Ирвин Шоу
Две недели в другом городе. Вечер в Византии

Глава 11

Открывая дверь своего номера, он услышал в безлюдном коридоре какой-то шорох. Дверь подсобного помещения, находившегося в двадцати футах от того места, где стоял Джек, открылась, и Эндрюс увидел выходящего из комнаты Брезача. Парень, прятавшийся среди тазов и кофейников, покинул свое укрытие и быстро направился к Джеку. Полы расстегнутого пальто хлестали по ногам юноши.

– О господи, – рассерженно произнес Джек, шагнув к Брезачу и сжимая увесистый ключ в кулаке, как оружие. – Не вздумай что-нибудь выкинуть.

Брезач остановился.

– Я вас ждал, – произнес он, нервно моргая. – Я не вооружен. Вам нечего бояться. Честное слово. У меня нет ножа. – Его голос звучал умоляюще. – Клянусь вам, я без ножа. Можете меня обыскать. Я хочу только поговорить с вами. Я вас не обманываю. – Брезач положил ладони на затылок. – Обыщите меня.

Джек заколебался. «Такой пустяк я могу для него сделать», – подумал он.

– Ладно. Заходи.

– Вы не хотите меня обыскать? – Брезач не опускал рук.

На юноше были измятые вельветовые брюки, темно-синяя рубашка и коричневый твидовый пиджак. Галстук отсутствовал. Ноги Брезача были обуты в поношенные высокие армейские ботинки.

– Нет, я не хочу тебя обыскивать, – сказал Джек.

Брезач почти разочарованно уронил руки; Джек вошел в номер. Юноша медленно проследовал за ним. Джек снял пальто, бросил его на кресло и повернулся лицом к парню.

– Ну, – резко сказал Джек, – что тебе от меня надо?

Посмотрев на висевшие над дверью позолоченные часы, Джек увидел, что они показывают пять минут пятого. Вероника обещала прийти к пяти. Времени на долгий разговор нет, подумал Джек, надо его побыстрей выпроводить отсюда.

– Вы позволите мне сесть? – неуверенно спросил Брезач.

– Садись, садись.

Вид у Брезача был утомленный, измученный, он напоминал студента, который, боясь провалиться на экзамене, несколько ночей подряд корпел над учебниками. Сейчас невозможно было не испытывать к нему жалости.

– Хочешь виски?

– Спасибо.

Брезач опустился на стул. Смущенно закинул ногу на ногу и положил руку на лодыжку, словно позируя перед объективом фотоаппарата.

Джек налил ему виски с содовой. Брезач неловко поднял бокал:

– Будьте здоровы.

– Твое здоровье, – отозвался Джек.

Они выпили. Брезач жадно отхлебнул сразу четверть содержимого бокала. Он заложил одну руку за спинку стула, стремясь продемонстрировать, что чувствует себя как дома.

– Шикарный у вас номер. Неплохо устроились.

– Ты явился сюда, чтобы восторгаться моими апартаментами?

– Нет, – застенчиво произнес Брезач. – Конечно, нет. Это я так – чтобы растопить лед. После вчерашнего. Хочу вам кое-что сказать, мистер Эндрюс.

Он уставился на Джека сквозь очки, словно школьник с плохим зрением, который пытается с задней парты разобрать выведенную на доске формулу.

– Сегодня я пришел без ножа. Но это не значит, что я не захвачу его в другой раз и не воспользуюсь им. Имейте это в виду.

Джек, держа бокал в руке, опустился в кресло и посмотрел на парня:

– Спасибо. Это очень благородно с твоей стороны – предупредить меня.

– Я не хочу, чтобы у вас создалось обо мне ложное представление, – приятным, серьезным голосом произнес Брезач. – Не думайте, будто я простил вас и стерплю любое ваше поведение.

Джек медленно поставил бокал на стол, стоящий возле кресла. Возможно, сейчас самое время подняться и ударить парня пару раз по голове. Крепко. Французы называют это жесткими методами воспитания. Наверно, ему удастся подобным образом вправить юноше мозги. Брезач был высоким, но худощавым, его тонкие руки, высовывавшиеся из-под потертых рукавов пиджака, казались не слишком сильными.

После войны Джек ни разу не дрался, но он был атлетически сложен, обладал могучими плечами и крепкими кулаками. К тому же в детстве и юности ему приходилось драться довольно часто. До ранения он регулярно занимался боксом и вряд ли полностью утратил навыки. Чтобы преподнести урок Брезачу, не требовалось быть абсолютным чемпионом мира. Трех-четырех хороших ударов будет достаточно. Джек тряхнул головой, отвергнув эту идею. Будь Брезач крупнее и сильнее, Джек поколотил бы его. Но даже мальчишкой Джек не связывался с теми, кто был слабее его. Он ненавидел любое проявление хамства и, даже понимая, что малое насилие способно предотвратить серьезное кровопролитие, не мог заставить себя подняться, подойти к Брезачу и врезать ему как следует.

– Хорошо. Если я правильно тебя понял, ты сохраняешь за собой право убить меня.

– Да, – подтвердил Брезач.

– Что тебя заставило пойти на временное перемирие? – поинтересовался Джек.

– Я хочу поговорить с вами. Мне надо кое-что у вас узнать.

– Почему ты решил, что я стану с тобой разговаривать?

– Вы же впустили меня в номер. Говорите со мной, верно?

– Послушай, Брезач, я тоже предупрежу тебя кое о чем. Я могу через пару минут взять телефонную трубку и попросить администратора прислать сюда полицию. У тебя будут серьезные неприятности, если я заявлю под присягой, что ты грозил убить меня.

– Вы этого не сделаете, – произнес Брезач.

– Не уверен.

– Тогда все раскроется, – спокойно сказал Брезач. – Попадет в прессу. Ваша жена узнает. Ваше начальство – тоже. Как долго вам удастся оставаться на государственной службе после того, как газеты сообщат о том, что у вас в Риме возникли неприятности из-за связи с молодой итальянкой?

«Он хоть и тощий, – подумал Джек, – а все-таки, наверно, мне следует ему вмазать».

– Нет, вы не позовете полицию. – Брезач с жадностью отпил виски с содовой. – Это я вычислил.

Опустошив бокал, юноша поставил его на пол.

– Вы сегодня виделись с Вероникой?

– Да, – ответил Джек. – Мы обедали в ресторане. Тебе сообщить меню?

– Какое у нее настроение?

Брезач подался вперед, пытаясь понять по лицу Джека, правду ли он говорит.

– Превосходное, – безжалостно произнес Джек, мстя Брезачу за то, что юноша упомянул его жену и работу. – Она вся трепещет от счастья.

– Не издевайтесь надо мной. – Брезач попытался придать своему голосу грозную окраску, но он прозвучал обиженно, печально. – Где она сейчас? Куда переехала?

– Не знаю. Если бы и знал, то не сказал.

– Что она обо мне говорила?

Джек задумался. Желание быть жестоким прошло.

– Ничего, – соврал он.

– Я вам не верю. Не обманывайте меня. Я и так очень нервный. Если будете лгать, я за себя не ручаюсь.

– Если ты будешь угрожать, – сказал Джек, – я вышвырну тебя отсюда.

– Ладно, ладно. – Брезач выставил вперед руки, раздвинув пальцы, словно бейсбольный тренер, который подает игроку команду оставаться на своей базе. – Я буду спокоен. Изо всех сил буду стараться не терять самообладания. Я пришел сюда не для того, чтобы драться с вами. Хочу задать вам несколько вопросов. Вполне разумных вопросов. Все, чего я хочу, – это услышать честные ответы на них. Я имею на это право, – с вызовом произнес он. – Вы со мной согласны? Ответьте хотя бы на пару вопросов.

– Что ты хочешь узнать? – спросил Джек.

Нескрываемые страдания Брезача, его душевная незащищенность вызвали у Джека инстинктивное стремление уменьшить его боль.

– Первый и весьма важный вопрос, – невнятно пробормотал юноша. – Вы ее любите?

Джек молчал, но не потому, что хотел поточнее сформулировать искренний ответ – это не составило бы ему труда; он боялся причинить Брезачу дополнительные мучения.

– Черт возьми, Эндрюс, – повысил голос Брезач, – не сочиняйте ничего. Ответьте: да или нет?

– Ну, тогда – нет, – сказал Джек.

– Значит, – произнес юноша, – она для вас – ну, просто развлечение?

– Возможно, ты обрадуешься, узнав, что тебе удалось его сильно испортить.

– Вы ей об этом сказали? – не унимался Брезач.

– О чем?

– Что не любите ее.

– Так вопрос не ставился.

– Я люблю ее, – глухо сказал Брезач.

Он уставился на Джека, следя за его реакцией. Джек молчал. Брезач возбужденно потер руки, как бы согревая их.

– Вы что-нибудь скажете? – спросил Брезач.

– Каких слов ты от меня ждешь? Я должен прийти в умиление?

– Я хочу жениться на ней, – прошептал Брезач. – Я десять раз делал ей предложение. Только формальность мешает нам зарегистрировать брак.

– Что? – с недоумением в голосе произнес Джек.

– Формальность. Она католичка. Ее родители весьма религиозны. Я – атеист. Даже ради нее я не смог бы совершить этот лицемерный шаг…

– Понимаю. – Джек вспомнил Холтов.

Похоже, в Риме религия порождает еще больше проблем, чем в любом ином месте.

– Но она колебалась, – продолжал Брезач. – Каждый уик-энд она отправляется к своим родителям во Флоренцию, и они оказывают на нее давление, принуждают ходить к мессе. Но это – вопрос времени. Она знает, что рано или поздно я пойду на все. Знает, что я не могу без нее жить.

– Ерунда, – отрезал Джек. – Любой человек может прожить без кого угодно.

– Какая гадость! – воскликнул Брезач.

Вскочив, он принялся расхаживать по комнате.

– Гадость. Бездушный цинизм. Это то, из-за чего я ненавижу старость. Если бы я позволил себе стать таким бездушным циником, я бы наложил на себя руки. Лучше умереть до тридцати лет, чем превратиться в человека, подобного вам. Уверен, в моем возрасте вы не были таким. Я вас видел. На экране. Вы тогда еще не начали портиться.

Джек не спускал глаз с Брезача; теперь, когда юноша поднялся со стула, он был способен в любой миг совершить нечто опасное. Джек ощутил, что в нем опять закипает злость. Отчасти это обусловливалось тем, что в каком-то смысле Брезач был прав – в двадцать пять лет Джек не сказал бы, что любой человек может прожить без кого угодно.

– Следи за своим языком, – предупредил Джек юношу. – Я тебя слушаю, сам не знаю почему, но оскорблять себя не позволю.

– Когда мы познакомились, она была девушкой, – громкой скороговоркой выпалил Брезач. – Прошло четыре месяца, прежде чем я попытался поцеловать ее. Когда она перебралась в мою комнату, я сказал себе: «Наконец моя жизнь чего-то стоит». И вот она встречает вас; вы за каких-то полчаса отняли ее у меня. Вы – старый, – он усмехнулся, глядя на Джека, и уголок его рта, как всегда в минуту волнения, дернулся, – толстый, женатый. – Последнее слово Брезач произнес таким тоном, будто оно означало какое-то постыдное извращение. – Самодовольный клерк. Человек, которому не хватило мужества постоять за свой талант. Чиновник, с утра до вечера изобретающий у себя в кабинете всевозможные способы взорвать земной шар…

– Мне кажется, – заметил Джек, – у тебя превратное представление о том, чем я занимаюсь в НАТО. Похоже, ты начитался коммунистических газет.

– Да это все написано на вашем лице! – взорвался Брезач, шагая по гостиной. – Слабоволие, развращенность, коварство, похоть. Вы безобразны! Вы безобразный старик! А она из-за вас бросила меня. Я вам скажу кое-что еще, – исступленно закричал Брезач. – Я красавец! Спросите ее сами, называла она меня красавцем или нет.

Услышав, как Брезач расхваливает себя, Джек не удержался от смеха.

– Хорошо, смейтесь. – Брезач в угрожающей позе застыл над Джеком. – Мне следовало ждать подобной реакции от такого человека, как вы. Чтобы скрыть растерянность, в которую повергает вас одно слово правды, вы смеетесь. Испытанный прием. Светский, дипломатичный смех. В один прекрасный день этот смех застрянет у вас в горле.

– Хватит, парень, – тихо сказал Джек. – Я думаю, тебе пора уходить.

– Что вы ей наобещали? – спросил Брезач.

Его лицо стало мертвенно-бледным, только два маленьких круглых пятна алели на скулах. «Вдруг он болен и приехать в Рим его заставил туберкулез?» – подумал Джек. Он вспомнил Китса, умиравшего в Испании, румяных англичанок, чьи голоса не смолкали в кафе; они убегали от смертоносных лондонских туманов, кашляя в платки. Он чуть было не посоветовал Брезачу сходить к врачу.

– Что вы пообещали ей во время этого проклятого ленча? – закричал юноша. – Какую хитрость применили? Напоили ее? Что вы ей дали – деньги, драгоценности? Что наврали? Обещали развестись со своей женой, жениться на ней и увезти в Америку?

– Давай внесем ясность в этот вопрос, – сказал Джек, вставая. – Никаких обещаний я ей не давал. Мне и в голову не приходило, что я ее хочу. Если тебе не терпится узнать правду – пожалуйста. Она забралась ко мне в постель без приглашения. Инициатива принадлежала ей, – безжалостно произнес Джек, желая раз и навсегда избавиться от Брезача; он сделал шаг в сторону юноши.

Брезач с ненавистью посмотрел на Джека и внезапно бросился вперед, делая замах рукой. Удар не был достаточно резок; Джек автоматически уклонился от кулака и ответил прямым ударом в голову. Он бил вполсилы, не желая нанести юноше серьезную травму. Но все равно парень получил хорошую встряску. Брезач не упал, но, потеряв равновесие, раскинул руки в стороны и отлетел назад, к стене с гравюрами средневекового Рима. На лице юноши появилась мученическая гримаса.

– О господи. – Джек уже стыдился своего поступка, хотя ударить парня его заставил защитный рефлекс.

Брезач медленно приходил в себя, повернувшись спиной к Джеку и тяжело дыша.

– Извини. – Джек коснулся грубого материала, из которого было сшито пальто Брезача. – Я не хотел…

– Вам всегда везет, – прошептал Брезач, не поворачивая головы. – У вас есть все. Она ничего для вас не значит. Вы ее даже не хотите. В Риме десять тысяч девушек. Еще более красивых. Почему вы не хотите вернуть ее мне?

Находясь в комнате наедине со страдающим юношей, которого он ударил, Джек чувствовал, что готов вернуть девушку Брезачу, если бы это было в его силах. Или хотя бы сказать, что постарается сделать это. Сейчас она совсем не интересовала Джека. Он хотел ее лишь тогда, когда она сидела рядом с ним и кокетничала, то отбрасывая волосы с лица, то облизывая уголок рта, то поглаживая своими длинными, нежными пальчиками его руку. Если бы Джек два дня не видел Веронику, он бы забыл ее. Сейчас он сердился больше на девушку, чем на Брезача, за то, что она втянула его в эту историю. Но не мог сказать все это ни ей, ни парню. И также обещать Брезачу, что вернет ему Веронику. После всего того, что наговорила Вероника о юноше во время ленча, Джек считал ее возвращение к нему невозможным. «Не все принадлежащее нам, – с грустью подумал Джек, – может быть подарено».

– Хочешь еще выпить? – неуверенно предложил Джек, снова касаясь плеча парня.

Брезач выпрямился и, повернувшись к Джеку лицом, посмотрел ему в глаза. Левая щека юноши была красной.

– Мне ничего от вас не надо, – прошептал он. – Я совершил ошибку. Большую ошибку. Мне следовало прийти с ножом.

Подняв высокий воротник, он покинул номер. Джек вздохнул и потер костяшки пальцев. Жжение в них прошло быстро, удар был несильным. Он подошел к окну и посмотрел вниз на узкую улицу. «Альфа-ромео» рычала, как лев, на красный свет; девушка в белом фартуке шла по тротуару, держа в руках серебряный поднос с тремя чашечками кофе.

Он подумал, а не уйти ли из отеля, объяснив в записке Веронике, что его срочно вызвали. Потом Джек решил, что идея ухода отчасти связана с угрозами Брезача; его охватил приступ почти детского упрямства, и он стал ждать девушку.

– Вы безобразный старик, – пробормотал он, вспомнив слова Брезача.

Джек приблизился к большому зеркалу, висящему над камином, и посмотрел на себя. Уже смеркалось, и отражение его лица было таинственным, сумрачным. Джек показался себе печальным, задумчивым, уставшим от жизни; только глаза оставались ясными и живыми. «Нет, – подумал он, – я вовсе не безобразный старик». Он принялся искать на своем лице следы самодовольства, цинизма, сломленности. Нет, парень лгал, успокоил себя Джек. Или говорил полуправду. Или предсказывал, каким будет его лицо в старости, если не принять надлежащих мер. «Я сделаю все, – сказал себе Джек, – чтобы его пророчество не сбылось».

Глава 12

– Стоит провести три дня в Италии, среди коренных жителей Средиземноморья, – сказал композитор, приехавший из Штатов, – как лица американцев начинают казаться вам отвратительными. Незавершенными.

Он прибыл в Италию на год по приглашению Академии; Джек вспомнил прекрасные мелодии, сочиненные им, и подумал, что человек, который создает такую хорошую музыку, не должен говорить подобные вещи.

С бокалом виски в руке Джек направился к бару, устроенному в углу одной из просторных гостиных палаццо Павини, убранной красным шелком. Сейчас здесь присутствовали друзья Холтов, друзья их друзей, члены съемочной группы, несколько начинающих актрис, журналисты, сотрудники посольства, пара священников из Бостона, стайка студенток колледжа, путешествующих по Европе, три-четыре разведенные американки, жившие в Риме, потому что здесь алиментов хватало на более длительный срок, чем в Америке, а также пресс-секретарь одной из авиакомпаний, два пилота в сопровождении французских стюардесс, группа американских и английских врачей – участников симпозиума по костным заболеваниям, компания элегантно одетых молодых итальянцев, среди которых было немало титулованных особ (по выражению Холта, графы-дегенераты); юные аристократы развлекали двух самых хорошеньких студенток, высокомерно пренебрегая прочими гостями, среди которых также был добродушный лысеющий человек из Чикаго, он консультировал американские компании, собиравшиеся заниматься бизнесом в Европе; ходили слухи, что он – сотрудник ЦРУ.

В числе приглашенных были два итальянца, представлявшие в Риме интересы американских кинокомпаний; эти люди умели быстро менять валюту, бронировать гостиничные номера, им можно было доверить вручение цветов женам важных персон, прибывающих в Рим. Тут же находились две еврейские семейные пары из Нью-Йорка, только что посетившие Тель-Авив, египтянин, бывший владелец хлопковых плантаций, конфискованных Насером, и две англичанки с горящими глазами на худых лицах – эти дамы делали вид, будто никогда не болели туберкулезом; они зарабатывали на жизнь машинописью и пили все, что им предлагали. Был тут и актер, шесть-семь лет назад обвиненный в коммунистической деятельности; с тех пор он не мог найти работу в Штатах, потому что к тому дню, когда он признал себя виновным и выдал своих товарищей, мода на него прошла, режиссеры и продюсеры забыли о нем. Он овладел итальянским в объеме, позволявшем играть небольшие роли в итальянских картинах; в конце концов, по прошествии ряда лет, ему удалось выторговать у Госдепартамента полноценный заграничный паспорт.

Джек увидел здесь Тачино, его помощника Тассети, Барзелли, Делани и жену режиссера, Клару. Стайлз стоял, пошатываясь, возле бара с застывшей на лице презрительной улыбкой. В центре комнаты Деспьер беседовал с Моссом, знакомым Джека из посольства, и молодым итальянским режиссером, получившим год назад приз в Венеции. Холты, держась за руки, прогуливались среди гостей, источая радушие; временами по их лицам скользили смущенные улыбки; они были счастливы, потому что в Оклахоме им никогда бы не удалось устроить такой прием. Миссис Холт еще не успела напиться.

Уровень шума в изысканно убранной гостиной только начал повышаться; хриплый мужской смех заглушал звонкое женское щебетанье, усиленное алкоголем. Охотники и охотницы, возбужденные обилием дичи, стреляющие по всему, что движется, переходили от одной группы к другой, стремясь занять наиболее удобную позицию в многоязычной толпе. В молодости, до первой женитьбы и в промежутках между браками, Джек охотно посещал подобные многолюдные сборища, где ничто не связывало приглашенных друг с другом, почти никто никого прежде не знал и практически не мог встретить в будущем; это общество не признавало условностей и не обладало четкой инфраструктурой. Точнее, инфраструктура формировалась каждый раз заново, она существовала с семи часов вечера до десяти, а позже разрушалась; каждый вечер во всех столицах мира подогретые алкоголем люди ухаживали, флиртовали, знакомились, расставались, обижали друг друга, льстили, интриговали. Сегодня эта ярмарка не захватывала Джека, он пытался определить, когда сможет покинуть палаццо, не нанеся своим уходом обиды Холтам. Джек приглашал Веронику пойти сюда с ним, но она отказалась.

«Наш роман продлится только две недели, – сказала она, расставаясь сегодня с Джеком в отеле, – и я не хочу афишировать его. Не хочу попусту растрачивать наше время на таких вечеринках. Мне даже не хочется ни с кем разговаривать в течение этих четырнадцати дней».

Они договорились встретиться в девять тридцать и поужинать вместе. Джек не торопился опустошить свой бокал, желая остаться трезвым для Вероники. «Готов поспорить, – подумал Джек, – ни один из присутствующих не может похвастаться тем, что сегодня днем ему довелось выслушать угрозу, подобную произнесенной Брезачем».

– Возьмите, к примеру, меня, – произнес молодой режиссер-итальянец, стоявший возле Мосса и Деспьера; ради сотрудника посольства он говорил по-французски. – Во мне смешаны черты двух этнических групп, населяющих Италию. Посмотрите на мой затылок.

Он повернулся, демонстрируя слушателям заднюю часть своей головы.

– Он плоский. Я родился в Венеции, мой отец – венецианец. На севере Италии много швейцарцев, баварцев, тирольцев, это люди строгие, прямодушные, не отличающиеся красотой. Но лицом я похож на мать, она родом с Калабрии. Видите печальные темные сиротские глаза? Южный темперамент, чувство юмора, внезапные приливы энергии, долгие периоды бездействия. Обитатели севера практичны, они активны и, как большинство современных людей, не проявляют большого интереса к собственной личности. Южане – мечтатели и философы, лишенные деловой хватки, они – вымирающий интеллект Италии; без внешнего принуждения они никогда бы не стали пользоваться электрическими моторами или тракторами, они предпочли бы и поныне пахать деревянным плугом, приводимым в движение волом или ослом. Сочетание двух начал, воображения и деловитости, порождает взрывчатую, созидательную итальянскую смесь, способствующую реализации свежих идей. Дон Кихот и Эдисон, Генри Форд и Бенедетто Кроче^[30]. Мы в любой момент способны совершить удивительное открытие. Даже сейчас мы можем многому научить Европу. Например, мы первыми оправились от потрясений войны. Спрашивается, почему? Да потому, что быстро признали себя побежденными. Поражение для итальянцев – вещь естественная, мы смирились с ним, как люди мирятся с плохой погодой. Не удалось одно, сказали мы себе, займемся другим. Французы же, эти рассудительные французы, – он с усмешкой поглядел на Деспьера, – до сих пор делают вид, будто они не потерпели поражения. Они вечно стоят в агрессивной позе и готовы броситься на каждого, кто скажет: «Вы проиграли». Они столь усердно защищают мифическое прошлое, что никак не могут шагнуть в настоящее. Я скажу вам кое-что еще об итальянцах и французах. Мир отпустил нам, итальянцам, наши грехи так быстро, потому что мы раньше всех простили себя сами. Французы до сих пор не прощены – обратите внимание на ту горечь, что звучит и поныне в голосах ваших американских и английских друзей, а причина заключается в том, что французы сами не могут простить себе Ставиского, Блюма, линию Мажино, Петена, Лаваля, Дорио, даже Де Голля^[31], итальянцы тем временем охотно простили себе не только свои поражения, но и победы – Аддис-Абебу, Гернику, Албанию, Грецию, Муссолини и короля, вторжение во Францию и тайную капитуляцию после сдачи Сицилии.

Слушая интеллигентный голос с легким акцентом, Джек думал: «Где ты был, когда Муссолини ораторствовал с балкона, как высоко ты вскидывал руку?»

– Что касается немцев, – продолжал режиссер, отчаянно жестикулируя, усмехаясь, восторгаясь собой, своими доводами, вниманием недавних врагов, – они, конечно, не испытывают потребности прощать себе что-либо. Они чувствуют, что были, как всегда, правы – разве ход истории это не подтверждает? – просто их одолела еще большая сила. Немцы – счастливая нация; их дух укрепляют две могущественные силы – чувство собственной правоты и жалость к себе…

Джек отошел от режиссера, извергающего поток полуправды; его раздражал красивый, складно говорящий человек с густой темной шевелюрой, манипулирующий набором четко определенных категорий – север, юг, плоский затылок, округленный затылок, бесплодные мечты, практическая деятельность, победители, побежденные, прощенные и непрощенные; после третьего бокала всякому понятию легко находилось место на полочке.

Клара Делани, сидевшая у стены, затянутой шелком, улыбалась, делая вид, будто ее занимает то, о чем говорили по-итальянски люди, находившиеся неподалеку от нее. Она перехватила взгляд Джека и махнула ему рукой. Он подошел к ней и поцеловал ее в щеку. Лишенная привлекательности, мертвенно-бледная, худая Клара разменяла пятый десяток; она работала секретаршей Делани в годы его второго и третьего браков. У нее были выпуклые, слегка навыкате, темные глаза и обиженное выражение лица.

– Как дела, Джек? – спросила она своим сухим, скрипучим голосом. – Как семья? Как тебе удается выглядеть так молодо? Ты больше не бываешь в Америке?

Джек старался как можно добросовестнее отвечать на все вопросы Клары; слушая его, женщина поминутно нервно посматривала через плечо на Делани, Барзелли и Тачино, которые беседовали, стоя у бара. Годы ничего не изменили, подумал Джек, Клара по-прежнему одна; она, как обычно, несет свою вахту бдительности, издали шпионя за мужем; сейчас жена Делани напоминала солдата, следящего за передвижением войск противника.

– Какое впечатление произвел на тебя Рим? – спросил Джек, немедленно переходя на банальности – неизбежная дань, отдаваемая миром Кларе Делани.

– Ненавижу его. Люди здесь такие фальшивые. Никто не скажет хотя бы одно искреннее слово. – Она указала скорбным кивком головы на мужа и Барзелли. – Он неисправим. Неизлечимая слабость к исполнительнице главной роли. Не может пропустить ни одну. Если бы Морис снимал фильм про убангийских каннибалов, он бы затащил в постель негритянку, играющую королеву людоедов.

– Ну, Клара, – пытаясь успокоить ее, сказал Джек, – я уверен, ты преувеличиваешь.

– Ха! – резко выдохнула Клара, не спуская глаз с мужа. – Преувеличиваю! Я могла бы сказать тебе, где я находила следы губной помады.

Клара никогда не относилась к числу женщин, хранящих в себе свои беды. Джек понял, что годы не сделали ее более сдержанной. Он сочувственно хмыкнул ей в ответ, боясь дальнейших признаний.

– Говорю тебе, Джек, если бы он не нуждался так во мне, я бы давно его оставила. Клянусь тебе. Если теперешняя картина окажется удачной, я это, наверно, сделаю. Посмотрим, кто пожелает нянчиться с ним, как с ребенком, а когда в прессе появятся отрицательные рецензии, говорить ему, что он – великий режиссер. Знаешь, когда в Нью-Йорке состоялась премьера его последнего фильма, он три дня плакал в своей комнате, как дитя. В такие минуты он зовет меня, – сказала Клара с нотками удовлетворения в голосе, – тогда я становлюсь его единственной любовью, он говорит, что погиб бы без меня. Это происходит, когда он истекает кровью и мучается. Зато посмотрите на него сейчас – деньги уже два месяца текут на счет, все говорят: «Да, синьор Делани, нет, синьор Делани, как вам будет угодно, синьор Делани», слушают его истории и смеются его остротам, и он уже забыл, как рыдал в течение трех дней, забыл, чем обязан мне. Он до того обнаглел, что не берет на себя труд, возвращаясь вечером домой, стереть помаду.

– Вообще-то, Клара, – произнес Джек, чувствуя, что дружеский долг обязывает его произнести слова утешения, – ты не можешь сказать, что не знала, за какого сложного человека выходишь замуж. Тебе это было известно лучше, чем кому-либо.

– Да-да, – согласилась Клара. – Я много лет лгала его женам. Точно так, как сейчас Хильда лжет мне. Но я надеялась, что теперь-то он изменится. В конце концов, ему уже пятьдесят шесть. А что ты скажешь о себе? – Она пристально посмотрела на Джека. – Ты не доводишь свою жену до безумия, нет?

– Ну, – осторожно начал Джек, – у нас, как у всех, есть свои проблемы.

– Таких проблем, как у меня, нет ни у кого, – подавленно сказала Клара. – Взгляни на нее.

Она презрительно скривила губы, указывая на Барзелли, которая стояла возле Делани; их плечи соприкасались.

– Вульгарная толстая итальянка. Хотела бы я посмотреть, во что она превратится, когда ей будет столько лет, сколько мне сейчас. Они совсем потеряли стыд. Не считают нужным что-либо скрывать от людей. Весь город уже в курсе. Ему наплевать, что о нем говорят.

Это одна из лучших черт Делани, подумал Джек, ему всегда было безразлично, что болтают о нем люди.

– И ведь не в том причина, что он вынужден искать усладу на стороне, – продолжала Клара. – Он теряет со мной голову. Спросите его, он вам скажет. Бог видит, я сейчас не красавица и никогда ею не была, но у меня по-прежнему фигура юной девушки…

Замолчав, она метнула на Джека яростный взгляд, как бы предлагая ему оспорить ее слова. Джек неторопливо зажег сигарету.

– Порой он вспыхивает страстью, – во всеуслышание заявила Клара. – Такую любовь, как правило, испытывают только в ранней молодости. Он бывает ненасытен. – Замолчав на мгновение, она неуверенно добавила: – Иногда. В некоторые месяцы.

«Рим, – подумал смущенный Джек. – Здесь всех тянет исповедоваться. Передо мной. Наверно, сейчас у меня на лице написана готовность отпустить грехи и сочувствовать».

– И это далеко не все. – Клара продолжила пересказ тысяча первой главы из нескончаемой книги, повествующей о любви, жалости к себе, самооправдании, ревности, тоске, чувстве собственности; эту историю начала писать сама жизнь в тот день, когда молодая некрасивая женщина переступила порог кабинета голливудской студии и произнесла: «Мистер Делани, меня направили к вам из стенографического бюро». Она понизила голос, словно информация предназначалась только для Джека, и ему пришлось приблизиться к ней, чтобы услышать слова, заглушаемые шумом, стоящим в гостиной. – Есть еще и работа. Кто, по-твоему, помогает ему доводить сценарии? Кто переписал заново сценарий этой картины?

Преступника всегда подмывает сознаться в содеянном, подумал Джек.

– Наши головы работают как единое целое, – прошептала Клара. – Когда мы трудимся вдвоем, мы ближе друг к другу, чем когда лежим в постели. Потом он отправляется на съемочную площадку, где какая-нибудь толстая шлюха вертит задом, и я ему больше не нужна. Он забывает о наших днях и ночах, проведенных над рукописью, забывает о…

Клара фыркнула. Потом, взяв себя в руки, улыбнулась.

– Я не жалуюсь. Не жаловалась раньше и не собираюсь делать это впредь. На сей раз результат оправдывает все жертвы. Ты ведь читал сценарий, да? Видел отснятый материал?

– Да, – сказал Джек.

– Он прекрасен, – умоляющим тоном произнесла она. – Правда ведь?