи мои с ней в Сорренто, в России, мои тщетные расспросы в Михайловском, даже разговор мой в Москве с Шлыковой и ее сестрой.

– Теперь вы все знаете, – продолжал я, окончив свой рассказ. – Я не стану описывать вам, какое глубокое, какое потрясающее впечатление вы произвели на меня: видеть вас и не быть очарованным вами – невозможно. С другой стороны, мне тоже не для чего говорить вам, какого рода было это впечатление. Вспомните, при каких условиях я оба раза видел вас… Поверьте, я не охотник предаваться безумным надеждам, но поймите также и то неизъяснимое волнение, которое овладело мною сегодня, и извините меня, извините неловкую хитрость, к которой я решился прибегнуть, чтоб обратить ваше внимание, хотя на мгновение…

Она выслушала мои сбивчивые объяснения, не поднимая головы.

– Что же вы хотите от меня? – сказала она наконец.

– Я?.. Я ничего не хочу… Я и так уже счастлив… Я слишком уважаю чужие тайны.

– Будто? Однако вы до сих пор, кажется… Впрочем, – продолжала она, – я не хочу упрекать вас. Всякий на вашем месте сделал бы то же. Притом случай действительно так настойчиво сближал нас… это как будто дает вам некоторое право на мою откровенность. Слушайте: я не принадлежу к числу тех женщин, непонятых и несчастных, которые ездят по маскарадам для того, чтобы болтать с первым встречным о своих страданиях, которым нужны сердца, исполненные сочувствия… Мне ничьего сочувствия не нужно; мое собственное сердце умерло, и я приехала сюда для того только, чтобы окончательно похоронить его.

Она поднесла платок к своим губам.

– Я надеюсь, – продолжала она с некоторым усилием, – что вы не принимаете моих слов за обыкновенные маскарадные излияния. Вы должны понять, что мне не до того…