Ирина Котова
#температураземли
если патологоанатом задаёт вопрос —
поворачиваю голову в сторону трупа молодой женщины
вчера она обещала
дать номер телефона своего парикмахера
(«операционный журнал»)
Сьюзен Зонтаг пишет:
…при виде реального ужаса, снятого вблизи, испытываешь потрясение и стыд. Может быть, смотреть на изображения таких предельных мук имеют право только те, кто способен их как-то облегчить, – к примеру, хирурги госпиталя, где был сделан этот снимок, – или те, кто извлечет из этого урок. Мы же, остальные – вуайёры, хотим мы это признать или нет. Всякий раз ужасное ставит нас перед выбором: быть либо зрителями, либо трусами, отводящими взгляд.
Котова со своим женским и врачебным опытом помогает выбрать из этих двух вариантов – третий: научиться жить, помня о боли и этически соотносясь с ней.
Зонтаг пишет прежде всего об образах войн и коллективно совершенных преступлений – таких, как суд Линча. Для Котовой важны более повседневные образы болезней, в том числе ковида; семейного и вообще регулярного унижения; насилия, которое остаетстся незамеченным. Война для современного человека – не экзотика, но эксцесс; Котова делает следующий шаг и показывает повседневное унижение одного человека другим как спектакль власти, который в этом качестве должен быть разоблачен.
Еще один, важнейший аспект денормализации насилия – постоянная память о его укорененности в антропологических катастрофах ХХ века, в первую очередь – порожденных нацизмом, советской репрессивной политикой и колониализмом. В этой памяти о связи тоталитаризма и насилия Котова оказывается неожиданной «побочной наследницей» советских шестидесятников – только не поэтов, а скорее братьев Стругацких или кинорежиссеров – таких, как поздний Козинцев (шекспировские фильмы) и поздний Михаил Ромм («Обыкновенный фашизм») – и американских поэтов-битников.
ты застала голод? – спрашивает в украинском автобусе
одна девочка у другой
будто она моя бабушка
будто у меня сонная болезнь мухи цеце
(«десять не египетских казней»)
я говорю лоле про фильм «голод»
про североирландских политзаключённых
про пытки про грязь про кетоновые тела
(«а-нушка»)
4
Если говорить о поэтической стилистике и метафорике, то здесь важнейший собеседник Котовой – Андрей Сен-Сеньков, еще один доктор в современной русской поэзии3. Оба они представляют в своих стихотворениях телесную боль как составную часть и одновременно метафору глубинного сдвига в мироздании. Но делают они это совершенно по-разному. Связь телесного страдания, вообще телесного чувства со всем миром последовательно наделяется у Котовой политическим и социальным значением. Но эта политизация – следствие, а причина – в общем мировидении Котовой: мироздание в ее стихотворениях и поэмах предстает как длящийся, разворачивающийся во времени конфликт, или, точнее, сеть разнородных конфликтов. Человек всегда в них вовлечен – не столько ментально, сколько телесно – но не всегда об этом помнит. Поэзия для Котовой есть инструмент, нужный, чтобы помочь и автору, и читателю вспомнить и сделать осмысленным переживание этих конфликтов, в которых никто не может считать себя безгрешной «силой добра».
На уровне стилистики – «в плане выражения», как сказал бы Роман Якобсон – стремление заново осмыслить способность человека к привязанности и тоске по неотчужденной телесной свободе имеют у Котовой два очевидных коррелята. Первый из них можно было бы назвать адресной интертекстуальностью. В книге Котовой много стихотворений с посвящениями или с упоминаниями других авторов. Она может посвятить стихотворение уже покойному поэту – например, Алексею Парщикову – и обыграть его известные строки.
обдолбанные пионеры собирают велосипедные рули
будто
как цветы
рвут растущие из берега руки
ничего не меняется
все тот же шторм
все те же деньги то же мороженое все те же спутники
летят к марсу и маркс опять в моде
<…>
подпрыгивая на волнах надеешься –
вот выбросит тебя за буйки
встретишь там главный велосипедный руль
и —
будет счастье
но всегда
всегда
упираешься
головой – в чернозём
(«велосипедные рули»)
Это, конечно, аллюзия на строки из поэмы Парщикова «Новогодние строчки» (1984):
А что такое море? – это свалка велосипедных рулей, а земля
из-под ног укатила,
море – свалка всех словарей, только твердь язык проглотила…
Оптимистическая интонация Парщикова, однако, сменяется у Котовой мрачным скепсисом. Эффектная метафора из «Новогодних строчек» была потом использована в, вероятно, памятном Котовой, как и автору этих строк, политическом доносе на сообщество поэтов-новаторов (в которое входил и Парщиков), «пригретых» писателем Кириллом Ковальджи в литературной студии при журнале «Юность». Один из критиков, разгромив публикацию этих поэтов под рубрикой «Испытательный стенд» в «Юности» № 4 за 1987 год, риторически вопрошал: «нужен ли идеолог „свалке велосипедных рулей“?» – подразумевая, что Ковальджи собрал совершенно бессмысленную «группировку», но властям стоит обратить на нее внимание. Рискну предположить, что стихотворение Котовой можно читать как аллюзию одновременно на поэму Парщикова и на печатные нападки такого рода: не столько «маркс опять в моде» (мода на Маркса среди интеллектуальной молодежи уже совсем другая, чем в советские времена, и это действительно мода, а не спущенная сверху директива), сколько происходит «вечное возвращение» советского.
Для Котовой характерны два очень ярких индивидуальных речевых жеста: расчленение текста на слоги, отчего он начинает напоминать речитатив, и перечисление через слэш несовпадающих вариантов текста, словно бы существующих синхронно: «отпечатки/опечатки лиц». Слоговую «скандировку» изредка применяли поэты ХХ века – например, Марина Цветаева4 или Илья Сельвинский, – но соединение ее с идеей «перечисления через слэш» сообщает этому приему новое значение. Прежде такое разбиение на слоги подчеркивало устную и индивидуальную интонацию, в противовес письменной и общей. Котова – если еще и учитывать привычное для современной поэзии отсутствие знаков препинания – словно бы подчеркивает, что ее письмо передает внутреннюю речь, лишенную окончательности. Голос, на ходу подбирающий слова и не желающий остановиться на единственно возможном: пусть все будет сразу. Эта неокончательность и антириторичность – важное дополнение к денормализации насилия: героиня Котовой сопротивляется «возвращенному аду», но не желает быть ни его судьей, ни давать ему определенное, окончательное объяснение.
Поэзия Ирины Котовой учит жить сейчас в том мире, который возникает из пандемии, международного политического и экономического кризиса – и их предчувствуемых последствий. Это не единственно возможная поэзия для нового мира. Важнейшее открытие Котовой состоит в том, что, выбирая «возвращенный ад», ее героиня, как ни парадоксально, заново учится радоваться, а поэт дарит эту возможность и нам.
Илья Кукулин
#поискиреальности
амбарная книга
1986
когда мне исполнится тридцать —
лягу под танк
нет смысла жить после тридцати
но надо совершить подвиг —
говорит двенадцатилетний рамазан
я тоже так думаю
но отвечаю —
больше войны не будет
а чернобыль будет? – с надеждой спрашивает он
холод гамлета
заползает под его одеяло
1988
раскаленный утюг асфальта прожигает джинсы
у меня – сидячая забастовка
внутри свербит гвоздь летучего восторга опасности
по рации вызван наряд милиции
на меня – наряд милиции
обвинение – организация несанкционированного митинга
за что нас задерживают – спрашивает мой юный муж
садись рядом – отвечаю я
он продолжает стоять
на воздушном шаре 5×5 метров надписи:
«вся власть советам»
«долой аэс»
это призывы к свержению власти —
отвечает офицер милиции
последний раз спрашиваю: сотрёшь —
обращается ко мне кривой рот
инструктора райкома комсомола
тряпка повисает в воздухе
как в школьной работе над ошибками
инструктор вначале орудует тряпкой —
буквы не стираются
потом – делает из букв чёрные квадраты
чёрными руками
оставляет отпечатки пальцев на шаре
провалившиеся квадратные глаза
пустого воздушного шара
поднимаются в небо
муж бессильно падает рядом
спрашивает —
нас отчислят из института?
малевич… за решетом решётки – вслух думаю я
1992
скользкий костный мозг чернозёма
чавкает под ногами памяти
сегодня
опять бандитские разборки
из кафе под названием рай везли весь вечер —
резаных рваных битых ломанных
под наркотой алкоголем без сознания
за окнами срочной операционной болеет небо
белеет небо —
значит спать не придётся
уже не придётся
свет заползает в сетчатку глаз за шиворот под кожу —
как яд
скребётся когтями хищника костями умерших
сегодня уже не сможешь крутить
колёса велосипеда как колесницу
голова – оглашённая околесица
если прикрыть веки:
кровь-мясо-жир-нитки-зубы зажимов-
соль салфеток
и леди макбет
и леди макбет
протягивает руки
руки отмою позже
1993
чёрными гангренозными линиями землетрясений
прокладываются новые границы
на обломках противотанковых баррикад
открываются романтические масонские ложа
на улицах воронежа маршируют
бойцы российского национального единства —
свастики чернеют
раздавленными петухами на рукавах
на барельефе с профилем мандельштама
белой масляной краской – «смерть жидам»
в пятигорске спецназ
охраняет санаторские танцплощадки
в спецназе —
обаятельные драчливые душевные парни
почти покойники
на задних креслах автомобилей
неудобно входят в девушек-отдыхающих
обнаженные зады застывают в низком старте
на пороге чечни
пятигорский провал жадным ртом
глотает снег звёзды шёпот
хлюп-хлоп-хоп
я еду в поезде грозный-москва —
плацкарт верхняя полка у туалета
чисто мужской вагон
если когда-нибудь
спущусь с этой полки —
выпью кофе
2000
ночная заснеженная площадь
маленького провинциального города
художник подходит к памятнику ленина
обрызганному красной краской
на художнике нет ничего
кроме пончо третьей жены-мексиканки
босые ноги проваливаются во множество колодцев
по ходу движения
холод концентрируется в промежности и ушах
сердце – колдобит недопитым алкоголем
художник обращается к памятнику:
в окно дворца дожей
осуждённый бросал последний взгляд на свободу —
вдыхал свежий воздух
за окном по мостику
плыли зонтичные рыбы пешеходов
осуждённый и пешеходы ничем не отличались
я видел это
и теперь не могу здороваться как раньше
ну куда – куда ты указываешь своей рукой?
ещё я видел
как девушка подходит к чёрному квадрату вплотную
потом отдаляется —
пытается что-нибудь рассмотреть
так – много раз
мне хотелось бы сделать для неё коллекцию радости
ну почему – почему ты не смотришь мне в глаза?
никто из моих друзей в этой стране
не может завести собаку или кошку —
они сами собаки и кошки
когда ленин становится сержантом милиции
поздно надевать ботинки
2010
слишком чистое зеркало ничего не отражает
я всегда себя вижу только в грязном
вместо лица в нём душный дешёвый кафель операционной
обнажающий мимикрию множеств жизней во мне
болезненная точка невозврата
собственной жизни
пока шла операция
эта женщина звонила семнадцать раз
у неё – рак
утром я видела гистологию
размышления над скелетами
человека и ящерицы
занимают одно и то же время
для зеркала
2018/1
почти каждая женщина нашей страны
особенно самка снежного человека
мечтает заняться камасутрой с президентом
об этом говорят результаты выборов
2018/2
ты садишься в поезд
поезд топят по-чёрному
сажа влетает в легкие
они чернеют скукоживаются
сажа уже никогда не покинет их
поезд – теплушка времён гражданской войны
гражданское – всегда чёрное
махновщина размахивает ветряными мельницами у окон
поезд стучит в груди
преодоление исторической касты
попытки создания сослагательного наклонения
попытка прыжка над картой мира
нарисованной от твоих ног
потерпели крах
нужно учиться жить среди тех кто любит
высоцкого сталина старообрядческую церковь
одновременно
ночь заполняет пространство активированным углём
стирает границы
стирает закопчённое белье
замороженное белье на твоей верёвочной шее
бьёт в набат
на платформе – человек
пепел его сигареты становится твоей сединой
гоголем-моголем снега
2019
всю жизнь лечила зубы —
говорит мама
теперь – все люди с моими пломбами
лежат в земле
смотрит на руки
красный квадрат целует
чёрный квадрат