Ирина Верехтина
Ведьмина внучка
Бабка Уля
Ульяна подарки на лавку пристроила, Антониду за стол усадила, сама свечу жгла, топила воск. Налила воды в склянку, поболтала в ней птичьим пером, клок чёрно-бурой шерсти окропила той водой, бросила в огонь – пламя так и взметнулось. Тоне послышалось, будто стонет кто в огне, подумала – показалось. Жутко ей стало. Уйти бы, убежать, да ноги не слушались.
А Ульяна села за стол, против Антониды, и в глаза ей уставилась. Долго так сидела. Тоня обмерла отчего-то и лёгкость почувствовала во всём теле, вот–вот взлетит птицей! Но не взлетела. На неё навалилась усталость – каменная, невероятная, ноги как чугунные сделались, в голове гулко, а на лбу испарина выступила. Страшно стало Антониде, пожалела она, что к Ульяне пошла. А та всё молчит и смотрит. Наконец губы разлепила, заговорила, только лучше б молчала…
– Прокляли тебя, девка, заговорили. Счастливая видать была? (Тоня кивнула – любила Тимофея своего, и он её любил). Вот и позавидовали твоему счастью. Заклятье на тебе. Не совладать мне с ним, самой тебе придётся.
– Да как же? Я ж не сумею, – оробела Антонида. Если уж Ульяна помочь не смогла, кто ж тогда?
– Кто ж тогда? – вырвалось у Антониды.
– Это тебе решать. Ну как, согласная ай нет? Сказывай, не то – домой вертайся. И будет всё как было, хуже ещё будет! Сына потеряла, и дочку потеряешь. Хворает она у тебя? – словно невзначай спросила Ульяна.
Галя хворала с самой весны. Антонида поила её травяными отварами, натирала спину и грудь жиром, давала дышать горячим картофельным паром, но кашель не проходил. Тоня думала, пройдёт, но после Ульяниных слов поняла – не пройдёт. И решилась – как в омут бросилась.
– Согласная я, на всё согласная! Только чтоб Гальку мою господь не прибрал, со мной оставил… Ты только скажи, что делать?
Ульяна сказала страшное. Такое, что и во сне не привидится…
– Дитя тебе надо родить. Родишь дитя, оно за тебя и расплатится, а с тебя заклятье сойдёт-уйдёт. Только знай: дитю этому всю жизнь вместо тебя платить придётся. Потому – от нелюбого роди, от чужого, чтоб не жалко было… А другого пути тебе нет.
Поплакала Антонида, погоревала – и уехала в город на заработки, как она объяснила соседке, на которую оставила маленькую Галю и хозяйство. Соседка обещалась приглядеть, не бесплатно, конечно.
Через три недели вернулась, сама не своя, часами перед иконой на коленях стояла, грех замаливала. А через девять месяцев родила Женьку.
Дитя от нелюбого
Женька родилась ни на кого не похожей – ни на Тоню, ни на Тимофея, с которым они, как говорили деревенские, «разжопились» и он уехал неизвестно куда, бросив на произвол судьбы жену и детей. Пожалеть бы Антониду, да никто не жалел. Сбежал муженёк, значит – сама довела, сама виновата, хлебай теперь щи лаптем…
Антонида и хлебала – всё хозяйство на ней, ещё в совхозе работа, ещё детей двое, которые тоже нахлебались горя, зимой босыми бегали, досыта не ели, из-за стола голодными вставали. А деревенским в радость это – поживешь безмужней, характер свой умеришь.
Не зря в народе говорят: тебе–то смерть, а всем-то смех…
Через месяц после рождения рыженькой Женьки в Деулино вернулся Тимофей, которого в деревне уже не чаяли увидеть. Деревня притихла, ждала скандала с битьём стёкол и «разборкой» с Антонидой – за то, что сына не уберегла и девку нагуляла с городским. Но скандала Тимофей не учинил, бухнулся с порога в ноги жене: «Прости ты меня, дурака, что с детишками тебя бросил!»
А когда узнал о смерти сына – ох, и каялся Тимофей, ох, и горевал! На кладбище ревел белугой на могиле своего первенца, заказал в церкви поминальную молитву, денег дал на храм (а их у Тимофея было, по деревенским меркам, много).
Стали Тимофей с Антонидой жить, как раньше жили – будто и не уезжал Тимофей никуда, и с женой не ссорился. Даже Женьку ей простил, принял. Как дочку родную растил, она и не догадывалась, что Тимофей ей не отец. Маленькая Галька кашлять перестала, выздоровела, крепенькая да ладненькая стала, словно вовсе не болела, и выросла настоящей красавицей – парни по ней с ума сходили.
Все Антонидины беды и неурядицы как рукой сняло. Женька росла здоровенькая, болезни её стороной обходили. Коза приплод принесла и молока давала вдвое больше прежнего – и детям хватало, и козлёночку! А потом и корову купил Тимофей. Антонида расцвела, нарядов себе накупила и детей приодела. Дом железной крышей покрыли и зажили всем на зависть – в согласии и любви. А через год родила Тоня мальчика – копию погибшего Коленьки, один в один! Николаем назвали.
– Во как жисть повернулась у Тоньки! – судачили соседи. – Ведь хуже всех жила, на своём горбу волокла и детей, и огород, и скотину… Забор сама чинила, сарай сама ставила. Набедовалась – хоть в петлю лезь! Ещё и дочку нагуляла невесть от кого… А погляди ж ты, таперича всё у ей есть! И мужика как подменил кто, за ум взялся Тимка. Послал Господь счастье…
…Только Женьке ни в чём счастья не было! Девчонкой на грабли упала, пропорола железными зубьями щёку. Так и ходила со шрамом. – «Повезло, что глаза целы остались. А шрам заживёт, незаметно будет» – утешал дочку Тимофей, не замечая остановившихся глаз Антониды, её помертвевшего лица.
Хотела Антонида помолиться за Женьку, на колени перед Богородицей пала, а рука враз тяжёлая сделалась и не поднимается! Перекрестилась – с трудом, словно брёвна ворочала. Молитву прочесть хотела – а слова на ум не идут, забыла слова–то! Дрожь её пробрала, с колен вскочила. Подумала, обойдётся, заживёт щека–то, Тимофей правильно говорит.
Не обошлось. Щека зажила, а шрам остался – наискось, в подглазье. Из-за шрама этого парни на Женьку не глядели, браковали, стало быть. А была она – огонь-девка, первая на деревне песельница да плясунья, и за словом в карман никогда не лезла, скажет как отрежет.
А вот – не сватался никто.
Выросла Женька, в город уехала, на завод устроилась. На заводе та же история, никому невеста с таким лицом не нужна. Женька поплакала, поплакала, да родила Ольку. Что ж, что мужа нет? Зато дочка есть, никто не отберёт, моя! А через две недели заявился Фёдор, Олькин отец. – «Собирай вещи. У сестры моей будем жить, дом большой, места хватит» – только и сказал. В загсе расписались, всё как у людей, и зажили они с Фёдором своей семьёй.
Сыр в масле
У Гальки с Колькой по-другому жизнь сложилась, позавидовать можно. Галька в восемнадцать замуж выскочила, муж завскладом работает, полный дом вещей у Гальки и ребятишек двое – сын и дочка, оба лицом красивые, в мать.
Николай – тот ленивый был: баловал отец последыша, единственного сыночка, ни в чём ему отказа не было. Он и вырос – лентяй да разгуляй. До работы не больно охоч, а гулять начнёт – не устанет! На гармони играл – заслушаешься. Нотной грамоты не знал, а любую мелодию с ходу мог сыграть, слух у него был редкостный. На свадьбах да праздниках без Николая не обходились, везде его звали.
Раз поехал он в город, к сестре в гости. В ресторан попал, впервые в жизни. Услыхал, как тамошний оркестр играет, усмехнулся. Дайте, говорит, я сыграю. И сыграл! Директор ресторана услышал, работать пригласил к себе, он и согласился – такая работа не в тягость, а в радость. Зарабатывать стал как сестрин муж, да харч ресторанный, дармовый.
Ресторан тот с Колькиной игры поднялся, известным стал. Народу собиралось много Колькину гармонь послушать – такие переборы, такие коленца выдавал! Что угодно мог сыграть – и трепака, и яблочко, и народное – аж душу переворачивало у всех. И вальсы играл «со слезой» – «Дунайские волны», «Оборванные струны», «Сказки венского леса». Директор нарадоваться не мог на Кольку – самородок, талант! Ну и платил соответственно. Завидно устроился Николай, как сыр в масле катался: сам при деньгах и родителям помогал.
Невезучая Женька
Одной Женьке не везло. Как развелся с нею Фёдор, моталась по судам, дом отсуживала. Да на заводе нервы ей поистрепали, за спирт этот треклятый, до язвы желудка дело дошло. Но на квартиру накопила-таки. Квартира – загляденье: с балконом, с паркетом, две комнаты, да прихожая, да кухня большая, двенадцать метров, хоть пляши в ней. Пай Женька выплатила полностью, мебель новая, жизнь новая… А счастья нет. Никому не нужна, на всём свете – никому!
Приезжала к матери в Деулино за утешением. Посидят, поговорят, только от разговоров не легче, а словно бы тяжелее станет. Женька знала уже, что Тимофею она не родная. Но в деревню всё равно ездила, помогать – картошку окучивать, огурцы пропалывать, то да сё. Спиртное привозила брату с отцом: без бутылки они и работать не станут.
Сама-то Женька тяжёлого не поднимала, брёвен не ворочала – два мужика в доме, сами справятся. В огороде копалась, поливала да полола. А домой возвращалась всё одно – без сил.
– Ты чего такая бледная? Заболела? – спрашивали заводские.
– Да не заболела я, с чего вы взяли?. К матери ездила, помогать.
– Что ж она, пахала на тебе, что ли?
– Скажете тоже, пахала… Моркву полола да прореживала, жука колорадского с картохи снимала да в костре жгла. А картоху мы лошадью окучивали, и пахали лошадью, – смеялась Женька. А слабость чувствовала такую, словно её вместо лошади в плуг впрягли. Чудно!
– Ты как к матери съездишь, так сама не своя. Не ездила бы ты к ней, раз здоровьем слабая, – говорила Женьке Галя. – Колька с отцом без тебя справятся.
– Справятся, если бутылку привезу. И не придумывай, нормальное у меня здоровье, чего буробишь-то, типун бы тебе на язык! – налетала на сестру Женька. А силы словно таяли…
Глава 4. Белая магия
Объявление в газете
…И кто знает, чем бы это закончилось, не попадись Женьке на глаза объявление в газете. «Белый маг поможет решить ваши проблемы, очистит ауру, восстановит энергетику» – прочитала Женька и задумалась. Про ауру она ничего не знала, чем её чистят – тем более. Энергетика – это что-то электрическое, с машинами связано. Машины у Женьки нет. А вот проблемы решить – это она согласная, ничего в том нет плохого, белая магия не чёрная, а за спрос денег не берут.
С последним Женька ошиблась – деньги пришлось выложить немалые. Как оказалось, она заплатила не зря. Сидела, раскрыв от удивления рот, а женщина-маг подробно расспрашивала её обо всём, что с ней случилось, что было не так… А после и не спрашивала – сама за неё говорила, а Женька, вытаращив глаза, очумело трясла головой, подтверждая: «Да… Да… Так оно всё и было. Вам-то откуда известно, я ж не говорила никому?!»
Белый маг, не отвечая на заданный вопрос, перешла на ты:
– Суждено тебе за чужие грехи расплачиваться, а за чьи – сама, верно, догадываешься. Не могу сказать, не вижу.
– Неужели… Да не может этого быть! – охнула Женька. – Это ж мама моя! Говорили про неё в деревне всякое, да я не верила, мать ведь она мне! И с Олькой кажное лето нянчилась… Что бы я без неё делала! Олька, считай, на её руках выросла, да и меня она привечает, как приеду – от себя не отпускает, не надышится, – втолковывала магу Женька, отводя от матери беду, отметая подозрения. А сама уже знала: она это. Больше некому.
– Часто она с тобой рядом садилась? Обнимала тебя? В глаза смотрела? – допытывалась женщина-маг. И Женька кивала потерянно…
Антонида любила сидеть вдвоём с Женькой на старом продавленном диване, подолгу не отпускала её от себя. – «Мам, я ж не сидеть, я работать приехала!», – Женька порывалась уйти, о Антонида всякий раз её удерживала: «Да погоди, куда ж ты бежишь от меня? Посиди со мной маленечко, Женюра!» Обнимет за плечи и всё говорит, говорит, а у Женьки глаза закрываются, словно не утро сейчас, а вечер поздний, так ей спать хочется…
Ноги будто не её делаются – тяжёлые, непослушные, и слабость накатывает – откуда взялась? А мать всё говорит и говорит, говорит и говорит… А после встанет и пойдёт по хозяйству шуровать, и всё у неё спорится, работа от рук отлетает. А Женька весь день как варёная, всё через силу делать приходится, словно не грядки полет, а камни тяжёлые ворочает.
Страшная правда открылась Женьке: её, Женькиной, жизнью платила мать за безбедную, благополучную – свою и Галькину с Колькой жизнь. Чтобы обходили их напасти и несчастья, чтобы всё у них было хорошо. У них и было – хорошо, а у Женьки не складывалось. А иначе не получалось – кто-то же должен платить за безбедную эту жизнь. И родила Антонида Женьку – от мимоезжего командированного, о котором забыла давно. И пила из неё силу, и сама той силой полнилась.
От мага Женька услышала, что существуют такие люди – энергетические вампиры, или фаги. Сядет фаг с тобой рядом, разговор заведёт, в глаза тебе глянет – и ты будто околдованный сделаешься, сидишь как во сне, слушаешь. Фаг с тобой говорит, а сам жизнь из тебя сосёт, по каплям тянет. Фагу хорошо, а ты ходишь весь день разбитый и всё понять не можешь, откуда такая усталость навалилась, уставать вроде бы не с чего.
Это если один раз. А если с фагом часто так сидеть – беда с тобой случится! А со стороны поглядеть – душевный человек, и собеседник приятный, и говорить с ним хочется. Интересно с ним!
Неопровержимые доводы
Обо всём рассказала Женька Ритиной матери, ничего не утаила, вывалила всё.
– А я всё думаю, отчего со мной такое… Как ни приеду, мать-то посидеть с ней просит. Сядет рядышком и говорит, говорит… А потом в огороде работает как заведённая весь день, а я как неживая. Это она у меня силы забирала, жизнь из меня вытягивала, – рассказывала Женька двоюродной сестре. – А мне ещё Ольку на ноги ставить… Меня ей не жалко, так хоть внучку пожалела бы! – Последние слова Женька выкрикнула уже плача и уткнулась лбом в сестрино плечо.
– Да что ты мелешь, Женька, опомнись! О матери такое разве можно говорить? Ты подумай головой своей бестолковой, не могла она у родной дочери…
– Могла! Могла! – захлебнулась криком Женька. – Родная, скажешь тоже… Я у неё хуже всех была, даром что младшенькая. Младших-то всегда больше любят, а я как ни старалась – всегда виноватая. Галька что ни натворит, ей всё прощала, а меня наказывала – всегда, за всё! Хворостины из рук не выпускала, я в голос орала, до хрипа, а отец никогда не заступится, молчит – будто нет его. Да какой он мне отец…
А Колька – чего только не выделывал! У Никулиных горох подчистую оборвал, поломал весь. У Семёна хромого ночью яблони обтрясли – Колькина работа. Всего и не упомнишь… А дрался как! А ты спроси, мать хоть раз его тронула? – Всё он у неё дитёнок да пострелёнок, в любимчиках ходил.
Он вон – пьёт, не просыхает, а я водку вожу ему и денег не беру, лишь бы к матери лишний раз приехал. И опять я у неё плохая. Зачем, грит, ты её таскаешь, водку эту треклятую? А без водки Колька и не вспомнит, что огород копать надо, картоху сажать надо!
Напрасно Вера Сергеевна убеждала сестру, что она всё придумала и наговаривает на мать, а Галя с Николаем в деревне работают не меньше Женьки. Та стояла на своём. По женькиному выходило, что матери помогает только она, работает с утра до вечера, а Галька приезжает с подружками погулять да позубоскалить. А Колька – выпить дармового Женькиного спирта, да с собой увезти.
– Вот ты говоришь, на диване с Тоней сидите битый час. А кто ж тогда работает? Галя с Колей и работают! Говоришь, Коля к вечеру как свинья напивается. А кто ему спирт неразведённый возит, в бутылках запечатанных? Сама же и везёшь! Сарай, говоришь, у матери новый? А строил кто? – Коля строил. А ты с матерью на диване сидишь, языком мелешь, балаболка, – увещевала Женьку сестра. Но Женька мало её слушала, говорила о своём.
– Гальку-то она на диван с собой не садит, а я как ни приеду – «посиди со мной, поговори, давно с тобой не видались». И садится рядышком, силу мою пьёт! На моей крови, на несчастьях моих благоденствует – и она, и вся её семейка. Галька с Колькой дружатся, а меня как зачумлённую чураются. С детства они так со мной, будто я не родная им. Чужая. Мать-то, небось, рассказала, что отцы у нас разные, вот и не любят меня. И Олька моя от меня отпихивается! Выросла, я ей теперь не нужна, квартира моя нужна и деньги мои, кровью заработанные. А мать мешает только, – распаляла себя Женька.
Рита слушала, сидя в своей комнате на кровати и обхватив ладонями горящие щёки. То, о чём говорила Женька, было похоже на сумасшествие. Женька вылила на мать ушат грязи и уехала, а Рита с мамой долго не могли прийти в себя.
Деревенская колдунья
Добрая, улыбчивая Женькина мать, тётка Антонида, приветливая к родне, хлебосольная и радушная, в деревне и впрямь слыла колдуньей. Чурались её деревенские, и она их сторонилась. В разговоры ни с кем не вступала, только если надобно что. Подруг у Антониды не было. А зачем они нужны? Тайны сердечные рассказывать, чтобы завтра о них вся деревня знала?
Боялась Антонида, что деревенские расскажут Женьке о Тимофее, что не отец он ей – отчим. Женька тогда совсем от рук отобьётся, ей только волю дай. А так хоть отца слушается, – рассказывала Антонида, и Рита с мамой ей верили. Как такому не поверить?
– Ба, ты не плачь, мы же знаем, что ты хорошая, и никогда тебя не бросим, заберём к себе в Москву и будешь с нами жить, – говорила Рита, обнимая и целуя двоюродную бабушку.
– Глупая ты… Куда ж я уеду, у меня скотина, куры, как оставишь? Пропадут без меня, никто их не накормит, не напоит, соломки свежей не постелет, – улыбалась Тоня, а из глаз текли слезинки…
Рита звонко целовала бабушку и просила: «Ну, тогда хоть зимой, на каникулы приезжай» – уже зная, что бабушка Тоня к ним не приедет, она не хочет, у неё свои внуки, а Рита не родная внучка, двоюродная. Как жаль! Рита всхлипывает, Антонида обнимает её тёплыми руками, целует в мокрую щеку:
– Ну что ты, Ритуля, совсем с ума сошла, что ты плачешь? Баба Тоня с тобой, и всегда с тобой будет. Ты приезжай почаще, навещай, мы с твоей бабушкой сёстры родные, и ты мне родная, глупая ты моя…
Тоня гладила Риту по спине, это было приятно. Рита приваливалась к ней боком и закрывала глаза… «Бабушка Тоня, ты моя самая любимая, мне бабушка про тебя рассказывала, как вы с ней маленькими были… Я тебя никогда не брошу!»
Рита верила, что бабушка Тоня сама не хочет ни с кем дружить и жалела её: без друзей нельзя, одной плохо… На самом деле деревенские не общались с Антонидой – боялись дружбу водить с колдуньей. Нашепчет чего, подведёт под беду. Уж больно гладко у неё складывалось, беда стороной её дом обходила.
У деревенских-то у всех – напасть за напастью, то сено подмокнет, гниёт в стогах, до весны не достоит. То картошку проволочник сожрёт подчистую. То сад от морозов вымерзнет. А у Антониды столько лет всё растёт-цветёт – и яблони, и детки. Знать, отводит от себя несчастья, другим посылает, – шептались деревенские.
– Бед мне господь щедро отмерил, нахлебалась вдосталь. Я их все перетерпела, никому не отдала. Теперь ваш черёд, ваша очередь подошла, – смеялась Антонида.
Шутила вроде, а глаза у неё злые, недобрые. Не любила Антонида сельчан. Ишь, завидуют, что всё у неё хорошо. Хотят, чтобы было плохо. А когда бедовала с детьми одна, без мужа, когда так приходилось тяжко, хоть в петлю лезь! – никто не пришел, не пожалел.
Тебе–то смерть, а всем-то смех – вспомнилось Антониде, как мать её говаривала. Она тогда глупая была, не понимала – о чём это. Зато теперь знает. И пусть её нелюдимой да недоброй зовут, сами больно добрые! Так и жила с обидой на всех. Горе её такой сделало, жизнь такая… Не дай бог кому!
Негаданно–нежданно…
Так и жила Антонида от всех на отшибе. Тимофей – тот не замечал ничего, к нему-то она всегда ласковой да приветливой была. Любила его крепко. Тимофею нравилось, что жена всегда дома – то на огороде возится, то со скотиной управляется, то с ребятами чем-ничем займётся. По чужим-то дворам хвостом не метёт, себя держит строго – радовался Тимофей.
А как выросли у них с Тимофеем дети да пошли внуки, расцвела Антонида, словно яблоня весной. Помолодела будто. И не было в деревне бабушки ласковей, и не было внуков любимей. Откуда силы брались? – И с хозяйством справлялась, и дом в чистоте держала. Скотина, птица, огород – всё на ней. И внучка Олька с малых лет – на ней.
Женька отвозила дочку в Деулино весной и забирала с первым снегом. Навещала редко, наездами. Девочка росла здоровенькая да румяненькая. А как пришла пора Ольке в школу идти – оглушило Женьку бедой: Олька не могла сидеть с прямой спиной, как требовала учительница. Держать спину было больно, и сорок пять минут, которые длился урок, были для девочки пыткой. Она поминутно ёрзала и вертелась, пытаясь найти удобное положение, чем вызывала гнев учительницы и издевательский смех одноклассников.
– Артемьева, что ты всё время вертишься? Я понимаю, тебе не интересно слушать, о чем я рассказываю, ты всё знаешь. Может быть, расскажешь нам? – Олька обреченно поднималась из-за парты и молча стояла, понурив голову. – Выпрями спину, Артемьева, не стой, как старушка, а то горб вырастет, и будешь ходить с горбом. Садись, Артемьева. И сядь ты наконец спокойно, я устала от твоих выкрутасов, – делала ей замечание учительница. Но «сидеть спокойно» Олька не могла: спину терзала жгучая боль. Плакать на уроке было нельзя, ведь тогда её совсем засмеют. И она плакала ночью, прикусив зубами краешек одеяла, чтобы не скулить от постоянной тянущей боли, которая не отпускала даже в постели. Даже во сне.
Для Женьки наступили чёрные дни – бесконечные походы по врачам, массажистам, мануальным терапевтам… Сменялись клиники, врачи, процедуры, а спина продолжала болеть. Отчаявшись, Женька выцарапала в районной поликлинике направление на консультацию в военный госпиталь. Ей выдали «на руки» Олькин рентгеновский снимок и врачебное заключение об остеохондрозе. И они с Олькой поехали на консультацию…
