Иван Георгиевич Кулаков
Я родом из страны Советов
В своей прошлой школе мы считались средниками, а здесь лопухи-лопухами оказались. Мне было стыдно даже стоять у доски и отвечать – я двух слов связать не мог – и, конечно, здорово отличался от других учеников. И мы всегда отдельно держались от остальных. А я так там плохо учился, особенно по литературе и русскому языку, что мне даже стыдно было приходить на урок. В конце концов я решил просто учить все наизусть. Вот зададут по литературе прочитать что-нибудь к уроку, чтобы пересказать потом, так я все это наизусть заучивал. Но все время получалось так, что я выучу наизусть, а меня не спросят, снова выучу – и опять не спросят. Я приходил раньше в школу. А там была эта нянечка, которая у нас одежду принимала… Я ей и пожаловался, а она, видимо, все учительнице и рассказала. В общем начали спрашивать меня. Дело дошло до того, что я «Слово о полку Игореве» наизусть выучил… Какой-то человек из нашего класса и сказала учительнице, что кто-то выучил все наизусть, учительница сразу: «Кто выучил наизусть?» – «Я!», – говорю. Ну, на меня и перестали как на отстающего смотреть. А Мишка «Евгения Онегина» наизусть выучил наполовину… Вообще он в физике хорошо очень разбирался, в восьмом классе уже собирал радиоаппараты, правда, не очень хорошие, но сам Мишка был уже на виду. И это ему потом очень помогло, потому что на фронте он сразу попал в какую-то дивизию, где радиоделами и занимался. И он выжил. А если бы в пехоту пошел, так его сразу бы убили…
В этой же школе был кружок самодеятельности… Преподавал там заслуженный артист МХАТа – солидный человек. Несколько раз мы по его рекомендации во МХАТ ходили, а в школе постановки делали. В «Борисе Годунове» есть сцена в Карчме с Гришкой Отрепьевым, так я там одного дьячка играл, который, правда, молчал постоянно – я там и сказал-то всего несколько слов. Еще играл Добчинского в «Ревизоре», а в «Женитьбе» Гоголя – Павла Ивановича Яичницу. Мама мне тогда «живот» привязывала. Смеялись, конечно, надо мной: лицо-то молодое было, а живот большой… Ну не признавали во мне Яичницу.
Учителя в той школе действительно хорошие были. За полтора года, что там проучился, я возвысился намного над другими ребятами – про себя так почувствовал. И мама с папой говорили, что я совсем переменился. И с девушками стал вежливо так разговаривать, обороты речи совсем другие использовать… Все время «спасибо» да «пожалуйста»… И девушки стали на меня внимание обращать. Мы тогда жили по адресу 2-ой Шибаевский переулок, дом №6… А в соседнем доме №4 одни хулиганы жили: одни в тюрьме сидели, другие готовились в тюрьму, а третьи вышли недавно… Даже те стали меня уважать, потому что я имел уже образование девять классов, а тогда это редкостью было. А вот что бы было, если я с первого класса в той школе учился?.. Как же было бы здорово.
Вообще учился я там средне. По русскому у меня всегда были «тройки» или «двойки», но я хорошо учился по геометрии – был в классе признанным лидером. По физкультуре я всегда хорошо занимался – учитель там был каким-то знаменитым человеком. По географии хорошо учился, а еще по немецкому, и это мне в дальнейшем очень здорово помогло… Еще когда мы учились в школе, чувствовалось, что нас готовят к войне. И я к войне в итоге был подготовлен. Стрелять я, правда, не мог из-за зрения, но мог гранату метнуть, с винтовкой обращаться, со штыком… Мы же тогда все эти нормативы на значки сдавали. А прямо перед войной появился такой очень почетный значок – «Ворошиловский стрелок». Как-то Ворошилов, нарком обороны, и Горький, писатель, зашли в тир, начали стрелять. Ворошилов все время в десятку попадал. Потом и придумали этот значок – мол, как Ворошилов стрелял, к этому все и должны стремиться. Все и старались сдать нормативы на этот значок – ребятишки прям с ума сходили. Ну я такой значок не получил, зато получил значок ГСО – «Готов к санитарной обороне». Все это тоже пригодилось – и сам я ранен был, других раненых перевязывал.
Жили мы не бедно, но и не богато. Бедность или богатство тогда определялось тем, кто что кушает. Если человек ест белый хлеб и колбасу – значит, он богатый, ребята из богатых семей в школу приносили бутерброды… Кто победнее – приносили просто хлеб с маслом. Я ничего не приносил, мне мама давала полтинник, и мы в школе обедали. У нас в школе продавали пирожное с молоком. Дело в том, что по вечерам в театрах были спектакли – В Большом театре, в Оперном, и театральные буфеты, естественно, запасались сладостями. Бывало, в театре пирожное не съедят, так его скорее в школу на утро перевозят, чтобы срок хранения не успел истечь. Вот мы вечернее пирожное и ели с утра со стаканом молока, и стоило это невероятно дешево – 5-10 копеек. Мы и пользовались этим. А иной раз, когда сэкономили, то пиво пили…
Как я узнал о начале войны…
Дома ели мы в основном картошку жареную, рыбу, чаще всего – треску, селедку; колбасу и мясо ели очень редко. Картошку жарить – уметь надо было: чтобы масла поменьше расходовать, водой разбавляли. Разогревали на примусах, на керосинках. Как старший, по магазинам я всегда ходил. Мама сначала работала уборщицей в столовой, а потом были какие-то курсы, где она выучилась на повара. Правда, в столовой ей разрешили только первое готовить. Часто мы туда приходили обедать: щи – сколько хочешь, хлеба – сколько хочешь, а второго нам не давали. В выходные дни папа дома отдыхал, а мама работала, так она брала с собой белый трехлитровый бидон, я приходил к двери запасного входа в столовую, и мама мне бидон с едой передавала, чтоб я его домой нес. Дома мы суп тогда и ели. А на дне бидона всегда были кусочки мяса: маленькие – нам, большие – папе. Но папа почему-то не ел мясо, а всегда делил его между нами.
А за продуктами в магазин всегда я ходил: сливочное масло мы часто покупали, по выходным и праздникам брали колбасу. Самая дешевая была ливерная колбаса – вкусная-вкусная, из нее мама пирожки делала. Очень вкусные. Ливерная колбаса стоила 4 рубля, чайная – 6 рублей, хорошая колбаса – 8 рублей, ну и самая лучшая, толстая такая, стоила 12 рублей. Мы обычно покупали колбасу за 6 рублей, редко – за 8 рублей, ну и на пирожки покупали ливерную колбасу. Хлеб мы ели не белый и не черный, а серый – это значит, что мы и не богатые были, и не бедные.
Когда по радио сообщили, что началась война, я был в магазине и что-то покупал. Это было во время обеда. Очереди в магазине никакой не было, я масла купил 200 грамм (тогда масла не покупали много, потому что не было холодильников; брали столько, чтобы сразу и съесть), хлеб… И что-то мне в тот момент показалось странным, как будто все как-то не по-человечески в магазине, жужжит что-то. Я не понимал, в чем дело, но на душе нехорошо было. Вокруг все то шушукались, то бежали куда-то… Почувствовал я что-то неладное. Ну я купил все и пошел домой.
Пришел домой, а там мама нервничает, говорит: «Давай скорей иди в магазин. На тебе денег, покупай скорее соли, спичек, масла подсолнечного, муку, крупу, мыло…». Спички, соль – для меня это было странно. Зачем же так срочно это покупать? А мама моя и бабушка уже знали все эти правила – они еще гражданскую войну прошли… Прибежал я в магазин, а там уже прямо муравейник, народу не очень много, но все покупают нарасхват. А я парень тогда был ушлый, ну и тоже принялся все скупать. Принес все домой, а мне еще деньги дали, и я снова в магазин побежал. Брату моему тоже дали задание, и он побежал куда-то. Всего надо было набирать быстрее-быстрее, раз уж война началась… А потом уже карточки ввели.
У меня тогда был белый билет по зрению, т.е. к армии я был непригоден. А такой в то время начался ажиотаж: музыка везде играла, агитации шли, солдат собирали, все уходили на фронт. Собрались мужчины-фронтовики, которые в первую очередь должны были уходить; в наше время каждый будущий солдат знал, когда и в какое время ему нужно явиться на случай войны. Вот правительство объявляет день войны, и с этого времени начинается другая жизнь: заводы переходят на другой график работы – на 12-14-часовой рабочий день без выходных. Все наши мужики собрались и посередине игровой площадки вырыли здоровую глубокую траншею метров на сто, а сверху – бревна, чтобы там прямо с головой можно было укрыться, когда воздушная тревога будет. Молодцы они, а траншея эта все-таки пригодилась, потому что однажды бомба упала буквально метрах в пятидесяти от этого места.
В школу мы сначала ходили – наверно, месяц еще проходили в 10-ом классе… Мишка, товарищ мой, вообще очки не снимал, даже спал он в очках. И все время как он очки потеряет – так беда у него. Жили они плохо, у Мишки была сестра и мать – больная-больная, у нее желудок болел, и ей операции делали; а отец их бросил.
Они еще хуже жили, чем мы. А мы в общем-то считались небедными. Мне тогда был 19-ый год. А почему 19-ый? Когда мы из деревни приехали, я там в третьем классе был. Я тогда почти ничего не знал, а в школе-то московское все-таки образование, так меня и там в третий класс отправили. А второй раз – я заболел дифтеритом, и меня поместили в больницу. Ну и там что-то у меня ненормально получилось, что пропустил я много и меня решили оставить на второй год. Это было в четвертом или пятом классе.
Ну а мы ж должны воевать! Мы с Мишкой ходили в военкомат, но только все не до нас было… Народу много, где-то раздают оружие, там офицеры, там настоящие военные, которые уже отвоевали, прошли подготовку. Нам все и говорят, мол, идите, с вами разберутся… А куда нам идти-то?.. Нам сказали: «Идите к своим домоуправляющим, там вас определят». Все молодые ушли, наша пожарная охрана ушла (у нас была самая настоящая пожарная охрана), и остался за начальника охраны старый Моисеевич – у него уже усы, все прокуренные, спадали… И меня тогда сделали заместителем начальника пожарной охраны. Я был тогда гордый! В мою задачу входило следить, чтобы брансбойты были все готовы, чтобы вода шла нормально, а еще я должен был всех граждан направлять в убежище при воздушной тревоге. Кто хотел идти, кто не хотел, а я всех подгонять должен был. А между тем с 23 июля начали уже регулярно бомбить, а нас разбомбили в ночь со 2 на 3 августа…
В Москве появилось много диверсантов… Что они делали? Немецкие летчики летают и не знают, где на самом деле важные объекты, потому что Кремль и другие важные объекты раскрасили так, что прямо не узнать, Красную площадь красками разукрасили, колонны Большого театра раскрасили… Так Москву разукрашивали, чтобы немецкие летчики не знали, куда бросать бомбы. Немецкие диверсанты должны были с помощью сигнальных ракет указывать важные объекты. И все-таки одна бомба в Кремль попала…
В ночь со 2 на 3 августа я был на дежурстве. Объявили воздушную тревогу. Всех людей срочно с трудом собрали в убежище. Некоторые женщины не пошли и в окошко смотрели… И смотреть-то действительно интересно было. В небе десятки прожекторов – ловят немецкие самолеты, а как поймают одного, так все разом в него и упрутся, ведут его, а в это время пушки в него стреляют. И самолетов-то много, так что они прямо везде, и при луне даже видно было, как самолет летит высоко-высоко. И вот уже бомбят кругом, все горит… страшные вещи передаются… В ту ночь со 2 на 3 августа я сидел около барака, воду я уже проверил, все готово было.
Там еще помощники были – ребятишки маленькие, которым нравилось это дело – пожарниками быть. Я сижу и вдруг слышу звук подающей бомбы… А рядом со мной окошко было большое – там общежитие – и женщины все смотрят, смотрят… Я им кричу: «Идите в убежище скорее!», а они смеются, мол, нет, не пойдем… Уже месяц почти прошел, а нас еще не бомбили. А у нас объект государственной важности – Каучук, значит в нас обязательно хотят попасть. Таких заводов-то всего три в Советском Союзе и было. Резины не было, и автомобили нечем было обувать. И тут я слышу это завывание бомбы… Все это за секунды происходило, но в моем сознании растянулось на часы. Что делать? Она летит, сейчас на землю падать надо, но мне же стыдно, да и девчонки смотрят… Вдруг бомба не сюда попадет, а потом скажут, мол, все стояли, а Кулаков, начальник, первый на землю и упал. Я начальник, значит я все должен выдержать. Бомба летит, я встал, смотрю, а она все летит… Я стою, а она все летит-летит, и звук уже незнакомый, но очень страшный. И вот все нижу, ниже, ниже, а потом как хряпнет! Сразу яркий свет! Я быстро и лег тогда. И тишина была целые полминуты. А потом все как заорут! Девчата, которые смотрели в окно, кричат, окна уже выбиты все, по лицам кровь течет… Я тоже испугался – что делать?.. Там у нас, конечно, и санитарки были, и аптечки… А все кругом плачут, и барак там раскололся. Все орут. И все вылезают посмотреть, какой барак разгромило. Многие тогда не боялись и принципиально в убежище не ходили. Ну а тогда все стали вылезать, кричать, а бомбежка-то не кончилась еще. Я смотрю, там где-то ракеты полетели – показывают, где завод Каучук. А я-то догадываюсь, что это диверсанты, кричу: «Диверсанты!». Ребятишки туда через забор перелезают, побежали, а там уже кругом все светло, все горит… Это мебельная фабрика горела в километре от нас. Там красители были всякие, бензин, лаки, краски, дерево сушеное – все и вспыхнуло, как факел. Не знаю, из-за чего там загорелось все, но есть у меня предположение, что из-за диверсантов. Эта фабрика как раз была на берегу Москвы-реки. Ребята посмотрели, что туда уже военные побежали, ну и вернулись обратно. Я начал всех в убежище заталкивать, но никто не хочет туда, всем интересно узнать, куда бомба попала, не в их ли барак?.. Я побежал туда, где бомба разорвалась… Забор уже опрокинут… А там был маленький домик, в нем парень жил, который ухаживал за Шуркой Фроловой, которая вместе со мной училась в школе. В этот дом бомба и упала – и дома нет, осталась одна воронка. Говорят, бомба в 250 кг была.
Наши бараки деревянные были. Выглядели как длинный одноэтажный дом, в длину – метров 50. По середине длинный коридор, по сторонам которого находились двери жилых комнат. Отец наш был старшим кассиром и имел кое-какое преимущество, так что наш барак очень цивильным был, и рабочих там жило мало. Рядом через дорогу был военкомат – там мама несколько месяцев работала уборщицей.
Словом, бараки деревянные, значит их поджечь могут те же диверсанты – только чиркни спичкой, и все сразу вспыхнет. Вот и решили их все снести: подогнали тракторы, сняли все и всех перевезли в другое место.
Как зам. начальника я чувствовал ответственность. Мой начальник Моисеевич уже еле ходил, только трубку курил и усы поглаживал, ко мне обращался: «Вот там посмотри, сынок… Вот туда сходи…». Все сынок да сынок! А однажды был случай – кто-то услышал морзянку… За забором у нас были пятиэтажные красные дома, а за ними сарайки деревянные, потому что все подвалы были перестроены под бомбоубежища. Кто-то из ребятишек услышал там морзянку как по телеграфу. Мне и говорят, мол, там как будто стучит Морзянка. Я об этом Моисеевичу рассказал. И действительно в том дворе тогда нашли шпиона, который и передавал морзянку. Все, конечно, были в шоке: как так у нас и шпион?.. Раньше мы об этом в кино смотрели, или слышали, или читали, а тут прямо под нашим носом такое. Говорят, что шпиона этого тогда поймали, но на самом деле все хранилось в тайне. Это сейчас обо всем газеты пишут, а тогда-то цензура была, мол, этого нельзя говорить, ну и все молчали.
Нас перевезли на Крымскую площадь, на ул. Чудовка. Чудовкой называлась она потому, что там был Чудов монастырь, церковь была. Там же был хамовнический пласт, где военные рубили лозу на конях, Ворошилов, Буденный тоже ездили туда… Там еще старинные строения были, казармы, недалеко от нас было здание генерального штаба, и там в казармах охрана находилась. Поэтому там у нас вроде порядок был. Нас перевезли в квартиру недостроенного дома. Мама моя в это время работала на 214-ом военном заводе – это секретный авиационный завод. Она там в цехе работала на раздаче инструментов – это была очень престижная должность. А меня тогда никуда работать не брали, и мама устроила меня на хорошую должность – ученика шлифовальщика. Я там плохо работал. И тогда я узнал, что есть такие истребительные отряды, которые ловят диверсантов, и там никто не спрашивает, какое у тебя зрение; и собираются они в саду Мандельштама – там у них был так называемый штаб. Я туда пришел (тогда я был уже обстрелянный и бомбы видел) и меня приняли, только, говорят, мол, оружия у нас нет. Я решил, что просто так без оружия буду помогать товарищам. Неделю я там пробыл, два раза мы бегали за диверсантами. Первый раз мы побежали по тревоге: в Парк культуры и отдыха им. Горького около железнодорожного моста якобы высадились парашютисты-диверсанты. Наши, конечно, с оружием… ну а какое там оружие-то было? Тозы у всех – это мелкокалиберные винтовки; а я так и вообще без всего. Бегали-бегали, а я с одним парнем бегал, чтобы если его убьют, я бы его винтовку взял и дальше бежал… Никого не поймали. Второй раз по тревоге к набережной Крымского моста влево по противоположную сторону от Парка культуры и отдыха, там были какие-то постройки ветхие, но и там никого не поймали.
Потом была тренировка по стрельбе: всех нас построили как надо, мишени поставили, только они близко друг к другу стояли, потому что места мало было. Начали стрелять. И я в свою очередь отстрелялся. Все попадали хорошо, а когда мою мишень посмотрели, то там вообще ни одного попадания не оказалось – все промахи. А вот на мишени моего товарища справа одно лишнее попадание нашли! Выходит, я один раз даже по его мишени попал… Тогда мне вежливо так и сказали, мол, ты лучше не занимай это место, пусть другие стреляют – они умеют. А куда мне было деваться?.. Мама-то меня на работу устроила, но я оттуда ушел – не нравилось мне, к тому же я еще и браку там напорол, так что мастер был недоволен. Да и мне не нравилась эта работа.
Ну не мог же я без дела сидеть в 19 лет! Я опять пошел к домоуправлению. А рядом у нас метро было – буквально в ста метрах – станция «Парк культуры им. Горького». И в домоуправлении мне сказали, что вот люди идут по этой улицы, старики, дети, они несут с собой одеяла, подушки. В это время в метро закрывается движение и все идут туда ночевать – между рельсами устраивают лежаки, и таких лежаков – на полкилометра. И когда эти люди приходят туда, расходятся берут одеяла, подушки… А в подушку люди складывают все свои ценные вещи, деньги, золото, если у кого-нибудь есть, и с этой подушкой идут спать – так ценные вещи сохраняли. А пока они идут по улице, зенитки-то стреляют, осколков видимо-невидимо, и падают они с ужасной скоростью, особенно большие. А некоторые поднимешь, так они еще горячие, лучше и не трогать. И естественно когда старики и дети по улице идут, их задевает этими осколками… А еще там хулиганы, бандиты были – подбегут, вырвут подушку, и все. И тогда организовалась специальная служба. Набрали людей таких, вроде меня, еще отставников, которые уже с костылями, с палками, или молодежь, которую не берут в армию… Я стариков по своей улице к метро и провожал, помогал… Некоторые, видимо, столько барахла с собой несли, что и дотащить не могли, а еще бомбы летают вокруг, словом, они уже совсем выдыхались… Помогал им, вещи их нес. А в метро всех уже другие дежурные женщины встречали, распределяли людей: кого на платформе оставят, а тех, кто покрепче, в туннель отошлют. Вот так я и работал…
Дома у нас бабушка жила, старенькая. И вот как началась война, когда начались бомбежки, мама бабушке говорит: «Что ты, старенькая, будешь здесь делать? Поезжай-ка в деревню к своим сестрам. Немец-то туда не дойдет, и ты там поживи». Дома-то у нас почти ничего не было – все только по карточкам выдавалось, а кто не работал – у тех и карточек не было. Рабочим давали по 800 гр хлеба на день, служащим – 600 гр, а тем, кто не работал, и парням, которые в армию не ушли, словом, иждивенцам, давали по 400 гр хлеба по карточкам.
Карточки эти дороже денег были… Это листочки такие разлинованные, с печатями, а вверху квадратик, где написано сколько грамм хлеба по этой карточке выдается. Еще они разноцветные были: у рабочих – красные, у служащих – зеленые, а иждивенческие карточки – желтые… Если потеряешь эту карточку или у тебя ее кто-нибудь украдет, то взамен уже не выдавали ничего – так голодный и ходи.
Эти карточки еще тогда на рынке продавали… Продавец отрывал этот квадратик с карточки и наклеивал его себе в журнал какой-то. Например, он продал мне хлеб, взял у меня деньги, оторвал этот квадратик и наклеил его на полотнище (большие такие у продавцов были), и продавец отчитывался за хлеб этими талончиками. А они уже были без номера, т.е. ничьи. Получается, что если можно было карточку купить – продавец эти талону наклеивала сама и хлеб себе же брала. А на рынке буханка хлеба стоила очень дорого, а карточки там запросто продавались, хотя это и незаконно было – продавцов таких специально ловили. Но все равно карточки продавались и очень дорого стоили. Особенно дорогими считались хлебные карточки, а вот мясные вообще не ценились – по ним все равно мясо не продавали; были еще жировые карточки… Часто продавали крупу, муку, но такие карточки уже менее ценны были, потому что тоже часто не отоваривались. К каждому производству тогда был прикреплен свой магазин, и магазины эти считались большими, хорошими… Например, на нашем заводе Каучук был свой магазин, и карточки там выдавали на производстве, но покупать по ним можно было только в этом же магазине. Естественно, продавец там уже всех в лицо знал – люди в очереди за хлебом с самого утра стояли.
Так вот бабушку-то отправили, а карточка ее у нас осталась, мы на нее дополнительный хлеб покупали. А потом немец уже дошел до Москвы, и мы по сводкам узнали, что он скоро и деревни те займет, где была бабушка наша. Тогда мама и папа сказали мне, чтобы я срочно ехал за бабушкой. Ну я сел на поезд и поехал, чтобы ее обратно в Москву привезти – чтобы она к немцам в плен не попала. А самих нас тогда уже из квартиры перевели жить в подвал – там двухкомнатная квартира была в подвале трехэтажного деревянного дома. Там тогда жил один портной… Пришла бумага, что он убит, и место освободилось. Окна этой комнаты выходили на улицу вровень с тротуаром, так что видно было только ноги людей. Спать было совершенно невозможно – прямо под домом было метро, и ходило оно до часа-двух ночи… Сначала мы никак там спать не могли – потом привыкли уже.
И я поехал за бабушкой. Бабушка вместе с ее сестрой жила в Редкино, на следующей станции после Завидова, где я родился. Деревню-то нашу затопило, и там образовалось море, так что до войны мы еще к бабушке отдыхать ездили. Естественно, вся местность мне там была знакома.
На поезде я приехал туда днем, тогда все были в шоке: немец уже занял город Калинин и станцию рядом с ним. Приехал я вечером и сразу решил за бабушкой идти. Мне все говорили, что не нужно туда ходить, что немец уже ту станцию захватил. А от того места, куда я приехал, до бабушки было 10 км по железной дороге; ну я и побежал. Железная дорога-то на насыпи находится, а внизу около нее маленькая дорожка есть – я и побежал по ней. Когда до бабушки еще километра два или три оставалось, я девушку встретил: бежит она, бедненькая, в одном сарафане… У нее убили кого-то, и она даже не знает, куда бежать. Я ей со мной предложил пойти к моей бабушке, мол, мы бабушку возьмем и все вместе обратно побежим. Но она отказалась почему-то. А в это время самолет летел немецкий – настоящий, с желтой краской и черными крестами. И еще я видел, как наши войска отступали: прямо мимо нас солдаты наши бежали с пулеметами что есть духу… А самолет как начал из пулемета по солдатам стрелять! Я очень испугался. Увидел тогда два дерева – они рядом стояли – туда девушку и затащил. А она и вовсе не в себе была. Там мы обстрел и переждали. А девушка все-таки со мной дальше пойти не захотела, говорит, мол, с солдатами пойду… Ну что уж поделать…
До бабушки я добежал (а у нее самый крайний дом был от железной дороги), по ступенькам поднимаюсь на крыльцо, и тут слышу – пули! Прямо по этому крыльцу бьют. А еще летят и чудят они так красиво, что я аж на месте остановился. Потом понял – это же пули! Меня же сейчас убить могут! И бегом в дом к бабушке. Забежал к ней и кричу: «Бабушка, бабушка! Где ты? Бежим скорее!», а ее и нет нигде. А потом слышу – из подвала кричат: «Ваня! Ты что ли?..». «Я, бабушка, я! Пойдем скорее обратно!». «Да куда же идти-то? Стреляют же кругом…Ты давай уходи – спасайся». Я говорю, мол, нет, вместе уйдем, а они меня прямо силком оттуда выгнали – чтобы я к немцам в плен не попал. И я побежал обратно.
Когда я обратно побежал по той же дороге – уже никого там не было… Километров пять пробежал, вижу: та девушка лежит, мертвая… Я тогда уже наметан был – как делать искусственное дыхание, как узнать, жив человек или мертв, как пульс проверять… Проверил все – мертвая она. Ну а куда ж я с ней?.. Я и дальше бегом – домой, думал, там сейчас на поезд сяду и быстро уеду. А когда я прибежал на станцию ту – Редкино, там все были готовы к тому, что сейчас уже немцы придут. Военные тоже – кто убегал, кто прятался…
Вечер тогда был, смеркалось… И я в тот момент так почувствовал Родину! Все время все говорили, какая она, родина, хорошая, как ее беречь нужно, но в душе я до того момента ничего этого не чувствовал. А там я увидел, что все горит. Моя родина горит! Сено горит, коровы бегут бесхозные, орут… Колхоз распустили тогда уже. Немцы вот-вот придут… Все растаскивать принялись со складов: мужики таскали сахарные мешки по 50-70 кг, с мукой такие же мешки… Я смотрю на это все, слышу – мне кричат: «Ваня, ты чего стоишь? Иди, подсоби чем-нибудь!». И я туда же побежал. Автоматы еще почему-то там стреляли. Я взял мешок с горохом – тяжелый такой – и тоже принес в дом родных, у которых остановился.
Ночь уже наступила. Я вышел на улицу – все кругом горит: дома, колхозные угодья… Государственные запасы сена горят так, что вокруг бело… Стога большие, высокие, стояли специально поближе к железной дороге, чтобы проще было в вагоны транспортировать… Все горит! Кругом все что-то тащат, кричат, бегут, как сумасшедшие… Вот посмотрел я – это родина наше горит… Моя родина.
Ночью взрыв был – мощный-мощный… Взорвали мост, через который идет железная дорога. Получается, что обратно-то мне уже и не уехать. К тому же немцы заняли станцию, откуда я приехал. И я остался у родных – тети моей (тети Мани) с ее мужем и детьми. Утром сказали, что немцы заняли нашу станцию – я их уже даже на улице видел.
К обеду к нам дети моей тети прибежали – мол, немцы идут. Я в избе стою – одетый, в шапке, в пальто… Тогда холодно уже было… Входит к нам офицер и два солдата с автоматами – немцы… Солдаты шушукаются: «Partisan, partisan …», а офицер ко мне подходит и с меня шапку снимает – «Nicht partisan», – говорит. Это «не партизан» значит. Дело в том, что партизаны наши были заметны тем, что они все стриглись наголо – чтобы вши не заводились, грязь… Мылись-то солдаты редко. У наших партизан был закон: обязательно стричься наголо. Получается, был бы я стриженным тогда – и меня бы забрали как партизана и расстреляли… А так меня оставили в покое. Но нам сказали, что в доме нашем будет жить этот немецкий офицер – он там и поселился. А я, выходит, и лишний. Продуктов-то и так не хватает… А у меня еще и бабушка старая осталась там, я ей помогать должен. Я так и сказал тете Мани, и она говорит, мол, все правильно, ты туда иди. Утром я снова пошел к бабушке. А офицер немецкий у моих родных остался – он там жил, спал, а снабжение едой у немецких офицеров хорошее было – кур резали, телят…
Тогда уже выпал снег. Это был ноябрь 1941 года. Немцы не были такими злыми – партизанское движение их пока не беспокоило, оно еще не разрослось тогда. Немцы тогда еще представляли себя гуманной расой. Тогда еще только началась война.
И я опять пошел к бабушке – только не по железнодорожной линии, а по той, где ездили уже на санях. Иду я, а там как раз едет немец и говорит мне: «Садись, подвезу…». Я испугался… Немецкий-то язык я хорошо знал, но об этом никому-никому не рассказывал, чтоб не привлекли меня куда-нибудь к немцам в помощники. В общем немец тот меня уговорил на ломанном русском языке, и мы поехали. А эта дорога вела точно в ту деревню, куда я и ехал. Я вовремя сошел, а они в другую сторону поехали – направо свернули.
Пришел к бабушке. У нее я прожил день или два. У них там картошка была, запасы, даже овца не зарезанная, т.е. они еще могли прозимовать. Но туда уже немцы-тыловики подошли. И всем жильцам деревни поступило распоряжение эвакуироваться в тыл, потому что на этом месте будут бои идти. Немцы тогда еще военную конвенцию соблюдали, поэтому мирных жителей предупредили о боях. Нас всех в кучу собрали, и бабушка моя эту овцу с собой взяла на веревочке. Человек сорок нас было, и всех погнали в тыл до следующей станции. Шли мы долго-долго и к вечеру пришли в какую-то деревню. А переселенцев-то никто к себе брать не хотел, и нас немцы с автоматами размещали. Нас с бабушкой поселили в какой-то хороший красивый дом с резными ставнями на окнах… Подвал там был высокий… Словом, зажиточный дом. Ну а надо же было еще есть что-то, а кто нас там кормить-то будет?.. Хозяева те говорят, мол, что это вы на наши харчи?.. Картошки наварили, едим… А они говорят бабушке: «Давайте режьте овцу вашу – мясо будет». А бабушки-то мои отказываются, мол, нет, подождем еще, поди, скоро война кончится – мы и обратно к себе пойдем, а сейчас картошку есть будем – ее-то я еще с собой в мешке туда принес, а бабушка с собой бутылочку масла подсолнечного взяла да крупы в мешочках. Сначала я с ними там ночевал, а потом понял, почувствовал, что они и себя тут едва прокормят, а я такой здоровый парень в тягость им здесь буду.
Когда еще был в Москве, уже началась пропаганда о партизанах, мол, кому по каким-то причинам нельзя воевать – те идут в партизанские отряды. И партизаны эти представлялись такими смелыми, отважными людьми, их награждали даже… И я решил, что и здесь, у нас, тоже должны быть партизаны. Тогда я бабушкам потихоньку и сказал: «Ты только не говори никому, но я пойду в Москву пешком – в партизаны». Бабушки заплакали сразу, но я ушел…Ушел в совершенно неведанную, незнакомую, чужую мне жизнь.
Вот так один, без продуктов, я и ушел. Оказался в каком-то незнакомом лесу. А тверские леса были в то время очень большие – прямо чащобы. Я тогда почему-то никого страха не чувствовал. Одет я был тогда хорошо, потому что когда у нас отец умер, то мама на его зарплату (выдали похоронные деньги) купила мне, брату и сестре хорошие пальто. Вот поэтому я был хорошо одет и не мерз и в поле, и в лесу – когда ходил там. Я долго бродил – искал дорогу в лес. Мне нужно было попасть в лес, чтобы найти партизан. Дорогу я нашел только к вечеру и пошел по ней. Ориентировался я тогда очень плохо – местность была незнакомая, я даже не знал, в каком направлении мне надо идти. Где кончается лес? Где поля? Чьи это поля? Где немцы? Где партизаны?.. Ничего этого я тогда не знал. Продуктов с собой у меня было мало – бабушка дала в дорогу немного вареной картошки, соленый огурец и луковицу. Вот и все мои продукты.