Ирина Валерьевна Дынина
Под небом Эстреллы. Антар и Малица. Начало пути
Юарт за троих ел, ложкой наворачивал, а Антару, что? Не жалко, пусть брат поест и передохнёт перед дорогой дальней, а тот, первый голод утолив, к расспросам приступил.
– Правда ли, – спрашивает – что ты, Антар, с сыном князя Оихеля дружбу завёл? – а сам смотрит хитро, глаза серые сузив, губы покусывает, да усики редкие ладонью гладит.
Антар аж вздохнул – вот уже, и брат малой бриться начал, а он, Антар, ни единой волосинки на щеках не срезал. Как были гладкими, так и остались.
– Правда. – отвечал Антар, плечами пожав. Чего, скрывать-то?
– Сестра его, полуэльфка, – глаза Юарта заблестели масляным. – и впрямь, так хороша, как говорят? Неужто – глаз не отвести?
Не понравились расспросы те Антару, но он, все ж, ответил.
– Дочь князя Оихеля, девица и впрямь, красотой лепа, да нравом строга, пустые разговоры вести не приучена, особливо с посторонними. Брат её, да отец, за тем строго следят и любой в народе лесном за княжну свою в заступ станет, не колеблясь.
– Так, уж, сразу, за княжну? – глумливо усмехнулся Юарт. – Какие князья в лесу диком?
– Богатые – отрезал Антар, которому разговор перестал нравиться окончательно. – За собой силу немалую ведущие. Это мы, на равнине сидючи, в лес не суёмся дальше окраин, а они, селища, да городки малые по всему лесу великому имеют, от того, и сила за князем Оихелем стоит, Антарес ему в помощь.
– Скорей, Нешбе поганый. – хмыкнул братец младшой презрительно, топя ухмылку в жидких усиках. Слыхал он краем уха про усадьбу боярскую, лесными татями разорённую. Да только, когда это было? И, было ли? Боярина того имя все позабыть успели, и воев у него имелось небось – раз, два и обчёлся. Вот, слыхивал Юарт, что, брат его по отцу, бойт-ярич, тот, с кем он дружбу свёл по недавности, давно мечтает наложницу завести, эльфку пригожую. Только стоили девы ушастые денег немалых, а, взять-то их, откель? Владетельный на войну отправился, воев справных с собой в поход увёл, дом родной, да хозяйство на сына молодшего оставив. Юарт к нему и прилепился, как репей к собаке.
Про сродство своё кривое с бойт-яричем младым, умалчивал, таясь. Так,
то и на лице написано было. Схож Юарт с юным отроком рода древнего оказался и жреца звать для подтверждения сродства не надобно.
Только, беда одна – байстрюком он родился, байстрюком и остался, пусть купца тороватого и отцом прозывал до поры, до времени.
Бойт-ярич молодший от услуг сына купеческого отказываться не спешил, но и посматривал на него свысока, да покрикивал временами, место указывая.
Мало ли, авось, сгодится на что сын девки блудливой?
Прослышал Степарх бойт-ярич краем уха про эльфку, дочь князя племени лесного. Тут-то Юарт и смекнул, чем угодить молодому владетелю можно.
От того и расспросы вёл подробные.
Антар про дружбу ту странную, не ведал, не то остерёгся бы о Малице упоминать даже, но Юарт сам смолк, призадумавшись.
Так и переночевали, словно люди чужие, а не братья. С рассветом гости назад отправились, Антар и дух перевёл – ох, не к добру Юарт пожаловал!
*
По крепкому снегу друзья его заявились, Дао и Малица с воями. Шкуры богатые, россыпью золотишка чуть, да смола ядрёная, от ран гнилых привезены были для торга малого. Ту смолу эльфка младая сама добывала в местах тайных, сокрытых, количеством скромную, дорогую потому.
Антар товару обрадовался – в тиши сиднем сидеть скучно стало, даже дядько Силаст на заимку дорогу забыл.
Старый совсем стал, хворый.
Обрыдло всё парню. Заскучал он, а тут, гости дорогие, желанные, не чета братцу постылому.
Лицо Малицы на морозе раскраснелось, меха рыжие, лисьи, волосы её дивные прикрыли, да зелень глаз, вот Антар и приуныл – а как, вовсе дочь Оихеля, княжна лесная, лик свой светлый не покажет? Вдруг, да обиделась на что?
Дао изрядно веселился, зубы скалил крепкие, белые, за потугами сына купеческого наблюдая – ох, и хитра у него сестра, хитра, да разумна! Видно, по нраву ей отрок сей, да таится девка, стережется крепко. И то, правильно – не вольны дочери княжеские в сердце своём. Как батюшка строгий прикажет, так и будет.
Он, Дао, такой же, невольный, по слову отцову, суженую возьмет, не иначе.
Малица украдкой Антара разглядывала – изменился парень за время малое, возмужал, шириной плеч, пожалуй, уж Дао догонит.
Волосы чёрные на солнце вороньей синью блестят, кожа белая, гладкая и глаза голубые, бледные, точно тонкий лёд на реке.
Красив парень, высок, строен и сердцем чист.
То, Малица, душой ведала.
Сторговались, по рукам ударили, да и всё. С делами покончили.
Вои справные, лесовики матёрые, станом стали неподалёку – похлёбку варить, да лапник ломать, к ночлегу готовясь, а молодежь к озеру пошла, забавам зимним предаться, по льду побегать, да снегом белым поиграть.
И никто не сопроводил их – места знакомые, тихие, татей, отродясь здесь не водилось. Чего опасаться?
Так, со смехом и шутками, по тропе лесной, хоженой, к озеру-то и спустились. Озеро стало недавно, льдом крепким покрылось, лишь полынья круглая вдали от берега парила. Вот у той-то полыньи, беда и приключилась.
Следы медвежьи, матёрые, Антар, встречать-то встречал, вот с хозяином их повидаться не довелось. И то, хорошо – медведь, зверь лютый и хитрый, особливо тот, кому в спячку не залечь никак. Бродит зверюга, мается, серчает на всех, ревёт, да, дерёт встречных зазря без жалости. Опасен медведь зимой, зело зол и голоден, не щадит никого, от ярости лютой осторожность теряет, да в безумие впадает. Беги от зверя такого, путник, таись, коли боги подсобят, то, спасён будешь.
Грозно ревел медведь на льду, у самой полыньи, лёд чистый кровью алой гвоздая, а, ещё кто-то криком кричал, тонким, надрывным.
Антар с места сорвался, в бег ударился – не иначе, путники какие, с дороги сбились, на льду зверя лютого повстречали. Голос женским казался, потерянный совсем, отчаянья полный.
Дао, старший сын княжеский, с оружием даже по нужде малой ходил, в постель с собой копьё справное клал, вместо зазнобы пригожей, от того и не испугался, ринулся следом, отстав на шаг малый, товарищу пособить.
Малица, та тоже в стороне стоять не привыкла, за лук схватилась княжна, за стрелы свои, заговорённые.
Шкура у медведя толстая, мех густой, глазки – маленькие, помоги Дану, руку направь, не оставь и ты, Антарес грозный, народ свой.
Билась на льду кровавом дева-рыба, русалка прекрасная, в крови вся, из последних сил прикрывала собой дитя малое, что за мать цеплялось, к воде её тащить пытаясь.
Силы у девы-рыбы на исходе были, вся она алой рудой истекла, копьецо в руках белых серебрилось тонкое – разве от зверя лютого, в ярость впавшего, отбиться таким?
Медведь на добычу новую отвлекаться не стал и дела своего кровавого не оставил – сладка кровь, да горяча, нежно мясо русалочье, добыча редкая, невозможная.
Налетели парни гневные на вражину, ну и навалились дружно, а позади них, Малица стрелами подсобляет, так и пристрелила медведя эльфка остроглазая, в глаз того, стрела заговорённая, клюнула, да и убила враз.
Упала туша немалая на русалку прямо. Затихла дева-рыба, заплакало дитя, что подле неё в крови лежало, заголосило.
Пока медведя стянули, поднатужившись, тут и вои остатние на шум подоспели. Русалка дивная совсем плоха стала – едва не выпотрошил её зверь лесной.
Как только исхитрился деву озёрную подстеречь-подкараулить, ведь сторожкие они, опасливые, в руки никому не даются?
Дитя малое, что голосило громко, девчушкой оказалось, Малицы помладше чуть. Её, горем убитую, от матери оттаскивать силой пришлось, а русала, та, вдруг глаза открыла, на Антара уставилась очами бездонными.
– Свиделись, – говорит. – сын. Здравствуй, что ли?
Антар воздуха полным ртом хапнул, так и застыл, глаза выпучив.
Малица, между тем, руками водила над телом русалочьим, белым, кровь заговаривая.
Получилось у неё ладно, и русалка сомлеть не успела, а что холод под вечер, да ветер ледяной – всё нипочем деве-рыбе.
Дао, княжич, рукой взмахнул – вои и отступили далее, медведя убиенного прочь поволокли. Негоже им разговоры чужие слушать, тайны прознавать непростые, опасно это.
Антар кашлять начал, так гулко, что Малица перепугалась, давай тому по спине стучать, весь полушубок кровью русалочьей измазала, но кашель прекратила.
– Сын? – Антар набычился весь, точно иглами покрылся, хоть сердце и билось птицей пугливой. – Мать мою, с младенчества меня вскормившую, Маладой прозывают, а вас, госпожа рыбо-дева, я и знать не знаю.
Хоть и понял всё – и про себя, и про отца догадался разом.
Но, кто подобное измыслить мог?
На душе у парня тоскливо стало – и без того в Велиморе прохода не было Жаборотому, а, как прознают, что мать у него русала, небось, собаками затравят за инородство.
Недобрая слава у русалок, по поступкам их.
– Какая уж есть. – усмехнулась дева-рыба, хвостом еле шевеля, не ногами. – Поплыву пока, раны зализывать. Сестру сбереги – Тайку. Она, глупая, на тебя взглянуть захотела хоть глазом одним, вот и не остереглась, медведя не приметила. Молода совсем, неопытна, жизни не знает. Я, как могла, отбивалась, только над зверьми дикими нет моей власти. Одна Дану пресветлая им указ, да эльфы лесные. На зиму тебе Тайку оставлю, по ледоходу заберу.
Сказано – русала, рыба холодная. Ни слова доброго, ни ласки материнской. Ввела душу в сомнение, а сердце – в измену, да и была такова.
Тайка осталась с людьми чужими, один из которых ей братом доводился, по матери. В волосах льняных куталась, по льду колкому ногами босыми перебирая.
Охнула Малица, опомнившись, начала с себя меха сдирать, да Дао раньше поспел, укутал русалку младую в тулуп свой теплый, на руки воздел, да и понёсся к заимке шагом скорым.
Остальные за ним ринулись, не отставая.
К ночи полынью льдом затянуло, а капли крови так и застыли на морозе, почернев в лунном свете.
В избу топлёную, не вошли, а ворвались, замёрзшие, перепачканные кровью русалочьей. Там уже Дао девчушку из полушубка выхватив, воды натаскал мигом – отогревать деву младую.
Пока то, да, сё – раздевались, да от крови отмывались, Антар глазами круглыми на Тайку таращился, налюбоваться не мог.
Тайка смела оказалась, десятка не робкого – взглядов чужих не пугалась, от помощи не отказывалась.
И то, русалки, не люди, чай, стыда в них нет особливого, от того и тело своё белое на показ выставлять не стесняются, на то Дану им судья, а, он, Антар сестре новоявленной и не указ может?
Полуэльфка Малица ясноглазая и разумная, по-иному решила – всех из хаты выгнала прочь, на мороз, давай Тайку купать, да отпаривать. Сама же, взглядом ревнивым на деву чудную поглядывала – красива ли?
Красива, светла, да гладка оказалась дочь русалочья, сестрица Антарова – волосы белым льном едва золотились, густые, волной сплошной падали на плечи точёные.
А что, годков ей мало показалось вначале, то с испугу великого – и в таком возрасте девы понорские замуж идут, коль отец приказать изволит.
Дао под окнами маялся, весь снег белый утоптал, точно жеребец стоялый, так и норовил к дверям прибиться, голоса девичьи ушами чуткими ловил. Попусту старался, прислушиваясь – крепки двери на заимке, и от люда лихого спасут-сохранят, и от зверя лютого, наподобие медведя нонешнего, оборонят.
Антар маету ту враз приметил, друга отвлёк, до воев княжеских отвёл. Там уже мясо медвежье жарили, похлёбку духмяную хлебали, Малицу, княжну лесную хвалили, руку её умелую, глаз зоркий, да о русалах дивных речи вели.
Нет-нет, да на парня косились – слыхал кто-то, как дева-рыба Антара сыном назвала, да дочь ему поручала.
Горели уши у парня, пылали багряным, ровно листва октябрём, но слов плохих про себя не услышал он, как не прислушивался. Жаборотым никто его не прозывал и не чурался инородства скрытого. Добрые вои лесовики, люди хорошие, не злые, отличных от себя видом не пинают, да не гонят, судят по делам, не по обличью.
Дао горячий, всё на избу косился, плечами широкими передёргивал. Хотелось молодому вождю на русалочью дочь хоть одним глазком взглянуть.
И цокал языком Антар, на друга с сожалением глядючи – пропал парень, как есть, пропал. Опутала Тайка его взглядом своим манящим, вот и не видать девам лесным жениха милого.
О русале младой ныне все думы его.
И ещё, думал Антар о том, как чудна Дану воля – в воде русалка, рыба-рыбой, с хвостом чешуйчатым и токмо ликом людским, а очутившись на тверди земной, человек почти, с ногами обычными. Лишь изредка на коже белой, чешуйку-другую заметишь, перламутром отливающую.
Как может быть подобное, не ведал парень, но дивился странному.
Малица и Тайка сговорились быстро, словно, всю жизнь друг друга знали. И то, верно, нелюди, как есть, что та, что, эта. Одна, полуэльфийка, лесом живущая, тайны его постигающая, другая – русала, пусть отец у неё кто-то из рода людского был. Всё равно – у русалок сродство по матери идёт, вот и случилось так, что Антар среди русалок, человеком считается, а сестра его младая, Тайка, так та, русалка чистокровная.
Говорят, что у морского народа, тех из них, что в море-окияне проживают, свои мужчины имеются. Тритонами те мужчины зовутся. Те, с девами людскими в связь вступая, так же потомство имеют, но матерям никогда детей не оставляют, в море увлекают, на жизнь вольную, людским законам неподвластную. Строго там, иначе чем у речного иль озёрного народа, заведено.
И пусть, жрецы двух богов упрямо твердили, что русалы нечисть, в наказанье за грехи роду людскому самим Антаресом, ниспосланные, не верил в то Антар. Какая же, мать его хвостатая, нечисть? Такая же, как и все прочие, только что с хвостом, да в воде живёт?
Правда, теплоты в ней меньше, да привязанности – вон, Малада, мать его настоящая, любит Антара, да жалеет искренне, сызмальства забота её проявляется и в речах, и в поступках, а русала?
Приплыла незваная, сказала, что мать, голосом обычным, оставила сестру незнакомую на попечение и уплыла по делам своим русалочьим, раны зализывать.
А разве Антар, отринул бы её? Не помог бы? Не заботился б о ней?
Да он бы ночи не спал, все сбережения свои на лекарей потратил, лишь бы русале помочь.
Впрочем, Малица и без того помогла ей, как умела, а умела она многое – руду сразу же закрыла и раны колдовством своим лесным затянула.
Глядишь, приплывёт русалка по весне, да и не увидит никто на теле её белом шрамов уродливых, смоет их волна речная, излечит дочь свою.
Девам парень постель свою уступил, широкую, шкурами мягкими устланную, а они с Дао, братом названным, не гордые и на полатях поспят.
Всю ночь долгую девицы шушукались, парни к ним прислушивались. За окнами вои прохаживались, сны детей княжеских охраняли, волки голодные по зимнику шмыгали, выли на луну глазливую, в подполе мыши шуршали досужие, да ветер в поднебесье метался птицей одинокой.
Ладно все…
Хоть и тихие места, спокойные, на пути торговом, налаженном, но, все ж…
Это потом только понял Антар, что вои князя лесного охраняют место торговое от лихих людей. Не то, давно бы и заимку спалили и лабаз разорили, товаром богатый и его самого, сына купеческого, убили бы.
Спасибо за всё князю Оихелю, его дружбе с Алтау спасибо.
Малица в дорогу обратную и не собиралась, словно прижилась в избе у Антара, а тот и рад безмерно.
Была б на то воля его, он бы в дом деву хозяйкой ввёл, только, вот, заимка та, не его, отцова, а Малица, как-никак, княжна лесная. Не невеста ему, а дочь отечная, роду-племени непростого. Куда уж ему, сыну купца велиморского?
Говаривал Дао не раз, что кружат женихи, вьются, руки Малицы добиваются, с дарами к отцу её, князю, шастают, но тот, дочь не неволил. Обещался Оихель матери её, Алиане, дочь замуж по любви отдать, с выбором её смиряясь.
Это ему, Дао, как наследнику княжескому, деваться некуда – как отец повелит, так и будет. Милая – не милая, кому до того дела? Отец – князь, ему, всяко дело, виднее какую девку в свой род древний вводить и с каким родом кровью делиться.
Дао же, всё по русалочке вздыхал, да баловал Тайку подарками немудреными – то бусы рябиновые на шею белую оденет, то платочек узорчатый поднесёт. А на днях, так вообще учудил – подарил Тайке диво-дивное. Гармоника называется.
Дорогой подарок, эльфийская придумка, гармоника та.
Тайка ее к губам приложила, да и давай насвистывать, мелодии выводить. Да красиво так, что у всех, кто музыку ту слышал, душа плакать начинала.
Мастерица, как оказалось, Тайка была – играет музыку свою, да приплясывает, ногами притопывает, а за ней и все остальные в пляс пускаются, в охотку.
Антару не веселее стало от слов тех – разве дано ему, Жаборотышу, счастье подобное? Даром, что росту высокого вымахал, а, до остального, как? Малицу, поди, не простые парни добиваются, а вои знатные, родовитые, куда ему, со свиным рылом, да в калачный ряд?
А что, добра к ним Малица, сверх меры, так, то по чистоте души её, да милости великой – сердце дева лесная имеет большое, к людям отзывчивое.
И не токмо к людям, к нелюдям тоже.
Вон, как с Тайкой обжимаются, да хохочут, чисто подружки закадычные.
Тайка, сестра его, по хозяйству споро управлялась. Когда научилась токмо? И, коня покормить, и воям похлёбку сварганить, и рубаху, ему, Антару, братцу новоявленному, починить, и на свистульке сыграть, забаве детской.
На свистульке, особливо ловко выходило – братцы-работнички слушать любили, уши развесив и улыбаясь блаженно.
Говорили о том, что под игру её складную, работа спорится-ладится и на душе светлее становится.
Теперь вот и гармоника есть у нее.
Малица в короткий срок помогла, обучила – не дело деве младой неумехой на лавке лежать, щёки хомячьи наедать. Они и без того у Тайки славные – румяные, тугие, как яблочко наливное, да с ямочками, божьей отметиной.
Так и гуляли втроем по окрестностям, в то время конечно, когда Антар торгом занят не был.
И чего только не привозили лесняки на торжище к Антару – меха дивные зверя лесного, зуб белый, крепкий, для фигурок резных годный, мед стоялый, душистый, травы разные, от хворей полезные, кожи славные, да поделки дивные – бусы из камней разноцветных и камня желтого, свет солнца самого, впитавшего.
А еще, ягоду редкую, из-под снега добытую – снежавику.
Дюже полезна та ягода была, особенно для женского пола – хвори убирала тяжкие, снимала тяжесть родовую, да детишек крепких помогала на свет явить. Росла та снежавика в глуби Дикого леса, далече от Синеокого, потому-то и была редка и ценна для поморов.
Расторговавшись, Антар к девицам отправлялся и с ними уже, в лес уходил.
Там и гуляли – в снежки играли, точно дети малые, орехами белок любопытных кормили, птиц лесных крошками хлебными приманивали, да по льду озера Синеокого катались на полозьях деревянных.
Однажды Антар диво отыскал дивное – цветок живой, что под снегом притаившись, расцвел.
Стоял тот цветок хрупкий, нежный и трепетный – лепестками голубыми к себе манил, золотой сердцевиной разгорался.
И показал то диво лесное Антар Малице, а Малица, коленями в снег рухнув, дохнула на цветок дивный дыханием теплым и расплакалась.
Антар и опешил – не угодил? Как лучше хотел, старался. Разве не милы цветы девицам молодым, разве не желанны? Чего ж плачет тогда?
Малица от счастья плакала – никто и никогда княжне гордой до этих пор цветов не дарил. Дарили разное – злато-серебро, безделки всякие, одежду красивую, а цветов – не дарили.
Антар, вот, порадовал.
И тем порадовал, что рвать не стал, не сгубил красоту хрупкую. Сберег и Малице поднес – как есть, прямо в сугробе.
Но о том, опосля, Антару Тайка поведала. И про то поведала, что Малица довольна осталась и имя брата Тайкиного, чаще обычного вспоминала.
Дядько Силаст в приезд свой последний перед Среднезимьем, лишь крякнул, Тайку узрев, всполошился – как же так, девица молодшая, с парнем чужим в избе одной проживает, батюшкой не благословлённая, в храме богов Эстреллы не бывавшая?
Но, Антар грозно цыкнул на дядьку своего, глазами строго повёл, тот и притих – ни дитя с ним говорило неразумное, а парень справный, отцова надежа.
И то, верно – куда только девался чужак дичалый, в граде Жаборотышем прозванный? Глаза у сына купеческого ныне строгие, голос уверенный, движенья спокойные, хваткие – дело парень своё знает туго, а, друзья верные, Дао особливо, всегда рядом, помочь готовы. Видно, по душе им парень пришёлся, и князю Оихелю, и детям его.
То-то же, Юарт с заимки приехал смурной, отцу доложившись, сразу с матерью шептаться начал, а, затем и вовсе убыл со двора, к дружкам своим новоявленным.
Дружки те, сын бойт-ярский, молодший, Степарх, да дружинники его младшие, не нравились старому Силасту жутко. Он о том и Алтау, хозяину своему сказывал, да тот отмахнулся легкомысленно от слов дядьки старого – мол, молодому парню скучно всё время в лавке сидеть, хочется с соравестниками пообщаться, погулять, да развеяться. Это им, старикам, к тёплой печке тулиться, да на мягкие шкуры возлечь желалось бы, кости греть, речи умные вести, а молодежь жить только начинает, нехай тешится.
Рассказал бы ему об иных потехах молодецких сына бойт-ярского старый Силаст, да, лишь сплюнул. Правду речь, себе дороже выйдет. Пускай Алтау сам своего сына пытает о делах его, да дружков.
Поговаривали в Велиморе, что сын бойт-ярский вина зеленого пьет без меры, да девок портит, а за слово резкое может и плетью вдоль спины перетянуть.
Вои его, так же, люди недобрые, во всём воле хозяина молодого послушные.
Ныне, сын боярский на усадьбе отцовской, господин и дворне всей указ, а Юарт среди ближних его отирается, братцу своему по матери в рот заглядывает.
Один Алтау в неведенье – верит он Айяке, своей второй жене, да тестю своему, старосте Велиморскому.
Родные люди, чай, зла не умыслят.
*
Юарт ныне весёлый из лавки возвращался. Светло и приятно было у него на душе – погода хорошая, морозец лёгкий, да без ветра, снега, опять же, щедрой рукой Дану отсыпала. Лепота!
Встречные вежливо раскланивались со справным парнем – и то дело, хорош отрок! Ладный сын растёт у Алтау-полуорка. Румян, и на лицо пригож, яко девица какая, не глуп, поди, раз торговые дела отец доверяет, вон, опора и подмога в старости немощной, не ленится, а то, что молод, пустое. Этот недостаток слишком легко исправить.
Возок торговый, на котором дядько Силаст до заимки катался, Юарт сразу заприметил и поспешил в дом, на ходу снег с сапог сбивая, но не к отцу в горницу отправился, а в каморь, что за стеной.
Прокрался незаметно, как тать, в доме родном, двери за собой плотно прикрыл и к стене ухом приник.
Давно он так делал, в отцовы дела вникая. Щель в стене, хоть мала и незаметна, а всё потаённое слышать позволяла.
Услыхал Юарт новости дивные – о том, как Малица, князя лесного дочь, медведя злобного с лука подстрелила, как деву-рыбу спасла, раны её заговорив страшные, да про Тайку услыхал, обрадовался. То, что Жаборотыш сыном русалки оказался, ему внове было, но, кстати очень. Будет чем Маладу поддеть-уколоть. И отец рта не раскроет, дабы тайны не выдать.
Едва от радости ладоши не потирал Юарт, но тут стукнула дверка железная и парень вновь насторожился –а, как ещё чего нужного разведает?
– Жемчуга! – ахнул Силаст, теребя шапку в узловатых пальцах. – Целы еще? Поры своей дожидаются? Играют-то, как! За такое богатство великое, не грех и княжну за себя позвать. Чай, Оихель, примет откуп богатый и не откажет сватам?
– Но-но. – Алтау бережно трогал голубые жемчужины своими длинными пальцами. – Я князю Оихелю не указ. Захочет – отдаст дочку за моего Антара, нет – так и сказу нет. Его воля, княжеская. Мы – люди простые, роду не княжеского, не бойт-ярского даже. Может, рылом не вышли для княжон лесных.
– Но и не рабы какие, – напыжился Силаст, восторженно любуясь дивным жемчугом и с гордостью поглядывая на хозяина разумного. – спину не гнём перед бойт-ярами. Вольные мы люди, в Велиморе богатом!
Про то, что сам холопом считался по законам городским, Силаст и позабыл вовсе. Алтау с ним, как с членом семьи обращался, Сибаха и дед Сивуч, тоже, Антар, тот и вовсе, за сродственника почитал, а Юарт.. Что, Юарт? Не о нем речь.
Велимор белокаменный – градом свободным был, понорским, не великим, правда.
В трёх днях пути от него, город побогаче стоял – столица княжеская, Вышеград. На берегу морском, моря Зелёного.
В море то, которое, иные какие, ещё Эльфийским прозывали, Морна, река местная и впадала. Малая, приток её извилистый, в Дикий лес уходила, хвостом виляя, а, Гжи, тот ещё дальше, на юго-запад, поближе к лесам эльфийским, что вокруг моря наросли.
Не зря море то, Зелёным прозвали, по цвету глаз перворождённых. Холопьё, люд трудовой, на полях спину гнувший, вольным, вроде бы, числился. Но, бойт-ярам, да князьям, подчинялся, дань платил исправно, да иные поборы какие, а ныне, так и вовсе, на брань многие отрядились, по воле бойт-ярской.
Купец же и люди его, сами по себе были, в городскую казну положенное отчисляя, да на Храм жертвуя, когда Дану всеблагой, когда – Антаресу грозному.
Лишь Нешбе тёмному, никто подарков не делал, да Храма не возводил. Нешбе изгнали с Эстреллы когда-то, во времена стародавние, Дану и Антарес, вот он и маялся, на задворках прозябая, пакостил, да беды творил.
Тёмный бог, не благой. К людям и нелюдям враждебный.
Говорили, мол, лесовики дикие ему поклоняются, в лесах своих дремучих капищ поганых понаставили с идолищами деревянными. И самый лютый из тех тёмных, Нешбе и есть – кровь младенческую потребляет, да девиц невинных требует на алтарях своих резать.
В услужении у него нечисть всяческая и нежить скверная, роду людскому вредящая постоянно.
Тьфу, погань какая!
Только не верил старый Силаст байкам досужим – не тот человек князь Оихель, чтобы тёмному богу молиться, да детишек зазря на алтарях поганых резать.
А, Малица, дитя светлое, от эльфки прижитое? Разве могла она злу поклоняться? Не утерпела бы дева лесная, воспротивилась, молитвами до матери-заступницы докричалась бы.
Мать-заступница Дану, хоть и покровительница всего живого в мире этом, но на расправу скора и свирепа, под стать мужу своему грозному, не щадит никого, злодеев карает.
Так что, если и есть где-то Нешбе прихвостни, так не здесь, не в Велиморе, и не в Понории вовсе, а, там, на юге злом, где люди с орками в союз богопротивный вступили и войной на таких же людей пошли.
Оборони Дану пресветлая от напасти подобной!
Много полезного для себя любимого, узнал ныне Юарт, особенно порадовало его известие о жемчуге голубом.
Это, какое же богатство, у купца жадного, в сундуке, кованном хранится? Сколь на него можно всего разного и полезного накупить?
Все Жаборотышу убогому достанется?
Не бывать тому, Антарес грозный свидетелем словам тем станет!
Сладко прижмурился Юарт, на перине мягкой разлёгшись – блазился ему терем высокий, холопьём покорным срубленный, не хуже, чем у батюшки его родного, бойт-ярина родовитого, да кони горячие, справные, выезд богатый, борзые псы на собственной псарне. А, уж, жену какую взять за себя можно, даже, на род боярский замахнувшись!
Мало ли девиц справных по светёлкам боярским рассовано? Честь какая ему будет, да почёт?
Алтау, даром что купец богатейший, а все ж, перед боярином голову склоняет, перед князем светлым, так и вовсе, в поклоне спину сгибает.
Он, Юарт, спину гнуть ни перед кем не желает, он и сам, с усами, сам сын бойт-ярский, а, что мать у него из града, так она – дочь старосты городского. Небось, не чета холопью чёрному!
Два сына у отца бойт-ярина, а он, Юарт, по возрасту, младший самый.
Старший с бойт-ярином в поход дальний отправился, с князьями чужими ратиться за земли далёкие, вторый же, дружок его, Степарх, тут поныне за хозяйством приглядывает, а он, Юарт, подле него кружит, момента выжидает.
Но, почему, не вместо его?
Несправедлива Дану – что стоило богине повелеть ему в роду бойт-ярском родиться, а, того лучше, в княжеском?
Эх!
Как представил себя Юарт в плаще алом, на коне горячем, а за ним дружина лихая!
Аж, сердце зашлось!
Чем он, Юарт, хуже братьев своих? Тем, что не в том гнезде родился?
Он в сто раз лучше Степарха, даром, что мать, простая девка из града торгового? Степарх, сын бойт-ярский, грамоту плохо разумеет, и груб, и заносчив, вина, к тому ж, пьёт без меры, да мёд хмельной зело любит.
От сына таковского, во хмелю буйного, один разор, да убытки и хозяйству, и чести бойт-ярской урон.
Он и ныне, небось, в трактире сидит, с воями своими беспутными, вместо того, чтобы усадьбу, отцом доверенную, доглядывать, за людишками бдить. Они, людишки, без хозяйского глазу наглеют, в искушение входят.
У него, у Юарта, строго всё, не забалуешь!
Юарт гневно фыркнул, припомнив, как работные на заимке к воям княжьим прилепившись, уху трескали с общего котла.
Никакого вежества не имеют – где они, холопьё черное, а где, вои княжьи? Пусть и захудалый князёк Оихель, из леса Дикого. Сколь там воев у него – раз, два и обчёлся? Брешут люди, наверное, что князь Оихель усадьбу боярскую спалил, да владетельных самих, смертью лютой покарал! За кого? За жонку глупую? Сам, поди, виру взял, а слух пустил для пущей важности. А может и не брешут – за обиду мстить должен страшно, иначе, какой же он князь?
Рухлядь у лесных и впрямь, знатная идёт, денег больших стоит, да, только Антар – простодыра, не смыслит в том ничего.
Эльфка лесная мороку на него напустила, вот он и скупает всё втридорога, делу общему в убыток прямой.
Алтау прознает – будет Жаборотышу на орехи!
Тут у Юарта мыслишка гнусная зародилась, парень, аж с лежанки вскочил, по комнате закружился. Вот бы выгорел замысел его хитрый.
То-то он свои проблемы бы порешал, заодно от братца-злыдня избавился.
Ноги в руки, подхватился парень и был таков, только снег под сапогами заскрипел. По пути Силаст старый попался. Юарт ожег его взглядом злым – как же, знаем, Антаров доглядчик! Всё Жаборотому доносит, ничего не таит, кровь холопская!
Силаст, даром, что старый годами, да умом всё ещё скор был – почуял слуга добрый замысел тёмный, все дела свои забросил, об ужине не помышляя, крадучись, за сыном хозяйским ринулся, таясь по углам на улицах стылых.
Слишком ярко глаза горели у Юарта, так торопился, что и не заметил, как за ним соглядатай увязался.
В трактир направился Юарт шагом скорым – знал он точно, Степарх там и вои его там же.
*
В едальню добрую Юарт, не вбежал – ворвался, шапку с головы кудрявой стянул, огляделся, дух переводя.
Толстый Хоув, трактирщик местный, одним глазом покосился на вошедшего – он, Юарт, ничего, парень справный, хоть и годами своими невелик, да, ладен, грамотен и хитёр. Одно плохо – прибытку с него нет никакого, не пьёт Юарт хмельного вовсе, про то все ведают.
Да и право, дело – молод он ещё для медов крепких, хотя, вот Степарх, сын бойт-ярский, от них никогда не отказывается.
