Иван Головня
Олимпионик из Ольвии. «Привидения» острова Кермек (сборник)

– Дядюшка Фокрит, кого ты там высматриваешь? – полюбопытствовал Тимон.

– Должен бы корабль из Афин прийти. А его всё нет и нет. Как бы чего не стряслось в пути…

В полдень, в который раз побывав на берегу, Фокрит вернулся повеселевшим.

– Слава Аполлону Дельфинию! Наконец он показался! Это «Гелиос». Я издали узнал его по нарисованному на парусе большому золотистому кругу^[91]. Интересно бы знать, привёз он то, что я заказывал?

С этой минуты Фокрита ничего не интересовало, кроме приближавшегося судна. Когда «Гелиос» приткнулся к причалу, первым на его борт поднялся Фокрит. На берег он возвратился с рослым, костлявым, сурового вида мужчиной лет пятидесяти, горбоносым и рыжеволосым.

– Это Лемох. Важный афинский купец, – отведя Тимона в сторонку, шепнул ему на ухо Фокрит. – Сегодня он будет у нас гостить и ночевать. Словом, давай-ка, дружище Тимон, возвращайся домой и скажи тётушке Мелиссе, чтобы она приготовила там к вечеру всё, что надо. И можешь оставаться дома! – крикнул вдогонку Фокрит.

К возвращению Фокрита и его гостя Мелисса с рабынями успели приготовить замечательный, по скромным местным меркам, ужин: возбуждающую волчий аппетит острую с перцем чесночную похлёбку, запеченное на огне заячье мясо, нашпигованное всё тем же чесноком, тушёную, и снова же с чесночной приправой, рыбу с бобами, несколько соусов, свежие пшеничные лепёшки. Стояло, конечно, на столе и вино. И даже нескольких сортов, на любой вкус.

Ужинали, как обычно в такое время года, во дворе. Вечер выдался тихим, над головами зажигались, перемигиваясь, звёзды, дневная жара спадала, со стороны лимана потягивало приятной свежестью и прохладой. Потрескивая и рассыпая искры, двор освещали два факела.

– Я вижу, у вас тут, в Ольвии, в семьях полнейшая демократия, – заметил, усмехнувшись, Лемох и взглянул на сидевших за столом Мелиссу и Тимона. – У нас, в Афинах, такое крайне редко увидишь. Если вообще увидишь.

– Да и в Ольвии не так уж часто можно наблюдать подобное, – сказал Фокрит. – Я один из немногих, кто считает, что если демократия, то демократия должна быть повсюду: и на Агоре, и в семье. Впрочем, и на Агоре я не вижу настоящей демократии. Я имею в виду отсутствие там женщин. Женщина у нас, что, какое-то низшее существо? Или она глупее мужчины? Нисколько! Иные женщины намного умнее и хитрее многих мужчин. Есть такие и у вас, в Афинах. Слухи про Аспазию^[92] и до нас дошли.

– В твоих словах есть доля правды, – поразмыслив, сказал гость. – И даже большая, если хорошенько призадуматься. Но устои, которые складывались веками, вряд ли кому удастся изменить, как ни старайся. Тем более что такое положение дел очень многих устраивает. Имею в виду тех же мужчин.

– Тут тебе не возразишь, – вздохнув, согласился Фокрит. – Но хоть в своём доме, в своей семье я могу придерживаться своих принципов? Могу. Вот я и придерживаюсь их.

– Пожалуй, это единственное, что ты можешь себе позволить, дружище Фокрит.

Лемох, вопреки своей суровой, можно сказать, аскетической внешности – высокий, атлетически сложенный, с заметными залысинами на крупной голове и тонким горбатым носом, – оказался человеком общительным и рассказчиком незаурядным. Он охотно рассказал о последних афинских новостях, затем – о своём плавании в Ольвию и сопутствовавших ему приключениях, приукрашивая свой рассказ занимательными подробностями.

Вспомнив о разговоре с Софоном, в котором упоминался его брат Горгий, Фокрит спросил:

– Не мог бы ты, дружище Лемох, толком нам рассказать, что это за штука такая – Олимпийские игры? Может, ты слыхал что-нибудь о них?

– Почему «слыхал»? – удивился Лемох. – Я видел эти Игры. Клянусь Зевсом! Вот этими глазами! В позапрошлом году, на восемьдесят пятой Олимпиаде.

– Серьёзно? – не сразу поверил Фокрит.

– Неужели я похож на пустозвона?

– Тогда рассказывай! Мы от тебя не отстанем, пока не расскажешь обо всём, что ты там видел. Во-первых, как ты туда попал? При твоей-то занятости?

– А вот так и попал! – сверкнул задорной усмешкой гость, сделавшей его лицо на какое-то мгновение молодым. – Бросил к лешему все дела и подался с товарищем в Олимпию. Могу я, подумал, хоть на несколько дней забыть о выгоде, прибыли, деньгах и прожить эти дни в своё удовольствие? Могу! И пожил! И нисколько об этом не жалею. Наоборот – остался рад несказанно. То, что я увидел там за пять дней, забыть невозможно.

– Что же там было такого интересного? – полюбопытствовала Мелисса.

– Что интересного? – переспросил Лемох. – А разве не интересно то, что в одном месте я увидел людей со всей Эллады и едва ли не со всех её колоний? Где бы я смог увидеть столько народа? Самое малое тысяч пятьдесят собралось. И представьте себе: большинство из них добирались до Олимпии пешком. Некоторые, конечно, ехали на повозках или верхом на мулах и лошадях. Были и такие, которых рабы несли в лектиках^[93]. А как же! Мы вам не кто-нибудь! Мы – аристократы! – в голосе Лемоха слышалась едкая ирония. – Но я и мой товарищ, как настоящие мужчины, взяв с собой палатку и по одеялу, отправились в Олимпию своим ходом. То есть на своих двоих. Шли пять дней. Чтобы попасть в Олимпию, пришлось пересечь Беотию и Аркадию^[94]. Шли полями, часто лесами. И представьте себе, нас нигде никто даже пальцем не тронул. И не только нас – никого! А почему? Потому, что на время проведения Олимпиад по всей Элладе объявляется экехейрия – священное перемирие. И горе тому, кто посмеет его нарушить! Ведь все идущие или едущие на Игры в Олимпию считаются гостями Зевса. А уж что мы в Олимпии видели! – рассказывать придётся до полуночи…

Рассказывал Лемох увлекательно, можно сказать, вдохновенно. Слушать его было одно удовольствие. И его с удовольствием слушал Фокрит, и даже Мелисса. А Тимон, так тот настолько был увлечён рассказом заморского гостя, что слушал его с раскрытым ртом, боясь пропустить хоть одно слово…

* * *

Отметка финиша, до которой, словно на крыльях, летит Тимон, стремительно приближается. Последнее усилие, и под взрыв возбуждённых выкриков многих тысяч зрителей, которыми усеяны склоны олимпийского стадиума, он касается рукой стоящего в конце беговой дорожки столба. Сделав по инерции еще несколько шагов, переводит дыхание и озирается назад. Его соперники далеко позади. А это значит, что он победил и стал олимпиоником! От напряжения, возбуждения и радости его сердце, кажется, вот-вот выскочит из груди.

Но что это? Тимон не успевает и глазом моргнуть, как неизвестно откуда перед ним возникает могучий красавец, окутанный с ног до головы каким-то удивительно мерцающим голубым сиянием.

– Смотрите! Смотрите! Это же Ахилл! Вот так чудо! На Игры пожаловал сам непобедимый Ахилл! Ахиллу сла-ава-а-а! – гремит над стадиумом Олимпии.

И пока Тимон приходит в себя и пытается понять, что бы это значило, Ахилл, взяв его за руку, подводит к элланодикам, берёт у них оливковый венок и под одобрительные возгласы зрителей возлагает его на голову Тимона.

– Слава новому олимпионику! – подняв кверху руку Тимона, зычно выкрикивает Ахилл.

– Слава-а-а! – несётся отовсюду в ответ.

Грудь Тимона распирает от счастья. Кажется, что какая-то неведомая сила отрывает его от земли и возносит вверх к поднебесью.

И вдруг среди этого волнующего действа откуда-то издалека до его слуха доносится знакомый голос:

– Тимон, дружище… Пора вставать!

Кто-то берёт его за плечо и легонько, но настойчиво тормошит. В тот же миг, будто растаяв в воздухе, исчезает Ахилл. За ним исчезают элланодики, бегуны, зрители, стадиум…

– Дядюшка Фокрит! – голосом, полным отчаяния, простонал Тимон. – Такой сон прервал…

– Вставай, малыш! – Фокрит был неумолим. – Нас ждёт работа. А сон ещё не один приснится. И получше этого.

– Такого сна больше никогда не будет, – пробормотал расстроенный Тимон и неохотно сполз с кровати. Однако глаз не открывал: старался получше запомнить увиденное.

– По дороге расскажешь свой сон. А теперь иди умывайся, позавтракаем и в дорогу.

– Вот теперь рассказывай, что там тебе наснилось, – напомнил Фокрит, когда они, провожаемые тётушкой Мелиссой, вышли со двора.

– Не знаю, как и начать… И сумею ли я рассказать это словами… – замялся Тимон. – Это такой сон… такой… Ну, просто удивительный.

И Тимон, то и дело сбиваясь от волнения, рассказал увиденный утром сон.

– Знал бы, что тебе такое снится, ни за что не стал бы будить, – выслушав Тимона, виновато произнёс Фокрит. – Бывает… Не обессудь.

– Да я что… Я ничего… Дядюшка Фокрит, я теперь только и думаю о рассказе Лемоха. Не знаю, хорошо ли это или плохо, но самая сокровенная теперь моя мечта – это попасть на Игры в Олимпию и стать олимпиоником. Я почему-то уверен, что непременно стал бы им. Ты можешь себе представить такое? Ведь Ольвия никогда ещё не имела своих олимпиоников. Я был бы первым…

– Мечта, конечно, заманчивая, – задумчиво протянул Фокрит. – Но ты помнишь, что говорил Софон? А Софон знает, что говорит, – его брат был известным атлетом. Чтобы по-настоящему хорошо бегать, говорил Софон, надо много тренироваться. Тренироваться, разумеется, под руководством знающего человека. А это значит что? Это значит, что нам с тобой придётся всё-таки сходить в гимнасий. Кто, кроме них, сможет тебе помочь? Никто. А вдруг возьмут и примут? Завтра же и сходим…

* * *

Гимнасиарх, пожилой величественный старик с венчиком белых пушистых волос вокруг лысой, как шар, головы, встретился Фокриту и Тимону при входе в гимнасий.

– Высокочтимый гимнасиарх! – соблюдая принятые в Ольвии нормы общения с высокопоставленными персонами, начал Фокрит. – Мой раб Тимон – уникальный мальчишка. Он бегает быстрее… даже не знаю, с кем его сравнить. У него редкие способности к бегу. Но я знаю, что для того, чтобы стать настоящим бегуном, а тем более – олимпиоником, этого недостаточно. Нужны регулярные занятия под руководством знающего учителя…

– Так ты, почтенный Фокрит, считаешь, что твой раб должен непременно стать олимпиоником? – в голосе гимнасиарха слышался нескрываемый сарказм. – А знаешь ли ты, уважаемый Фокрит, что Ольвия никогда ещё не имела победителя атлетических Игр в Олимпии? А кроме того, должен поставить тебя в известность, что рабы к участию в Олимпийских играх не допускаются. Так же, как и в гимнасии. Развращение рабов добром обычно не кончается.

Давая понять, что разговор окончен, гимнасиарх величественно кивнул головой и повернулся к двери.

Задетый за живое Фокрит, забыв о правилах общения с высокопоставленными персонами, бросил ему в спину:

– Ничего удивительного, что Ольвия не имела своих олимпиоников! При таких-то гимнасиархах…

Старик сделал вид, что не расслышал слов Фокрита, и, не меняя надменного выражения на лице, скрылся за дверью гимнасия.

– Старый напыщенный индюк! – не мог уняться раздосадованный Фокрит. – Идём, сынок, отсюда!

У выхода из двора гимнасия Фокрита и Тимона догнал мужчина в тонком голубом хитоне – пожилой, худощавый, мускулистый, с красивой проседью в густых и чёрных, как смоль, волосах.

– Бегун? – вместо приветствия ткнул он пальцем в живот Тимона.

– Бегун. А что? – растерянно захлопал глазами мальчишка. – Откуда ты знаешь?

– Мне бы не знать! – хмыкнул мужчина. – Настоящего бегуна я за десять стадий узнаю. Я ведь сам когда-то бегал. И даже неплохо бегал, доложу я вам. Принимал участие в двух Олимпиадах. А что уж бегунов перевидал на своём веку… Как-нибудь расскажу об этом. Меня зовут Феокл. Хотя моё имя мало что вам скажет. Я ведь не так давно в Ольвии. Да и не в имени дело. Насколько я понял, этот «старый напыщенный индюк», – Феокл стрельнул в Фокрита иронично прищуренным глазом, – не захотел принять в гимнасий этого замечательного мальчишку? – Не дожидаясь ответа, Феокл продолжал: – Ну, и пусть его! Как знать, может, это и к лучшему. Я согласен заниматься с твоим пареньком, – повернулся он к Фокриту. – Меня меньше всего интересует: раб он или свободный. Для меня важно, как он бегает. А бегать этот парнишка должен лучше всех. У него идеальное для бегуна сложение: длинные сухие ноги, узкие бёдра, поджарый… Да и всё прочее у него в норме. Словом, так. Заниматься будем три дня в декаду. То есть через два дня на третий. Завтра же и начнём. Заниматься будем под вечер, когда начинает спадать жара, а я буду свободен от работы. Место занятий – берег лимана, пустырь правее порта. Идёт?

– Сколько это будет стоить? – поинтересовался Фокрит.

– Ничего! Я лишь хочу, чтобы когда-нибудь и Ольвия имела своего олимпионика. Чем мы хуже других полисов? – Подумав, Феокл добавил: – Хотя… если хоть раз в месяц ты дашь мне асс^[95]-другой, я не откажусь, я негордый. В гимнасии с вас сдирали бы в десять раз больше.

– Договорились! – в знак согласия Фокрит пожал руку Феокла. – Надеюсь, что мы ещё покажем этим «индюкам», как надо бегать?

– Иначе я за это дело не брался бы, – ответил Феокл.

* * *

Едва Тимон вернулся с первой своей тренировки с Феоклом, как Фокрит тут же напустился на него с расспросами:

– Ну, рассказывай! Как педотриб^[96]? Что за человек? Чем занимались? Ты бегал? Что он говорил?

– К чему такая спешка? – вступилась за Тимона Мелисса. – Пусть мальчик поест сперва.

Тимону и самому не терпелось поделиться с Фокритом впечатлениями от первой в его жизни настоящей тренировки, а потому свой ужин он проглотил в мгновение ока и принялся рассказывать:

– По всему видно, что Феокл человек замечательный: умный, приятный, деликатный. И педотриб он толковый, в беге разбирается, я думаю, получше всяких там гимнасиархов. Сказал, что с техникой бега у меня более-менее. Хотя тоже недочёты есть, которые придётся исправлять. А вот с физической подготовкой неважно. Даже очень. Плохо развиты на ногах мышцы, и потому я отталкиваюсь от земли не в полную силу, слабовато. Показал, какие надо делать упражнения, чтобы укрепить ноги. Ну-у… всякие там приседания с тяжестями. И всё такое… Причём делать эти упражнения надо каждый день. Дома – тоже. Ещё очень полезен бег на месте. Для выносливости… Побегал по прибрежному песку. Это тоже полезно для укрепления ног и выносливости. Да! Ещё Феокл сказал, что беговые дорожки на стадиуме в Олимпии посыпаны песком. Чтобы труднее было бежать. Значит, по песчаному берегу очень полезно бегать. Интересно бы знать, посыпают ли песком дорожки на нашем стадиуме, в Ольвии?

– Наверное, посыпают, – сказал Фокрит. – Если в Олимпии посыпают, то и у нас должны быть посыпаны.

– А ещё Феокл сказал, что к предстоящим Олимпийским играм, то есть за год с небольшим, сделает из меня настоящего бегуна, олимпионика, – не удержался, чтобы не похвастаться, Тимон.

– Я рад, что ты попал в хорошие руки, – отозвался Фокрит. – Старайся. Не подведи.

– Да я-то стараюсь, только какой из этого прок? – помрачнел вдруг Тимон. – Старайся не старайся, а к Играм в Олимпии раба всё равно не допустят…

– Не спеши с выводами, – отозвался Фокрит и, ободряюще похлопав мальчишку по плечу, добавил: – У нас впереди ещё больше года. За это время всякое может случиться.

При этих словах Фокрит и Мелисса обменялись быстрыми многозначительными взглядами, но Тимон ничего этого не заметил.

* * *

Придя после очередной тренировки домой, Тимон еще с порога сообщил:

– А ты знаешь, дядюшка Фокрит, что мне сказал сегодня мой педотриб Феокл?

– Не знаю, – пожал плечами Фокрит. – Но если скажешь, буду знать.

– Он сказал, что через три дня на городском стадиуме будут проводиться Ахиллии – атлетические состязания учеников гимнасия на честь Ахилла Понтарха. Феокл сказал, что возьмёт меня с собой на стадиум и попробует добиться, чтобы и мне позволили принять участие в соревнованиях бегунов. А ещё сказал, что было бы хорошо, если бы и ты с тётушкой Мелиссой пришёл на стадиум посмотреть соревнования.

– Раз такое дело – придётся пойти. А вдруг и в самом деле тебе позволят принять участие в состязаниях по бегу? Это было бы здорово! – оживился Фокрит.

– Снова вы за своё! – вмешалась в разговор Мелисса. – Фокрит, ты всё-таки дал бы мальчику сперва покушать. Ведь он устал после тренировки. Тимон, ты тоже…

– Я вижу, что скоро в этом доме мужчины и рта не посмеют открыть! – шутливо возмутился Фокрит, обняв жену за плечи. – Может, и правду говорят, что демократия – вещь вредная? Ну, да ладно. Кушай, Тимон. Потом поговорим…

Был первый день второй декады месяца мегатейтниона^[97]. Солнце только ещё перевалило за полдень, а склон холма над стадиумом Ольвии уже был заполнен до отказа разношёрстной шумной публикой. Сидели, на чём ни попадя: кто на одеяле, кто на циновке, а кто-то просто на сухой, успевшей уже пожелтеть траве. Предстояли традиционные атлетические состязания учеников местного гимнасия, которые по давней традиции посвящались Ахиллу Понтарху, и никому не хотелось пропустить столь редкое и замечательное зрелище. Впереди, на уложенных в ряд отёсанных блоках песчаника, которые служили сиденьями, восседало, как обычно, городское начальство во главе с самим архонтом-басилевсом Гиппархом Филотидосом – суровым с виду мужчиной лет пятидесяти с горбатым орлиным носом на сухощавом бледном лице. Рядом с ним, в качестве главного виновника торжества и его организатора, важно восседал гимнасиарх Сириск. Фокрит, Феокл и Тимон пришли пораньше и потому устроились сзади начальства на разостланном на траве покрывале. Мелисса, сославшись на занятость, идти на стадиум отказалась.

Пониже, на площадках для состязаний толпилось десятков пять юношей – учеников гимнасия, принимавших участие в состязаниях. Среди них, давая последние наставления, суетились педотрибы. Они волновались больше всех: сегодня граждане Ольвии увидят наконец, чему они научили за год своих питомцев.

Открывал состязания гимнасиарх. Встав, он произнёс торжественную речь. В ней он дал высокую оценку руководимому им гимнасию, не забыв вспомнить и о личных заслугах на ниве образования, назвал самых достойных учеников, расхваливая при этом не столько их достоинства, сколько достоинства добродетельных родителей, если эти родители, конечно, принадлежали к городской знати. После несколько затянувшейся речи гимнасиарх объявил о начале состязаний.

Первыми показывали своё мастерство юные кулачные бойцы. Зрители шумно приветствовали каждый удачный удар и уклон. Большей частью потому, что было их не так уж и много, этих удачных ударов и уклонов. И если юные бойцы особым техническим мастерством не блистали, то в азарте и желании во что бы то не стало победить никому из них отказать было нельзя: почти каждый из кулачников уходил с помоста с расквашенным носом.

После кулачных бойцов вниманием зрителей завладели стрелки из лука. Вначале они стреляли в цель, затем – на дальность. Здесь отличился сын кузнеца Эвдама, прихрамывавший на левую ногу невысокий крепыш Леокс. Выпущенная им стрела пролетела больше полутора стадия, вызвав среди зрителей настоящий восторг.

Затем наступила очередь бегунов на один стадий. Вот здесь-то и произошло нечто, из ряда вон выходящее: среди зрителей поднялся мужчина в голубом хитоне – это был Феокл – и громко, так, чтобы его было слышно всему стадиуму, сказал:

– Почтенный гимнасиарх! Позволь моему ученику Тимону принять участие в состязаниях твоих бегунов!

Слова Феокла заставили оглянуться не только гимнасиарха, но и всех сидевших в первом ряду.

– Я такого атлета не знаю! – высокомерно изрёк гимнасиарх, вовремя вспомнив о недавнем своём разговоре относительно этого Тимона с Фокритом. – О ком ты, достославный Феокл, говоришь?

– Я говорю о Тимоне, юном рабе купца Фокрита, лучшем бегуне в Ольвии! – едва сдерживаясь, чтобы не надерзить гимнасиарху, ответил Феокл.

– Неужели ты не знаешь, дорогой Феокл, что здесь состязаются свободные граждане Ольвии, а не какие-то рабы? – не меняя высокомерного тона, произнёс гимнасиарх.

– А я, грешным делом, подумал, что здесь состязаются атлеты, – съязвил Феокл. – Но, выходит, ошибся! Похоже на то, что ты боишься, как бы твои свободные граждане, а заодно и ты с ними не оконфузились перед каким-то рабом.

Неизвестно, чем бы закончилась эта перепалка, если бы не вмешался архонт-басилевс.

– Сириск, – сказал он, обращаясь к гимнасиарху, – позволь ты этому мальчишке пробежать. Будем хоть знать, кем нас тут пугают.

– Хорошо, – не посмев ослушаться архонта, неохотно согласился гимнасиарх. – Но сделаем так: сначала ученики гимнасия определят сильнейшего между собой, а уж потом победитель покажет, как надо бегать, этому рабу. – В слово «рабу» гимнасиарх вложил всё своё презрение ко всем рабам на свете.

После трёх забегов – двух полуфиналов и финала – выявился победитель. Им без особых усилий стал лучший бегун гимнасия Матрий – высокий долговязый юноша лет шестнадцати, сын известного в городе торговца рабами Эвклеса.

– Матрий! – обратился к нему гимнасиарх. – Ты согласен вступить в состязание с Тимоном, рабом купца Фокрита?

– Если надо… – небрежно пожал плечами Матрий.

– На старт вызываются Матрий, сын Эвклеса, и Тимон… ученик Феокла! – объявил судья.

– И Тимон – раб Фокрита! – поправил судью гимнасиарх.

Матрий к месту старта подошёл не спеша, вразвалочку, всем своим видом показывая, что делает он это только из уважения к архонту и гимнасиарху. Он свысока – в переносном и прямом смысле, поскольку был чуть ли не на голову выше Тимона – посмотрел на соперника, пренебрежительно хмыкнул и демонстративно передёрнул плечами: что, мол, поделаешь, приходится и с таким бежать.

Судья поставил бегунов на одной линии, сказал привычное: «Пусть победит сильнейший!» и взмахнул рукой.

Пока чемпион гимнасия всё ещё продолжал демонстрировать своё пренебрежение к сопернику, Тимон, взяв хороший старт, со всей резвостью, на какую только был способен, рванулся вперёд. Когда чемпион гимнасия опомнился, раб уже опережал его на добрых две оргии. Матрий бросился вдогонку, но расстояние между ним и Тимоном не сокращалось, а, наоборот, неумолимо увеличивалось, и когда Тимон коснулся рукой финишного столба, Матрию ещё предстояло пробежать не меньше пяти оргий.

Стадиум замер в растерянности. Зрители, привыкшие к постоянным победам Матрия, не были готовы к такому исходу забега, а потому не знали, как на него реагировать.

– Молодчина, Тимон! – не дожидаясь, когда сформируется общественное мнение, выкрикнул Феокл. – Не подвёл меня!

И тут же послышался голос Фокрита:

– Сынок, я горжусь тобой! Ты пролетел этот стадий, как Авр!

Феокла и Фокрита поддержала большая часть зрителей, выкрикивая:

– Слава Тимону! Тимон – лучший бегун Ольвии! Молодец, Тимон! Ты настоящий Авр! Матрий, учись, как надо бегать!

Расстроенный гимнасиарх, не проронив и слова, встал и, вздрагивая от негодования, демонстративно удалился со стадиума. Зато не собирался молчать отец Матрия, известный в Ольвии работорговец Эвклес – высокий костлявый мужчина с заметной плешью на голове, похожей на тыкву.

– Я протестую! – крикнул он. – Этот забег нельзя считать законным! Мой сын перед этим уже дважды бегал – в полуфинале и финале – и был уставшим. А этот раб не бегал и был полон сил. Это против всяких правил! Результат этого забега надо аннулировать. Я требую!

Часть зрителей встала на сторону Эвклеса. Между зрителями завязались перепалки. Поднялся шум, готовый перерасти в потасовки. Тогда со своего места поднялся архонт-басилевс.

– Поскольку наш почтенный гимнасиарх удалился, никому не передав свои полномочия, эти полномочия я беру на себя, – огласил он. – Уважаемые граждане Ольвии! Все мы видели, что в забеге с участием Матрия и Тимона с большим преимуществом победил раб Тимон. И мы не можем отрицать этот факт. Раз победил раб Тимон – значит, победил раб Тимон. Двух мнений тут быть не может. Пусть кому-то это и не нравится. Поэтому лучшим атлетом-бегуном Ольвии среди эфебов я провозглашаю Тимона, раба Фокрита. Слава Тимону-Авру! А тебе, Эвклес, скажу вот что: твоему сыну следовало бы серьёзнее отнестись к этому забегу, и тогда, возможно, всё было бы иначе. И потом… его ведь никто не принуждал состязаться с Тимоном. И достаточно об этом… Продолжим состязания. Приготовиться прыгунам в длину!

* * *

Было ясное летнее утро. Далеко за лиманом засиял, проснувшись, Лучезарный Гелиос^[98] и тут же, не мешкая и минуты, отправился в своё привычное путешествие по небосводу на животворной огненной колеснице. Его появление было встречено радостным птичьим щебетанием в садах Ольвии и многоголосым петушиным пением в её предместьях. Город просыпался…

– Малыш, ты бы хотел увидеть Плавта? – спросил Тимона Фокрит, окатившись холодной водой из кувшина и растираясь жёстким полотенцем.

– Ты ещё спрашиваешь? – отозвался Тимон, который, по примеру хозяина, также растирался после холодной купели полотенцем. – Конечно, хочу!

– Значит, сразу после полудня отправишься к Софону. Начинается сбор урожая. Расспросишь, как у него дела. Сколько он рассчитывает собрать пшеницы. Узнаешь также, что он ещё заготовил для меня. Поинтересуйся, как дела у соседей.

– Я пойду один?

– Придётся. У меня срочные дела в порту.

– Пешком?

– А то как же? Конечно, пешком! И можешь даже босиком.

– А не лучше бы нанять ему повозку? – вмешалась в разговор Мелисса. – Не такие уж большие деньги. Зачем мальчика мучить?

Фокрит привлёк к себе Тимона.

– Тимон, ты мужчина или?..

– Конечно, мужчина! И какие-то тридцать стадий – для меня сущий пустяк! – ответил, не задумываясь, Тимон.

– Ты слышала, Мелисса?

– Да уж, слышала… – недовольно проворчала жена.

Когда Гелиос достиг зенита, из Северных ворот Ольвии вышли Фокрит и Тимон. Тимон нёс в своей полотняной сумочке бомбилиос с водой и две сладкие лепёшки Плавту. Точно такие, как те, что они смаковали весной.

Позади Фокрита и Тимона, на плато огромного холма лежала, укрывшись за толстыми, высокими оборонительными стенами и внушительного вида квадратными башнями, Ольвия. Впереди, под холмом, рябил множеством чёрных могильных ям вперемежку с белыми и жёлтыми стелами^[99] некрополь^[100]. Дальше, сколько мог видеть глаз, простиралась высушенная солнцем холмистая степь, на которой кое-где рос редкий кустарник, торчали, будто свечи, стройные тополя да виднелись местами похожие на зелёные оазисы крестьянские усадьбы.

Фокрит рассказал Тимону, как идти до усадьбы Софона, и даже показал саму усадьбу, которую с высоты холма можно было различить на краю горизонта.

– Далековато всё-таки, – с сомнением покачал головой Фокрит. – Может, вернёшься?

– Ещё чего! – обиделся Тимон. – Раз надо, значит, надо. Так я пошёл?

– Валяй! – подтолкнул Тимона Фокрит. – К вечеру постарайся вернуться. А то тётушка Мелисса переживать будет. Счастливо!

Спустившись с холма и миновав некрополь, Тимон ступил на хорошо укатанную дорогу и споро зашагал в сторону усадьбы Софона.

Когда было пройдено стадиев тринадцать, Тимон обернулся, чтобы увидеть, как выглядит издали Ольвия. Обернулся и ахнул: над жёлтыми стенами города, закрыв полнеба, клубились, полыхая ослепительными молниями, чёрно-пепельные тучи.

– Ого! – воскликнул Тимон. – И откуда она только взялась, такая туча? Давай-ка, братец Тимон, прибавь ходу, – заторопил сам себя мальчишка. – Вон там вдали, между теми кустами слева должна быть пещера. Может, успеешь спрятаться…

Когда запыхавшийся Тимон добежал до кустов, туча, закрыв полнеба, уже ворочалась над его головой. Заметно потемнело, и даже потянуло холодом. По полусухим листьям боярышника и тёрна застучали первые, пока ещё редкие, капли дождя.

– Успел! – облегчённо выдохнул Тимон. – Можно считать, что мне повезло.

«А я ведь тут не одни. Вон чьи-то две лошади привязаны под дикой шелковицей. Значит, кто-то здесь уже прячется, – подумал Тимон. И вдруг забеспокоился: – Постой, постой! Что-то тут неладно. Судя по сбруе, одна лошадь скифская, другая – наша, местная. Чтобы это могло значить? Во всяком случае, надо быть осторожным. От этих скифов всего можно ожидать. И неплохо было бы узнать, что они тут могут делать…»

Пригибаясь к земле, а где и ползком, не обращая внимания на обрушившийся на спину дождь, Тимон стал медленно пробираться среди высокой, враз намокшей травы ко входу в пещеру. Пещера была большая и тёмная. Проникнув внутрь её, Тимон замер и прислушался. Из глубины пещеры доносились голоса. Разговаривали двое мужчин.

«Подозрительно всё это, – подумалось Тимону. – Хорошие люди не станут встречаться для дружеской беседы вдали от города, да ещё в пещере. Подберусь-ка я поближе».

Благодаря тому, что в пещере было темно, почти как ночью, а снаружи шумел дождь и слышались частые раскаты грома, Тимону удалось подползти к разговаривавшим настолько близко, что можно было расслышать каждое их слово.

– Значит, договорились, – прокаркал на ломаном греческом один из мужчин. – Только давай ещё раз уточним план наших действий. Окончательно…

– Давай уточним, – согласился другой мужчина, греческий язык которого был безупречным. – Значит, так…

Пока незнакомцы уточняли свой план, туча успела уйти дальше, перестало грохотать и сверкать, утих ливень, заметно посветлело. Даже в пещере.

– Всё понял? – спросил тот из собеседников, что хорошо владел греческим. Его скрипучий голос показался Тимону знакомым. – Тогда до утра! Будем просить богов, чтобы послали нам удачу… Завтра она нам не помешает.

Мужчины вышли наружу и, судя по стуку лошадиных копыт, тотчас ускакали. Похоже, в разные стороны.

– До чего же знакомый голос… Где я его слышал, этот скрипучий голос? – пробормотал сам себе Тимон. – Вспомнил! Я слышал его в порту. Это же Хармот, торговец лесом! Эге! Да тут серьёзные дела. Поход к Софону, братец Тимон, придётся отложить. Надо немедленно возвращаться назад. И как можно быстрее. Необходимо предупредить кого следует, что Ольвия в опасности…

* * *

– Что тебе надо? – писец архонта-басилевса окинул подозрительным взглядом забрызганного с ног до головы грязью и тяжело дышавшего Тимона. – И вообще, как ты сюда попал?

– Меня послал Фокрит Агротос. И я уже отвечал, что мне необходимо увидеть старшего архонта. У меня для него важное сообщение. Неужели ты не понимаешь этого?

– А может, тебе подать самого Зевса? – попробовал съязвить писец.

Но Тимон, как никогда, был настроен решительно.

– Ты не умничай! У меня сообщение чрезвычайной важности. Речь идёт о заговоре против города. Смотри, как бы тебе не пришлось отвечать перед городским советом, как сообщнику заговорщиков. Ты этого хочешь?

– Кто ты такой, чтобы пугать меня? – огрызнулся писец, но тон его голоса уже не был столь воинственным.

– Я раб купца Фокрита! И если я сейчас не увижу архонта-басилевса, в том, что случится, будешь виноват ты. И тогда я тебе не позавидую! Ты меня понял?

– Но… старший архонт сейчас на совещании городских коллегий, – стал сговорчивей писец.