Ирина Верехтина
Золотая девочка, или Издержки воспитания
Что ж теперь поделаешь…
Хотелось плакать, но слёз не было – лишь неимоверная, каменная тяжесть, которая не давала дышать, не давала жить. Вот сейчас откроется дверь, выйдет Марь-Антонна, с такой родной, такой понимающе доброй улыбкой на пергаментных щеках, умело подкрашенных нежно-розовыми румянами, и скажет: «Ну что, напугали мы тебя? А ты и обрадовалась, что заниматься не надо… Нет, золотая моя девочка, a la guerre comme a la guerre (франц.: на войне как на войне), пока тебя не выучу, не умру».
И Маринэ наконец выдохнет застрявший в лёгких воздух, который никак не выдыхается… И радостно скажет: «А я «Труженики моря» в каникулы прочитала, которое вы мне задали. Без словаря! И всё поняла! До конца не успела дочитать, потому что бабушке с огородом помогала, и с виноградником, и цветы поливала… Ей одной тяжело».
Маринэ скажет ей, и мадам Мари не станет упрекать её за то, что не успела дочитать Гюго, и лентяйкой называть не станет, и выговаривать, как по любому поводу ей выговаривала мать. Положит ладони на Маринины на плечи (ужаснувшись про себя: птичьи косточки!) и звонко расцелует в обе щеки, как всегда целовала после долгой разлуки. «Марь-Антонна, мадам Мари, я никогда вам не говорила, что люблю вас. То есть, любила. Теперь уже не скажу, теперь некому говорить».
Никто не откроет сливочно-белую, с золотым тиснением дверь. Никто не поцелует. Отар поцеловал однажды, но Маринэ ему запретила, и он больше не смел, только смотрел. Дома поцелуи не приняты, приняты пощечины от матери за дерзость (дерзостью считалось любое возражение), а ремень отец только обещает. С того дня, когда Маринэ исполнилось пятнадцать, в ходу только угрозы:
«Ох, ты у меня дождёшься, не посмотрю, что пятнадцать лет! Ведь сама напрашиваешься, из кожи вон лезешь – мол, смотрите, дорогие родители, любуйтесь, кого вырастили! Лень вперёд тебя родилась, ум стороной обошёл, учиться не хочешь, как следует… Мать говорит, гимнастику лишний раз сделать ленишься! За что же нам с матерью такое наказание господне, сасждели уплиса!(груз.). Значит, мало били, раз ума не прибавилось. Зря я тебя жалел. Думал, хоть в пятнадцать поумнеешь. Ошибся. Слов не понимаешь, значит, придётся ума добавить».
Отец только обещает, но как знать, чем это кончится.
Скорей бы вырасти, тогда они с Отаром поженятся и уедут, всё равно куда, только чтобы с ним вдвоём. Она не будет упрямой и дерзкой, какой её считают родители, спрячет строптивый характер и будет во всём его слушаться, никогда и ничем не расстроит. Отар будет к ней справедлив и никому не позволит причинить ей боль, он сам сказал ей это год назад, на угольной куче за музыкальной школой, где они признались друг другу в любви и поцеловались – первый и единственный раз, больше нельзя, только после свадьбы.
Маринэ крепко сжатыми губами коснулась прохладных губ Отара и сразу же отвернулась, но он притянул её к себе и, крепко держа за локти, поцеловал по-настоящему, раздвинув её губы языком. Маринэ хотела сказать, что она так не хочет, но не могла уже говорить и только смотрела остановившимися глазами в непроглядную ночь его глаз (ночь была тёплой, южной, восхитительной…). Когда он отпустил её локти, прошла тысяча лет. Маринэ тысячу лет будет помнить этот поцелуй. Единственный поцелуй Отара… Потому что больше она ему не позволила.
А когда они поженятся, Отар не станет спрашивать у неё позволения. Он сам ей это сказал. Если только… Если только ему не понравится другая девушка. Тогда Маринэ попросит у отца денег на подарок и купит большого белого мишку, которого ей всегда хотелось иметь, и сейчас хочется. Она подарит его невесте Отара. Потому что дарить надо самое дорогое.
А для Маринэ самое дорогое это Отар, и она никому его не отдаст! Она умеет метать нож (отец научил), умеет обращаться с финкой (Отар научил), она скажет его невесте: «Уезжай обратно в свой аул, а то я тебе личико попорчу». Марина запросто может, она на многое способна, никто об этом не знает, а Отари, кажется, догадывается, не зря её учил с ножом обращаться и приёмы показывал… Не бокс, другие. Маринэ не спрашивала, какие. Не скулила, не жаловалась, молча терпела удары (впрочем, Отар утверждал, что бьёт вполсилы), и в конце концов научилась, и Отару от неё сильно досталось. Потирая плечо, которое Маринэ, войдя в азарт, попыталась вывернуть, Отар одобрительно сказал, что у неё почти получилось, и теперь Маринэ сможет за себя постоять.
Ну, до этого, наверное, не дойдёт, потому что невеста Отара испугается и уедет, а Отар скажет: «Как же я ошибался, подумать только, на этой трусихе я хотел жениться! Уехала и правильно сделала, мне такая не нужна!»
Ничего такого Маринэ не сделает. Нельзя. Надо уважать чужой выбор. Она не станет никому угрожать, поздравит молодых, подарит белого мишку, о котором мечтала всё детство, и навсегда попрощается – с мишкой и с Отари.
«Отари, неужели ты меня когда-то бросишь, уйдёшь от меня навсегда, как ушла Мария Антуановна, которая больше никогда меня не поцелует… Никогда!»
Не помня себя, Маринэ бросилась по лестнице наверх.
Разговор
– Что ж теперь поделаешь… Жалко, конечно, хорошая учительница, и человек хороший. Но ведь все умирают, Мариночка, а ей уже много лет… было. А мы и не знали, нам не сказал никто. Мы с отцом только позавчера приехали, месяц в Литве отдыхали, в Паланге. Там закаты красивые, солнце опускается прямо в море, мы фотографий много привезли, и на камеру сняли. Хочешь посмотреть? Марина! Я с тобой разговариваю?! Теперь надо преподавателя искать… Хотя французского уже достаточно. Думаю, тебе стоит выучить испанский, ты же в Испанию собираешься, с ансамблем твоим…
Арчил Гурамович неплохо знает испанский, мы будем платить ему за уроки, он будет с тобой заниматься – и танцами, и испанским. Что значит, ни за что? Как ты с матерью разговариваешь? Чем он тебе не угодил? Тебе бы мужа такого, нам с отцом спокойнее будет…
Мы с тобой ещё поговорим на эту тему. Арчил Гурамович не женат, и хорошо к тебе относится, он сам сказал отцу. Ты тоже говорила, что он тебе нравится…
– Я говорила, что мне нравится, как он танцует, – замороженным от ужаса голосом вымолвила Маринэ.
– Да слышали мы, что ты говорила: танцует как бог, настоящий испанец, Хоакин Кортес… И фамилия у него красивая. Тебе пойдёт. Маринэ Кобалия. Что ты бледнеешь, никто тебя не гонит замуж, до совершеннолетия ещё три года. А по мне – школу закончишь, и можно не дожидаться. Отец разрешит. Он говорил с Арчилом. Арчил сказал, что ты его боишься, прямо цепенеешь. Мариночка, ты ведь уже взрослая девушка, а ведешь себя как капризная маленькая девочка. Плохого он тебе не сделает, на всё ради тебя пойдёт, и в Испанию поедете на фестиваль этот, ты же мечтала. Вот и поедешь! Выйдешь за него замуж, привыкнешь к нему и не будешь бояться. Он хоть раз тебя тронул? Что ты как зверёныш дичишься, пора уже поумнеть. Марина! Я с тобой разговариваю или нет? Что ты молчишь? Моду взяла молчать! И хватит плакать, у нас никто не умер, а всех соседей оплакивать – слёз не хватит. Хорошо, что мы ей вперед не заплатили, кто бы нам деньги вернул… Марина! Ты куда? Тебе кто разрешил уйти?!
Утешение
Маринэ позвонила Отару из телефонной будки. Ей повезло: в кармане нашелся жетон, автомат был исправный, а Отар оказался дома. Вместо тренировки приехал к ней, и они до поздней ночи сидели на скамейке. Отар гладил её по косам и утешал, а Маринэ сквозь слёзы пыталась ему рассказать о том, что услышала от матери…
Отар кивал, не слушая Маринэ, гладил её плечи и тихонько целовал залитые слезами щёки. Они до темноты сидели в сквере, опустевшем в этот час, и редкие прохожие смотрели на них с осуждением: «Нашли место для поцелуев. Молодёжь нынче отвязная, ни стыда ни совести. Скоро и спать на скамейках улягутся, и как тогда по скверу ходить?..»
Домой Маринэ вернулась, когда было уже темно. Отар проводил её до дверей и, дождавшись когда в её комнате вспыхнет окно, поехал к себе в Алтуфьево.
Маринэ молча прошла к себе, разделась и легла. Ждала, что отец придёт «разбираться» с ней за то, что без разрешения ушла из дома и вернулась за полночь. Ей всё равно, пусть с ней делают что хотят. Впрочем, так всегда и было.
«Марь-Антоновна, мадам Мари, как бы я хотела рассказать вам… Вдвоём мы бы нашли выход, Отар вряд ли мне поможет, сам ещё мальчишка, а с вами мы бы что-нибудь придумали… Неужели я никогда не увижу вашу улыбку, не услышу ласковое: «Устала, моя девочка? Вижу что устала, но мы ведь не закончили урок, так? Ещё двадцать минут, Марина, соберись и переводи. Ну же!»
Мадам Мари! Если бы вы могли вернуться, я согласилась бы сидеть над переводами ночами. Я даже за Кобалию вышла бы замуж, вот прямо сейчас, если бы этим могла вас вернуть…»
Часть 7. Золотая девочка
Шени дэда ватирэ
Против Марининых ожиданий, её появление дома в двенадцатом часу отец оставил без внимания. Зато на мать орал как резаный. Сначала говорила мама, слов не разобрать, но по интонации понятно: жалуется на Маринино поведение и просит, чтобы отец с ней «разобрался».
Ох, давно пора, давно он её не трогал. Вроде бы не за что было. Это упущение надо немедленно исправить, и Маринэ на пользу пойдёт, и мама будет довольна. «Получу аттестат и пойду во французское посольство переводчиком, с моим произношением и с моей внешностью это будет… несложно, хотя, наверное, противно. Если попадётся такой как Арчил. И Отара спрашивать не стану. Кто он мне? Никто! Не в аул же мне ехать, овец французским матом крыть. Никто не знает, что я его знаю, спасибо Марь-Антоновне, «язык надо знать во всех его ипостасях, деточка». Отец бы услышал, в обморок бы грохнулся…»
Потом «говорил» отец – орал так, что стены тряслись, и Маринэ, лёжа в постели, тревожно прислушивалась.
«Соображай, что говоришь! «Соображай, что говоришь, сулэло!(груз.: дура). Девчонка сама не своя, она её любила очень, и Антоновна её любила… вместо тебя, кхвалапэри касагебия! Шени дэда ватире!!(груз. нелитературные ругательства). А ты ей фотографии с закатами суёшь, сулэлури кали! (глупая женщина). Ты бы лучше её накормила, солянку сварила бы (прим.: грузинская солянка это тушёное мясо в ореховой огнедышащей подливе). Что значит, вечером нельзя? Она с утра не ела, да в поезде двое суток ехала… Ты хоть спросила, что она в поезде ела, или тебе всё равно? И ела ли – это ещё вопрос. Того нельзя, этого нельзя… А что ей вообще можно? От неё одна тень осталась. Бабка моя незаботливая, уж я-то знаю, а ты её на всё лето к ней отправляешь. Она там бегает весь день неизвестно где, Этери о ней и не вспомнит…
Какой к чёрту испанский, о чём ты думаешь, чёртова кукла! Девятый класс, фламенко, музыка, язык… Ты хочешь, чтобы она сорвалась? Ей в институт поступать, репетиторов нанимать надо, ты бы у неё спросила, по каким предметам ей помощь нужна, а ты с испанским носишься, как курица с яйцом! Она Гюго в оригинале читает, а тебе всё мало… Говоришь, без разрешения ушла? Всыпать ей надо, чтобы запомнила надолго. А будет ли толк? Ей ведь всё равно, хоть убей!
Ты вспомни, ей ещё трёх не было, когда она характер показала, гимнастикой заниматься отказалась. Пару раз упала и заартачилась. Не знали, что с ней делать – на занятиях по растяжке плачет, заниматься не хочет ни под каким видом. С ремнём – сразу захотела. В спортзал бегом бежит, сама на бревно карабкается, никто не заставляет! Падает, встаёт, слёзы вытирает и снова на бревно… и так, пока не получится. Тренерша на неё не нарадуется, говорит, золотая девочка. Спрашивает, как вам удалось её уговорить так заниматься? Не ребёнок, а золото!
С коньками – та же история: ей, видите ли, падать больно, синяки не проходят. Не нравилось ей… И сразу понравилось!
За двойки лупили, так сказать, по сумме баллов, за тройки – за каждую в отдельности. Стала учиться без троек. Значит, может, когда не ленится! Троек почти нет. Почти. В день по шесть уроков, учить не успевает. Но старается изо всех сил – знает, что её ждёт. Впрочем, две тройки в неделю я ей разрешил, всё же нагрузки большие. Превышение лимита приравнивается к двойке. Другого языка она не понимает. Поэтому телевизор только по воскресеньям, на улицу только с разрешения.
Музыкой заниматься с этой твоей Лидией Петровной она тоже не хотела, помнишь, сколько было слёз? А что ты вытворяла со своей mano mergaite (лит.: моя девочка), ты помнишь? Ничего не помогало, на ремень не реагировала, плачет и головой мотает – не пойду. Ротвейлера она боялась больше.
Что ты от неё хочешь, Регина? Ей шестнадцать скоро, а без ремня с ней не справиться. Золотая девочка, дьяволом подшитая. Кобалия с ней наплачется, помяни моё слово, сам ремень в руки возьмёт. В ней твоя кровь – литовская, упёртая… Что-оо?! Молчи и слушай, что тебе говорят! И творогом её больше не корми, она его в унитаз спускает. Не видела? Так посмотри. Посмотри, что вытворяет твоя дочь! А ты не можешь с ней справиться, шени дэда… Всё. Закончен разговор. Дзили нэбиса!» (груз.: «твою маму… Доброй ночи!»)
Вахшами (груз.: ужин)
Оглушительно хлопнула дверь. Маринэ сжалась в комок под одеялом и перестала дышать. Сейчас придёт воспитывать – за то, что ушла без разрешения, за то, что поздно пришла, за то, что с матерью не стала разговаривать, за творог… Матерно, как при матери, он при ней не скажет, но лучше бы матом, чем…
Вопреки её ожиданиям, отец не пришёл. Маринэ услышала, как громыхнул стул, заскрипел на кухне диван. Спать, значит, лёг. Давно он так не срывался. Регина сама виновата, довела: вправил ей мозги, пожелал спокойного сна и улёгся в кухне спать. Маринэ не выдержала, улыбнулась под одеялом, свернулась калачиком. Калачиком ей нельзя, можно только на спине. Ничего, никто не увидит.
Завтра эти двое помирятся. Отец её любит, жалеет, наверное, что таких слов наговорил. Им хорошо: у отца есть мама, а у мамы – отец. А у неё, Маринэ, теперь даже Марь-Антонны нет, только бабушка в Леселидзе, не то троюродная, не то ещё дальше, которая ей даже не бабушка, а непонятно кто…
Звякнула посуда, хлопнула дверца холодильника.
– Маринэ, ты не спишь? Вставай, одевайся, и приходи ужинать, ты не ела ничего, и не обедала сегодня… Ужин выбирай сама: комбосто, цицмати, мцване салата (груз.: капуста, кресс-салат, салат-латук)
– Спасибо, я не хочу, – откликнулась Маринэ.
– Не хочешь? Ну, если не хочешь, не ешь, заставлять не буду. Я цыплёнка нашёл в холодильнике. Может, составишь компанию? С ткемалевым соусом будешь? Маринэ, мне долго тебя ждать?
Ей совсем не хотелось есть. Хотелось спать, но она покорно поднялась с постели, влезла в джинсы, и как была, в пижамной курточке, пришла на кухню. Вахшами. Ужин. В час ночи… Вместо надоевшего творога – жареная курица и свежий лаваш. Конец света.
Она разломила лаваш (кто не знает, лаваш нельзя резать ножом, этим ты сердце хозяину режешь), густо намазала сливочным маслом, посыпала сахаром и вопросительно посмотрела на отца. Отец пожал плечами и отвернулся. Что с ним такое, плачет, что ли? Полночи орал как резаный, мать довёл, и сам же плачет, чудны дела твои, господи.
Впрочем, они сами разберутся, её это не касается. Маринэ откусила сразу половину, лаваш не помещался во рту, и она затолкала лакомство в рот раскрытой ладонью. Отец снова отвернулся, пряча улыбку. Вовсе он не плачет, он смеётся над ней! За то, что ест так, словно вот-вот отнимут… Ну и пусть, она стерпит, не такое терпела. Мама бы сказала, что Маринэ ест как свинья, и погнала бы её с кухни.
Отец с тяжёлым вздохом разломил цыплёнка пополам, обмакнул свою половину в соус и принялся энергично жевать. Маринэ взяла с блюда вторую половину, отломила кусочек и сказала отцу:
– Пап, у тебя усы в ткемали. Мама увидит, скажет – ешь как свинья.
– Не переходи границу, Маринэ… Впрочем, ты уже перешла. Так, говоришь, скажет? Ну, пусть попробует… Разберусь. Ты чай будешь или кофе со мной выпьешь? Почему тебе мать кофе не даёт, это ведь не пирожные?
– Мама говорит, кофе это как еда, лишние калории.
– Лишние, не лишние, мне одному, что ли, пить? Доставай турку, научу тебя, как надо варить. Ведь ничего не умеешь, будешь с мужем в столовую ходить.
«Так вот зачем он меня позвал…» Цыплёнок застрял в сжавшемся горле. Маринэ с трудом проглотила кусок. Положила остатки на тарелку, сложила на коленях руки и, собрав всё свое мужество, приготовилась слушать. Но слушать ей ничего не пришлось: Гиоргис догрызал крылышко, вкусно похрустывая зажаренными косточками и запивая сухим «Кхартули» (лёгкое красное вино, идеально к мясу, с цыплёнком тоже сойдёт). Перехватил взгляд дочери, сказал спокойно: «Вино я бы тебе не советовал. В холодильнике минералка, тебе завтра в школу… Ах, да, у тебя же каникулы. Тогда можно! Будешь?» – И не дождавшись ответа, наполнил её бокал, забыв разбавить водой, как делал всегда.
Маринэ выпила весь бокал – медленными глотками, смакуя изысканный букет и великолепный, слегка кисловатый вкус. И принялась за цыплёнка, которого ела так же медленно: отщипывала маленькие кусочки, макала в соус и сосредоточенно жевала, жмурясь от удовольствия и поминутно облизывая пальцы. Отец с интересом наблюдал за тем, как она ест.
(«Вот уж не думал… Боже мой, гмэрто чэмо, никогда не видел, чтобы так ели обыкновенного цыплёнка – наслаждаясь каждым кусочком! Регина её чёрт-те чем кормит. Но я её приведу, понимаешь, к общему знаменателю! Я с ней… разберусь»)
– Я с ней разберусь, дочка, – забывшись, сказал Гиоргис вслух. Маринэ неверяще на него посмотрела и со вздохом принялась за цыплёнка… Ничего у него не получится, на ужин всё равно будет творог, «не нравится творог, будешь есть салат». Салат – это зелёные листочки, сбрызнутые оливковым маслом, без соли и без хлеба. Съешь и не поймёшь, ела или нет. В твороге хоть фрукты попадаются, а иногда даже изюм. А цыплёнок на ужин – это из области фантастики.
«Гмэрто чэмо, и как в неё столько поместилось?» Гиоргис с интересом ждал, чем это кончится, а Маринэ, догрызая рекламно белыми зубками вкусно зажаренное крылышко, смотрела в свою тарелку и не видела его глаз, иначе бы обиделась и сказала, что кухня не театр, а цыплёнок не Арчил Гурамович («И слава богу, тогда бы мы с тобой не смогли его прожевать» – выдал бы Гиоргис…)
На плите рассерженно зашипел кофе, отец вскочил, опрокинул стул, но успел спасти положение. Маринэ сжала губы, чтобы не рассмеяться, но всё-таки не выдержала и хмыкнула. – «Смейся, смейся. Дожили, дочка над отцом потешается, ещё и матерью его пугает. У меня аж поджилки трясутся, не ровён час – Ешь быстрее, не копайся. Регина заявится, и будешь творогом унитаз кормить. Чтобы я. Больше. Такого. Не видел! – отчеканил отец. – Ешь что дают, и матери не дерзи.
– Я не дерзила.
– Да? А с чего она так взбеленилась? Чем ты её достала?
– Ничем. Молчала. Не отвечала.
– А-аа, это ей хуже чёрта, это ты здорово придумала. Не била она тебя?
– Ннн… нет. Один раз.
– Один раз не считается. И всё-таки будь с матерью вежлива, Маринэ, не переходи границу. («О чём он товорит, о какой вежливости, о какой границе? Это мать переходит границу, ей бы и читал мораль»)
Вахшами. Продолжение
Регина кусала губы от злости. Прислушиваться к разговору бессмысленно, эти двое говорили на грузинском, специально, чтобы она не поняла. С кухни вкусно пахло цыплёнком и ткемалевым остро-кислым соусом. Звякнули бокалы. Он что, вином её поит?! Цыплёнком кормит – в два часа ночи?! В холодильнике творог, не ест – значит, не голодная, а он для этой мерзавки накрыл дастархан! И хохочут оба. И ведь не сунешься на кухню, не узнаешь, над чем они смеются. На кухню Регине ходу нет, когда муж злится, «границу» переходить не стоит…
…Кофе пили молча. Маринэ нашла в холодильнике баллончик со взбитыми сливками и держала его над креманкой до тех пор, пока он не перестал с шипением извергать сливочную пену. Креманка наполнилась до краёв. Маринэ взяла ложечку и нарисовала на сливках вишнёвым сиропом пышную розу, густо закрасив лепестки. Получилось красиво, даже есть жалко!
Вздохнув, Маринэ зачерпнула полную ложку сливок и отправила в рот. Мать на кухне вряд ли появится, момент благоприятный, и не воспользоваться этим просто глупо. Отец от сливок отказался, Маринэ пожала плечами – не хочешь, не ешь – и съела всю креманку, после чего с аппетитом молодого волка догрызла свою половину цыплёнка, заедая её веточками кинзы и отщипывая кусочки лаваша. За два проведенных в поезде дня она съела кисточку подаренного бабушкой Этери винограда и купленный на вокзале лаваш, остальной виноград привезла домой, большой тяжёлый ящик, отец еле выволок его из вагона… А сегодня вообще не могла есть, известие о смерти Марии Антуановны напрочь отбило аппетит, а мысли о твороге вызывали тошноту.
Регина бы с ума сошла, увидев такую saiko neturejima (литовск.: неумеренность), назвала бы её edune,saiko neturincia (литовск.:обжора, не знающая меры). А отец молча пил кофе, вздыхал и время от времени проводил рукой по лицу, словно пытался снять горький осадок сегодняшнего вечера.
С сожалением отодвинув от себя пустую креманку, Маринэ открыла холодильник и поставила баллончик на дверцу. Гиоргис вытер усы, с кряхтением улёгся на диван и, отвернувшись к стенке, мстительно улыбнулся, представив ошеломлённое лицо Регины, когда она обнаружит в холодильнике пустой баллончик из-под взбитых сливок.
– Будешь уходить, погаси свет, дочка.
– Папа, ты расстраивайся так. Поспишь сегодня на диване, а завтра прощения попросишь за площадную брань, и помиритесь. – Маринэ облизала измазанные куриным жиром пальцы и подумала, что во французское посольство она, пожалуй, не пойдёт. Уедет во Францию, и там её никто не достанет, ни родители, ни Арчил Гурамович Кобалия…
– А ты… слышала?
– Слышала. Ты так кричал, все соседи слышали.
– Ну, соседи – не страшно, соседи грузинского не знают. Регина довела, я и сорвался. А тебе кто разрешил слушать?! Тебе спать надо и не слушать, чего не надо! Кофе допивай, если остался, и ложись, тебе вставать скоро… Ах, да! У тебя же каникулы, я забыл. Хочешь ещё чего-нибудь?
Маринэ помотала головой, отказываясь. У неё сами собой закрывались глаза, голова стала тяжёлой, а желудок слегка ныл – полцыплёнка, пол-лаваша и полная креманка взбитых сливок с вишнёвым сиропом… Ах, да! Ещё намцхвари, пирожное, которое она сделала сама, из хлеба с маслом и сахаром. Отец прав, сегодня она перешла границу. Завтра будет творог, и только творог, а на ужин минералка и ничего кроме. И послезавтра тоже. А сейчас она пойдёт спать, она так сильно хочет спать, что заснёт по дороге в комнату… И это после кофе!
Мысли тоже хотели спать, тяжело ворочались в голове и не хотели думаться. Смерть мадам Мари отступила куда-то и уже не казалась такой страшной. Она ведь не сегодня умерла, давно уже, и теперь живёт во французском раю. А Маринэ знает французский почти свободно, значит, Мария Антуановна будет с ней всегда, стоит только открыть книгу. Она обязательно дочитает «Тружеников моря», ей немного осталось… Завтра. Сегодня Маринэ ничего уже не может, она может только спать…
– Ара. Мэ намдвилад медзинэба («Нет. Я очень хочу спать»), – призналась Маринэ, и отец, поцеловав её в лоб, легонько подтолкнул в спину.
– Гаме мшвидобиса (доброй ночи).
