Ирвин Шоу
Молодые львы

– Приехали. – Хоуп поднялась.

Вновь он последовал за ней к двери. Вагон остановился, дверь со скрежетом открылась, и они вышли на влажную мостовую. Трамвай покатил дальше в жалобном скрипе рессор, своим грохотом нарушая и без того беспокойный сон жителей близлежащих домов. Девушка повела его в глубь квартала, подальше от трамвайных путей. Кое-где им попадались деревья, уже одевшиеся в зеленый наряд, – живые свидетельства того, что весна наступит и в этом году.

Девушка свернула в маленький забетонированный дворик, который заканчивался высоким каменным крыльцом, перегороженным металлической дверью-решеткой. Она поднялась по ступенькам, вставила ключ в замок, повернула, и дверь распахнулась.

– Вот мы и дома, – холодно сказала Хоуп и повернулась к Ною.

Ной снял шляпу. Лицо девушки светлым пятном выступало из темноты. Она тоже сняла шляпку. Ее волосы волнистой дугой обрамляли щеки и лоб, казалось, выточенные из слоновой кости. Стоя рядом с Хоуп в тени дома, Ной почувствовал, что вот-вот расплачется, он словно потерял что-то самое дорогое.

– Я… я хочу сказать… – зашептал он, – я совсем даже не против… то есть я очень рад… рад тому, что проводил вас домой.

– Спасибо. – Хоуп тоже ответила шепотом, но без всяких эмоций.

– Как все сложно. – Ной удивленно развел руками. – Если б вы знали, как все сложно. Я хочу сказать, что очень доволен нашей прогулкой, честное слово.

Хоуп стояла так близко, такая юная и хрупкая, такая смелая и одинокая… Ной протянул руки, словно слепой, осторожно обхватил голову девушки и поцеловал ее в мягкие, упругие, чуть влажные от тумана губы.

И заработал пощечину. Эхо удара отразилось от каменной лестницы. Щека онемела. «И откуда такая сила в столь хрупком создании?» – изумленно подумал Ной.

– С чего вы решили, что можете поцеловать меня? – ледяным тоном спросила Хоуп.

– Я… я не знаю. – Ной поднес руку к щеке, чтобы потереть ее и унять боль, и тут же, устыдившись, отдернул: не хотелось в такой момент показывать собственную слабость. – Я… просто поцеловал.

– Вы можете проделывать это с другими вашими девушками, но только не со мной, – сурово отчитала его Хоуп.

– Да не целую я других девушек, – пролепетал Ной.

– Ага, – усмехнулась Хоуп, – значит, только меня? Уж извините, что показалась вам такой доступной!

– Да нет же, нет! – воскликнул Ной, скорбя о своей дурацкой поспешности. – Вы меня неправильно поняли. – «Господи, – подумал он, – ну как, как мне объяснить ей, какие меня раздирают чувства? Теперь она думает, что я похотливый кретин из аптеки на углу, готовый прихватить любую девчонку, которая ему это позволит». Он с трудом проглотил слюну, слова застревали в пересохшем горле.

– Извините меня. Ради Бога, извините, – сумел выдавить он.

– Наверное, вам представляется, – она не говорила, а рубила, – будто вы так красивы, так умны, так неотразимы, что любая девушка только и мечтает о том, чтобы вы ее полапали…

В отчаянии Ной попятился назад и чуть не свалился со ступеней, что отделяли его от бетонированного дворика.

– Никогда в жизни я не сталкивалась с таким наглым, самоуверенным, самовлюбленным молодым человеком.

– Прекратите, – простонал Ной. – Я этого не вынесу.

– А теперь позвольте пожелать вам спокойной ночи, мистер Аккерман, – ехидно произнесла девушка.

– О нет, – шептал он. – Не сейчас. Вы не можете вот так уйти.

Хоуп шевельнула железную дверь-решетку, и скрип петель едва не оглушил Ноя.

– Пожалуйста, – молил он, – выслушайте меня…

– Спокойной ночи. – И мгновением позже Хоуп оказалась за решеткой, которая тут же захлопнулась на замок. Не оглянувшись, девушка открыла деревянную дверь и вошла в дом. Какое-то время Ной тупо таращился на две двери, деревянную и металлическую, потом медленно повернулся и в тоске направился к улице.

Пройдя ярдов тридцать, Ной остановился. Шляпу он по-прежнему держал в руке, не замечая того, что вновь начавшийся дождь успел намочить его волосы. Оглядевшись, Ной повернул обратно, к дому девушки. В забранном решеткой окне на первом этаже горел свет. Сквозь задернутые портьеры Ной мог видеть перемещающуюся по комнате тень.

Он приблизился к окну, глубоко вдохнул и постучал. Через несколько секунд портьеры раздвинулись, и он увидел лицо Хоуп. Ной плотнее прижался к окну и сумбурными жестами попытался показать, что хочет поговорить с ней. Хоуп раздраженно покачала головой и махнула рукой, отсылая его прочь, и тогда Ной решился подать голос. Он произнес громко и отчетливо, чуть ли не касаясь губами решетки:

– Откройте дверь. Мне надо поговорить с вами. Я заблудился. Заблудился. ЗАБЛУДИЛСЯ!

Хоуп колебалась, глядя на Ноя сквозь забрызганное дождем стекло. Потом улыбнулась и исчезла. Но вскоре он услышал скрип открывающейся двери, и Хоуп возникла у решетки. Вздох облегчения вырвался из груди Ноя:

– Я так рад вас видеть.

– Вы не знаете обратной дороги? – спросила она.

– Я заблудился, и никому уже меня не найти.

Она хохотнула:

– А вы ведь круглый дурак, не так ли?

– Да, – смиренно признал он. – Круглый.

– Ладно. – Стоя по ту сторону двери-решетки, Хоуп вновь стала очень серьезной. – На улице сразу повернете налево, пройдете два квартала и подождете трамвая, того, что приедет слева. Он довезет вас до «Истерн-паркуэй», а потом…

Она говорила и говорила, ее голос превращал в музыку сухие указания, призванные вывести его в большой мир. Ной заметил, что девушка сняла туфли. Без них она была гораздо ниже ростом, чем ему показалось вначале, очень миниатюрная и милая.

– Вы меня слушаете? – спросила Хоуп.

– Я хочу вам кое-что сказать, – громко заговорил он. – Я не наглый, я не самоуверенный, я не…

– Ш-ш-ш, – остановила она его. – Тетя спит.

– Я очень застенчивый, – прошептал он, – никакой самовлюбленности у меня нет и в помине, и я не знаю, почему я вас поцеловал. Я… просто не мог не поцеловать.

– Не так громко. Тетя спит, – напомнила Хоуп.

– Я пытался произвести на вас впечатление, – шептал он. – Не знаю я никаких европейских женщин. Мне хотелось показать вам, какой я умный и многоопытный. Я боялся, что на такого, какой я есть на самом деле, вы и не взглянете. В этот вечер в голове у меня все перемешалось. Что-то со мной произошло. Такого никогда не было. Вы поступили правильно, ударив меня. Правильно. Я заслужил этот урок. – Ной приник к решетке. – Хороший урок. Я… я не могу сказать, какие чувства сейчас испытываю. Может быть, позже, возможно, в другой раз, но… – Он запнулся. – Вы – девушка Роджера?

– Нет. Постоянного кавалера у меня нет.

Ной разразился истеричным скрипучим смехом.

– Моя тетя, – в который уж раз повторила Хоуп.

– Я все понял, – прошептал он. – Трамвай до «Истерн-паркуэй». Спокойной ночи. Благодарю вас. Спокойной ночи.

Однако он не сдвинулся с места. Они смотрели друг на друга в сумрачном свете уличного фонаря.

Ной услышал, как щелкнул замок металлической двери-решетки, увидел, как открылась сама дверь, и шагнул вперед. Они поцеловались, но совсем не так, как в первый раз. Ной чувствовал себя на седьмом небе от счастья, однако все еще опасался, что в любой момент девушка может отступить и отвесить ему новую оплеуху.

Хоуп очень медленно отошла от него с загадочной улыбкой на лице.

– Не заблудись на обратном пути.

– Трамвай, – шептал Ной, – трамвай до «Истерн-паркуэй», а потом… Я тебя люблю. Я тебя люблю.

– Спокойной ночи. – Ее улыбка стала шире. – Спасибо, что проводил.

Хоуп отступила на шаг, и решетка между ними захлопнулась. Хоуп повернулась, открыла дверь и неслышно переступила порог. Дверь за ней закрылась, и улица опустела. Ной зашагал к трамваю. И лишь много позже, часа через два, когда он уже подходил к двери своей квартиры, Ной внезапно осознал: за двадцать один год, что он прожил на свете, никто не слышал от него этих слов: «Я тебя люблю».

В темной комнате слышалось ровное дыхание спящего Роджера. Ной быстренько, стараясь не шуметь, разделся и юркнул в кровать, стоящую у противоположной стены. Он долго лежал, уставившись в потолок. То вновь взлетал на седьмое небо, вспоминая несказанное наслаждение, которое принес ему поцелуй у металлической двери-решетки, то проваливался в пучину ужаса при мысли о том, что утром придется объясняться с Роджером.

Он уже засыпал, когда услышал свое имя.

– Ной!

Он открыл глаза.

– Привет, Роджер.

– Все в порядке?

– Да.

Молчание.

– Ты отвез ее домой?

– Да.

Вновь темная комната погрузилась в тишину.

– Мы выходили за сэндвичами, – пояснил Роджер, – и, должно быть, разминулись с вами.

– Да.

Опять долгая пауза.

– Роджер…

– Да.

– Я знаю, что должен все объяснить. Я не хотел… Честное слово… Я собирался уйти один, а потом… У меня что-то с памятью… Роджер, ты не спишь?

– Нет.

– Роджер, она сказала…

– Что?

– Хоуп сказала, что она не твоя девушка.

– Неужели?

– Она сказала, что у нее нет постоянного кавалера. Но если она твоя девушка… Если ты хочешь, чтобы она была твоей девушкой… я… я, конечно же, не буду с ней встречаться. Никогда не подойду к ней на пушечный выстрел. Клянусь, Роджер. Ты не спишь?

– Да нет же. Она действительно не моя девушка. Не буду отрицать, время от времени мысль о том, что было бы неплохо встречаться с ней регулярно, приходила мне в голову, но кому охота трижды в неделю ездить в Бруклин?

В темноте Ной вытер выступивший на лбу пот.

– Роджер?

– Да.

– Я тебя люблю.

– Да пошел ты! Пора спать.

С другой кровати донесся смешок. И снова в комнате воцарилась тишина.

За следующие два месяца Ной и Хоуп написали друг другу сорок два письма. Работали они на соседних улицах, поэтому каждый день встречались за ланчем и почти каждый вечер вместе обедали. Случалось, что в солнечные дни, ближе к вечеру, они убегали с работы и гуляли вдоль доков, наблюдая, как корабли приплывают в гавань и покидают ее. За два месяца Ной, не считаясь со временем, тридцать семь раз ездил в Бруклин и обратно, но истинные чувства они проявляли лишь в письмах, заботу о которых взяло на себя почтовое ведомство Соединенных Штатов Америки.

Сидя рядом с Хоуп, пусть в темноте, пусть наедине, Ной мог сказать лишь: «Ты такая красивая», или «Мне очень нравится твоя улыбка», или «В воскресенье вечером ты пойдешь со мной в кино?» Зато перед листом бумаги, который по долгу службы должны были доставить Хоуп неизвестные Ною люди, он обретал дар красноречия и писал: «С твоей красотой я не расстаюсь ни днем, ни ночью. Когда утром я смотрю на небо, оно становится более ярким, так как я знаю, что и ты ходишь под этим небом. Когда я смотрю на мост через реку, мне кажется, что мост этот стал прочнее, так как ты прошла по этому мосту вместе со мной. Когда я смотрю на отражение своего лица в зеркале, мне кажется, что лицо это стало красивее, потому что прошлым вечером ты целовала его…»

И Хоуп, воспитанная в строгости в далеком, провинциальном Вермонте, такая сдержанная и осторожная в проявлении любви на свиданиях, писала в ответ: «…Ты только что ушел, и я представляю себе, как ты шагаешь по пустынной улице, ждешь в темноте трамвая, трясешься в вагоне подземки. Я остаюсь с тобой, пока ты едешь через весь город. Дорогой мой, ты сейчас в пути, а я сижу дома. Все уже давно спят, на столе горит лампа, а я думаю о том, какой ты у меня. Я знаю, что ты хороший, сильный, справедливый, и я уверена в том, что люблю тебя. У тебя прекрасные глаза, грустный рот, а руки крепкие и в то же время нежные…»

При встрече же они лишь смотрели друг на друга, не в силах произнести те пылкие слова, которыми обменивались в письмах. Ноя хватало лишь на фразу: «У меня есть два билета в театр, давай сходим, если ты сегодня не занята?»

А потом, поздно вечером, возбужденные спектаклем, ослепленные любовью, едва держащиеся на ногах от недосыпания, они стояли обнявшись на холодном крыльце, не имея возможности войти в дом Хоуп, потому что у ее дяди была дурная привычка чуть ли не до рассвета читать в гостиной Библию. Сжимая друг друга в объятиях, они целовались так, что немели губы, и в эти моменты реальная жизнь сливалась с чувствами, которые они решались выразить только на бумаге.

Они еще не познали друг друга. Прежде всего потому, что в этом, казалось бы, огромном городе, с его десятью миллионами квартир, не было местечка, которое они могли бы назвать своим и войти туда с высоко поднятой головой. Преградой служила и глубокая религиозность Хоуп. Всякий раз, когда они вплотную приближались к последней черте, она давала задний ход, шепча: «В другой раз, в другой раз, не сейчас…»

– Ты же просто взорвешься, – посмеиваясь, говорил Ною Роджер. – Тебя разнесет в клочья. Это же противоестественно. У Хоуп что-то не в порядке с головой. Разве она не знает, что принадлежит к послевоенному поколению?

– Перестань, Роджер, – отмахивался Ной. Он сидел за столом и печатал очередное письмо Хоуп. Роджер же лежал на полу, потому что пять месяцев назад в его софе вылезла пружина и человек высокого роста теперь не мог развалиться там в удобной позе.

– Бруклин, – вещал Роджер. – Неведомая, таинственная земля. – Поскольку он лежал на спине, то решил качать пресс и трижды медленно приподнял ноги, а потом опустил их. – Достаточно. Я чувствую, что здоровья у меня прибавилось. Секс – это как плавание. Или ты ныряешь с головой, или близко не подходишь к воде. А если тереться у ее кромки, тебя лишь обдаст брызгами, отчего ты начнешь мерзнуть и злиться. Еще месяц свиданий с этой девушкой – и тебе придется идти к психоаналитику. Напиши ей об этом и укажи, что это мои слова.

– Обязательно, – ответил Ной. – Уже пишу.

– Если ты утратишь бдительность, то не миновать тебе похода под венец.

Ной перестал печатать. Пишущую машинку он приобрел в кредит, когда понял, сколько ему предстоит написать писем.

– Мне это не грозит. Жениться я не собираюсь. – Но на самом деле Ной уже не раз задумывался над этим, а в письмах даже намекал Хоуп на подобный исход.

– Вообще-то это не самый худший вариант, – заметил Роджер. – Хоуп – отличная девушка, а женитьба убережет тебя от призыва.

Они старались даже не думать о призыве. К счастью, Ною достался один из последних номеров^[24]. Тем не менее перспектива службы в армии, пусть и в отдаленном будущем, маячила, словно темная туча на горизонте.

– По большому счету, к Хоуп у меня только две претензии, – продолжал рассуждать Роджер, лежа на полу. – Первая: из-за нее ты никак не можешь выспаться. О второй ты знаешь. А в принципе общение с ней только идет тебе на пользу.

Ной с благодарностью посмотрел на друга.

– Однако она просто обязана переспать с тобой.

– Замолчи.

– Вот что я тебе скажу. Я уеду на уик-энд, и квартира останется в вашем полном распоряжении. – Роджер сел. – Блестящая мысль, не так ли?

– Спасибо. Если возникнет необходимость, я обязательно воспользуюсь твоим предложением.

– Может, мне самому поговорить с ней? – Роджер наморщил лоб. – На правах лучшего друга, обеспокоенного твоим психическим состоянием. «Милая девушка, вы, возможно, об этом не догадываетесь, но Ной на пределе. Он готов выпрыгнуть из окна». Дай мне десятицентовик, я позвоню ей прямо сейчас.

– С этим я разберусь сам, – без должной уверенности ответил Ной.

– Как насчет ближайшего воскресенья? – напирал Роджер. – Прекрасный месяц июнь, полная луна, и так далее, и так далее…

– Это воскресенье исключается, – покачал головой Ной. – Мы идем на свадьбу.

– Кто женится? – полюбопытствовал Роджер. – Вы?

Ной деланно рассмеялся.

– Ее бруклинская подруга выходит замуж.

– Нью-йоркская подземка должна предоставить вам оптовую скидку. – Роджер вновь улегся на пол. – Я высказался. Пора и отдохнуть.

Какое-то время он молчал. Ной продолжал печатать.

– Один месяц, – опять подал голос Роджер. – А потом кушетка психоаналитика. Попомни мои слова.

Ной рассмеялся и встал:

– Ты меня убедил. Пойдем, угощу тебя пивом.

Роджер живо вскочил.

– О мой дорогой друг! Девственник Ной!

Рассмеявшись, они вышли в теплый летний вечер и направились к захудалому салуну на Колумбус-авеню, в котором довольно часто бывали.

Свадьбу играли в большом доме во Флэтбуше. От тенистой улицы дом отделяла небольшая лужайка, а сзади к нему примыкал сад. Очаровательная невеста радовала глаз, священник деловито обвенчал молодых, и по завершении церемонии гостям подали шампанское.

Стоял теплый летний день, ярко светило солнце, улыбки гостей были нежными и чувственными, как это обычно бывает на свадьбах. Молодые парочки уединялись, чтобы поговорить о чем-то своем.

Хоуп надела новое желтое платье. В последнюю неделю она часто бывала на солнце и успела загореть. Ной с гордостью, но и с некоторым беспокойством наблюдал, как она общается с гостями. Ему нравились и ее новая прическа, и мягкий, золотистый отлив ткани ее платья. Ной стоял чуть в стороне, маленькими глотками пил шампанское, иной раз перебрасывался несколькими словами с теми из гостей, которые подходили к нему, но видел он только Хоуп, ее волосы, ее губы, ее ноги.

Ной поцеловал новобрачную, окунувшись в круговорот белого атласа, кружев, вкуса помады, аромата духов и флердоранжа. Но смотрел он не в яркие, сверкающие глаза невесты, не на ее приоткрытые губки, а на наблюдавшую за ним с другого конца комнаты Хоуп, восхищаясь ее шеей, ее талией. И когда Хоуп подошла к нему, Ной встретил ее словами: «Есть у меня одно желание», – и обнял за талию, туго обтянутую корсажем нового платья. Он почувствовал хрупкость ее девичьего тела, ощутил легкое движение ее бедер. Хоуп его поняла. Она поднялась на цыпочки и поцеловала Ноя. Кое-кто из гостей смотрел на них, но Ноя это нисколько не смущало. Ведь на свадьбах всем дозволено целоваться. Кроме того, Ною никогда еще не приходилось пить шампанское в жаркий летний день.

Они наблюдали, как молодые, щедро обсыпанные рисом, отбыли в автомобиле, украшенном развевающимися лентами. Мать плакала на крылечке. Новоиспеченный муж, раскрасневшийся и смущенный, улыбался за задним стеклом машины. Ной и Хоуп посмотрели друг на друга и поняли, что думают об одном и том же.

– А почему бы нам не… – зашептал Ной.

– Ш-ш-ш. – Она приложила пальчик к его губам. – Ты выпил слишком много шампанского.

Они попрощались с хозяевами и гостями и зашагали по улице, обсаженной высокими деревьями, вдоль лужаек, на которых вращались разбрызгиватели. Капельки воды, переливаясь всеми цветами радуги, падали на траву, в воздухе стоял аромат свежей зелени. Ной и Хоуп шли медленно, держась за руки.

– Куда они поехали? – спросил Ной.

– В Калифорнию, – ответила Хоуп. – На месяц. Там в Монтерее у его кузена свой дом.

Они шагали бок о бок мимо лужаек Флэтбуша, думая о пляжах Монтерея, о накатывающих на них волнах могучего Тихого океана, о мексиканских домиках, застывших под испепеляющим южным солнцем, и о двух молодых людях, которые сейчас усаживаются в купе поезда на вокзале Гранд-Сентрал и запирают дверь на замок.

– Господи, – кисло улыбнулся Ной. – Мне их жаль.

– Почему?

– В такую ночь. Первый раз. Ночь-то будет одна из самых жарких в году.

Хоуп вырвала руку.

– Какой ты грубый, вульгарный…

– Хоуп… – запротестовал Ной. – Я же пошутил.

– Так нельзя, – продолжала бушевать Хоуп. – Высмеивать все и вся! – На ее глазах, к изумлению Ноя, показались слезы.

– Дорогая, не плачь, пожалуйста. – Он обнял ее, не обращая внимания на двух мальчишек и собаку колли, наблюдавших за ними с одной из лужаек.

Хоуп отпрянула.

– Не трогай меня! – Она зашагала прочь.

– Пожалуйста. – Ной засеменил следом. – Пожалуйста, позволь мне все объяснить.

– Напиши мне письмо, – сквозь слезы бросила Хоуп. – Всю свою нежность ты, похоже, приберегаешь для пишущей машинки.

Ной догнал ее и молча пошел рядом, не зная, что сказать. Он был озадачен, растерян, он словно оказался в безбрежном море женского безрассудства и не пытался что-либо предпринять, дрейфовал без руля и ветрил, отдался на волю волн и ветра в надежде, что они вынесут его к спасительному берегу.

Однако Хоуп не желала сменить гнев на милость и всю дорогу, пока они ехали на трамвае, молчала, недовольно поджав губки. «Господи, – думал Ной, время от времени поглядывая на нее, как побитый пес, – она же может перестать со мной встречаться!»

Но Хоуп позволила ему войти в дом, открыв обе двери своим ключом. Их встретила тишина: дядя и тетя Хоуп вместе с двумя детьми на три дня уехали из города.

– Ты голоден? – сердито спросила Хоуп, стоя посреди гостиной.

Ною очень хотелось ее поцеловать, но одного взгляда на ее лицо хватило для того, чтобы эти мысли вылетели у него из головы.

– Думаю, мне лучше поехать домой, – ответил он.

– Ты можешь поесть и здесь. Ужин в леднике.

Ной покорно последовал за Хоуп на кухню и принялся помогать, стараясь не мешаться у нее под ногами. Она достала тарелку с вареной курятиной, приготовила салат, налила кувшин молока. Поставила все на поднос и рявкнула: «В сад!» Совсем как сержант, отдающий команду взводу.

Ной взял поднос и вынес его в садик, примыкающий к дому, – маленький прямоугольник, с боков огражденный высоким дощатым забором, а торцом упирающийся в глухую кирпичную стену гаража, сплошь затянутую плющом. В садике росла высокая акация, в одном углу дядя Хоуп сделал альпийскую горку и разбил несколько клумб. Там же стояли деревянный стол со свечами под абажурами и длинный диван-качели под тентом. В сгущающихся сумерках Бруклин растаял, как туман, так что садик, в котором они расположились, мог находиться и в Англии, и во Франции, и даже в горах Индии.

Хоуп зажгла свечи, они чинно уселись друг против друга и жадно набросились на еду. Ели молча, не считая вежливых просьб передать соль или кувшин с молоком. Потом сложили салфетки и поднялись.

– Свечи нам не нужны, – решила Хоуп. – Тебя не затруднит задуть ту, что на твоей стороне?

– Нет проблем.

Ной наклонился к стеклянной трубке, оберегавшей свечу от порывов ветра. Хоуп проделала то же самое. Их головы соприкоснулись, когда они одновременно дунули на свечи.

– Прости меня, – выдохнула Хоуп в наступившей темноте. – Я самая злобная женщина на свете.

И стена, разделившая их, разом рухнула. Они уселись на качели, сквозь ветки акации вглядываясь в темнеющее небо, на котором одна за другой начали проступать звезды. Громыхал трамвай, ревели моторы грузовиков, тетя, дядя и двое их детей наслаждались природой, за гаражом о чем-то кричали мальчишки-газетчики, но происходило все это в другом, далеком мире, и к этому миру не имел ни малейшего отношения огороженный забором садик, в котором они сидели в тот вечер.

– Нет, не надо, – шептала Хоуп. – Я боюсь, боюсь. – И наконец: – Дорогой, дорогой.

Ноя охватывали то робость, то торжество, то застенчивость, то изумление. А потом они застыли, потрясенные и подавленные неистовостью охвативших их чувств. Ной испугался, что теперь, когда все свершилось, Хоуп возненавидит его, и каждая секунда молчания убеждала его, что так оно и будет, но внезапно Хоуп засмеялась.

– Видишь… Не так уж и жарко. Даже совсем не жарко.

Гораздо позже, когда Ною пришла пора уходить, они вернулись в дом. Жмурясь от света, старались не смотреть друг на друга. Чтобы чем-то занять себя, Ной включил радиоприемник.

Транслировали фортепьянный концерт Чайковского, мягкую, печальную музыку, словно написанную специально для них, двух молодых людей, только-только вышедших из детства и познавших радость первой любви. Хоуп подошла к Ною и поцеловала его в шею. Он повернулся, чтобы поцеловать ее в ответ, но тут музыка прервалась, сменившись бесстрастным голосом диктора: «Экстренное сообщение Ассошиэйтед Пресс. Немецкое наступление продолжается по всей границе с Россией. Все новые и новые бронетанковые дивизии вводятся в бой на линии фронта, протянувшейся от Финляндии до Черного моря».

– Что случилось? – выдохнула Хоуп.

– Немцы, – ответил Ной, подумав о том, как часто произносилось в последнее время это слово, просто не сходило с языка. – Они напали на Россию. Должно быть, об этом кричали мальчишки на улице…

– Выключи. – Хоуп протянула руку и выключила радиоприемник. – Хотя бы на сегодня.

Ной прижал девушку к себе и почувствовал, как отчаянно колотится ее сердце. «Весь день, – подумал он, – пока мы поздравляли молодоженов, гуляли по городу, весь вечер, который мы провели в саду, шла война, стреляли пушки, умирали люди. От Финляндии до Черного моря». Ной не стал углубляться ни в какие рассуждения. Лишь память зафиксировала эту мысль, как она фиксирует рекламный плакат на обочине дороги, который машинально успеваешь прочитать, проносясь мимо в автомобиле.

Ной и Хоуп сидели на стареньком диване в тихой, замершей комнате. За окном давно стемнело. Где-то далеко кричали мальчишки-газетчики, нарушая ночной покой.

– Какой сегодня день? – спросила Хоуп.

– Воскресенье. – Ной улыбнулся. – День отдыха.

– Это я знаю. Какое число?

– Июнь. Двадцать второе июня.

– Двадцать второе июня, – прошептала она. – Я запомню. В этот день ты впервые познал меня.

Когда Ной вернулся домой, Роджер еще не ложился. Остановившись у двери квартиры и стараясь придать своему лицу самое что ни на есть будничное выражение, дабы Роджер не понял, что произошло сегодня вечером, Ной услышал доносящиеся изнутри тихие звуки пианино. Несомненно, блюз, но Роджер импровизировал на ходу, так что Ной не мог угадать мелодию. Ной послушал две или три минуты, прежде чем открыть дверь. Роджер, не оборачиваясь, помахал ему одной рукой и продолжал играть. Их комната, в дальнем углу которой горела только одна лампа, показалась Ною огромной и загадочной. Ной опустился в большое кожаное кресло у открытого окна. За окном в лабиринте темных улиц спал город. Легкий ветерок лениво шевелил занавески. Ной закрыл глаза, вслушиваясь в наплывающие на него мрачные аккорды. У него возникло ощущение, что каждая клеточка его тела трепещет, откликаясь на эту странную музыку.

Внезапно, не закончив пассажа, Роджер перестал играть. Его длинные пальцы замерли на клавиатуре, он некоторое время разглядывал отполированное, местами поцарапанное дерево старого пианино, а потом повернулся к Ною.

– Квартира твоя.

– Что? – Ной открыл глаза.

– Завтра я ухожу. – Роджер словно продолжал разговор с самим собой, начатый много часов назад.

– Что? – Ной пристально всмотрелся в лицо друга, подозревая, что тот выпил лишнего.

– Ухожу в армию. Потеха закончилась. Теперь начнут призывать штатских.

Ной таращился на него, не понимая, о чем говорит Роджер. «В другое время я бы понял, – думал он, – но эта ночь была слишком уж бурной».

– Я полагаю, – заметил Роджер, – новости докатились и до Бруклина.

– Ты о русских?

– Я о русских.

– Да, я кое-что слышал.

– Я намерен протянуть русским руку помощи.

– Что? – в который уж раз переспросил Ной. – Ты собираешься вступить в русскую армию?

Роджер рассмеялся, подошел к окну и, держась за занавеску, выглянул на улицу.

– Нет, – ответил он, – я собираюсь вступить в армию Соединенных Штатов Америки.

– Я пойду с тобой, – внезапно вырвалось у Ноя.

– Спасибо. Но не дури. Дождись, пока тебя призовут.

– Тебя-то не призывали.

– Еще нет. Но я спешу. – Роджер задумчиво завязал занавеску узлом, потом развязал. – Я старше тебя. Подожди, пока придет твоя очередь. А придет она скоро.

– Ты говоришь так, что можно подумать, тебе лет восемьдесят.

Роджер рассмеялся и вновь повернулся к Ною.

– Прости уж, внучок. – Его голос вновь стал серьезным. – Я старался игнорировать происходящее, пока была такая возможность. А сегодня, послушав радио, понял, что все, точка. С этого момента оправдать собственное существование я могу лишь одним способом – взяв в руки винтовку. От Финляндии до Черного моря, – произнес он, подражая голосу диктора. – От Финляндии до Черного моря, до Гудзона, до Роджера Кэннона. Все равно мы вскоре вступим в войну. И я лишь хочу немного опередить события. Я всю жизнь ждал чего-то важного. Теперь этот момент наступил. Как-никак я происхожу из военной семьи. – Он усмехнулся. – Мой дед дезертировал из-под Энтайтэма, а отец оставил трех внебрачных детей в Суассоне.

– Думаешь, то, что ты собираешься сделать, принесет какую-то пользу? – спросил Ной.

Усмешка Роджера стала шире.

– Не спрашивай меня об этом, внучок. Никогда не спрашивай. – Внезапно его губы сжались в узкую полоску. – Возможно, для меня это единственный выход. Сейчас, как ты, наверное, заметил, у меня нет цели в жизни. Это же болезнь. Вначале появляется прыщик, на который ты не обращаешь внимания. А тремя годами позже тебя разбивает паралич. Возможно, армия укажет мне цель в жизни… – Роджер ухмыльнулся. – К примеру, остаться в живых, или стать сержантом, или выиграть войну. Не будешь возражать, если я еще немного поиграю?

– Разумеется, нет, – вяло ответил Ной, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, который твердил: «Роджер хочет умереть, он хочет умереть, и его таки убьют».

Роджер вернулся к пианино, положил руки на клавиши и заиграл что-то такое, чего Ной никогда не слышал.

– Так или иначе, – произнес Роджер, продолжая играть, – я рад, что у вас с Хоуп наконец-то все получилось…

– Что? – Ной попытался вспомнить, намекнул ли он Роджеру о своих успехах. – О чем ты?

– У тебя все написано на лице, – заулыбался Роджер. – Большими буквами. Как на неоновой вывеске. – И заиграл что-то на басах.

Роджер ушел в армию на следующий день. Он не разрешил Ною проводить его до призывного пункта, оставил ему все свои вещи, всю мебель, все книги, всю одежду. Ною она была велика.

– Все это мне ни к чему. – Роджер критически оглядел свое добро, накопившееся за двадцать шесть лет его жизни. – Хлам, да и только. – Он сунул в карман последний номер «Нью рипаблик», чтобы почитать в подземке по пути к Уайтхолл-стрит, и улыбнулся. – Оружие не из лучших, но другого нет.

Роджер помахал Ною рукой, лихо сдвинул шляпу набекрень, как, по его разумению, полагалось носить головной убор новобранцу, и навсегда ушел из квартиры, в которой прожил пять лет. Ной провожал его, ощущая комок в горле. Он считал, что никогда больше у него не будет настоящего друга, а лучшие дни жизни уже в прошлом.

Время от времени Ной получал короткие, саркастические письма из какого-то учебного центра в одном из южных штатов. Однажды он достал из конверта отпечатанную на мимеографе копию приказа по роте о присвоении рядовому Роджеру Кэннону звания рядового первого класса. А после довольно длительного перерыва пришло двухстраничное письмо с Филиппин с подробным описанием манильского района красных фонарей и некой девицы, наполовину бирманки, наполовину голландки, живот которой украшала татуировка, изображающая американский военный корабль «Техас». Заканчивалось письмо коротким постскриптумом, написанным размашистым почерком Роджера: «От армии держись подальше. Там нет места человеческим существам».