Ирина Александровна Абрамкина
Белая книга детства
Иногда в гости наезжали Коля с женой Галей. Всегда неожиданно в сумерках подкатывал его драндулет «Иж-Юпитер». Всех охватывало радостное волнение. Крестная жарила огромную сковороду картошки, папа Сеня шел загонять мотоцикл в гараж, потеснив свой старенький «Восход-2». Коля говорил: «Здорово, мать!» Воцарялся за столом и уплетал картошку, накатив перед этим стопку свойского самогона. Галя всегда вела себя скромно, называла свекровь и свекра на «Вы»: «Вы, мама» или «Вы, папа». После позднего ужина садились забивать в «козла» пара на пару, хвалили «козырей». Помню, что «пики» крестная называла «карлы». Где-нибудь на третьем кону я засыпала, и кто-то уносил меня за шторки в красных ромбиках в бывшую Колину комнату.
По утрам Коля долго спал. Его жена убегала к своим маме и бабушке – они жили домов через десять по той же улице Советской. А я ждала, когда проснется мой великолепный, мой взрослый двоюродный брат. Видя, что он ворочается, я седлала его спину, а он сонно бурчал: «Пощипи!» И я начинала щипать дубленую жесткую шкуру на его спине – делать массаж. Потом Коля говорил: «Почеши!» – и можно было драть его спину хоть массажной щеткой. Я делала: «Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый…» Это самый супер-массаж, который я помню. У Коли на спине был шрам от пули, такой же точно (карма?), как у его матери от осколка времен ВОВ. Эту память в мирные дни он получил на службе в погранвойсках на китайской границе.
Если было время, он сажал меня в люльку «Ижа», и мы мчались на речку, распевая во весь голос: «Вот новый поворот!..» Коля лихачил и «задирал» люльку. А я визжала от страха, смешанного с восторгом.
Сама я ездить ни на чем не научилась, даже на велике не умела поворачивать. Вместо этого ставила ногу на землю и «заносила» велик, описывая дугу вокруг своего корпуса. Выглядело эффектно, скрывая мое неумение. В неспособности освоить движущие средства тоже прослеживалось что-то «кармическое». В детстве Коля катал нашу двоюродную сестру Свету на паписенином велосипеде «Украина», и ее нога попала между спиц. Результатом был перелом. Спустя десяток лет та же трагедия ждала меня, только за рулем была Света! Двойной открытый перелом на правой ноге, шутка ли! – у меня шрамы навсегда остались. А вот боли я не помню. Помню, деревенский хирург дал мне конфету «Мишка косолапый», предопределив мое последующее косолапие из-за этого перелома. Пришлось корректировать походку, только без ужасной ортопедической обуви – одним усилием воли! На трехколесном велике в пластмассовым белым сидением я ездила, а пришла пора двухколесного – пардон! Это я уже 16-ти летним подростком «Украину» оседлала. И то без права поворачивать по-человечески.
Садово-огородное хозяйство меня совершенно не увлекало. Крестная говорила, что я – ленивая. «Вот мама Таня твоя была работящей девочкой! Приду с работы – она уже полы перемыла, все тряпочки вытряхнула, яблоки, что попадали, собрала!» Я, внемля голосу разума, пошла смородину собирать. Всю под чистую собрала: и зеленую, и едва зарозовевшую, и спелую. Крестная руками всплеснула: «Баран бестолковый! Куда это годится теперь? Только на компот…»
Не со зла это я, а по незнанию – не вникала в земледелие, хоть и росла в деревне, а только на яблоне сидела и созерцала мечтательно.
В этой благодатном уголке палку в чернозем воткни – зацветет. А руки у Семена Павловича и Марии Алексеевны были золотые. У него «лунный» календарь. У нее «народный», написанный в общей тетради шариковой ручкой. Что за чтиво, не хуже И. С. Шмелева: народные приметы вперемешку с церковными праздниками. К примеру: «Илья Пророк в воду поссал». Запомнила, потому что грубо контрастировало со всем остальным. И означало это, что после дождя на Ильин День купаться нельзя больше.
Из этого самого календаря я узнала про Ивана Купалу. В совокупности с «Вечерами на хуторе близ Диканьки» повествование сие подвигло меня на отчаянный шаг. Как-то мы собирали грибы в лесопосадке напротив заброшенного кирпичного завода. Там росло великое множество папоротников. И вот в ночь на 7 июля я удрала из дома, ждать когда папоротник зацветет. Полночи просидела в холодных зарослях, мокрых от ночной росы. Сначала мечтала, как распоряжусь кладом, который можно непременно найти при помощи цветка папоротника. Потом носом захлюпала, замерзла и спать захотелось. Так что когда мотоцикл затарахтел – сама в свет фар вышла сдаваться. Это, конечно, папа Сеня был – и как они, взрослые, все узнают, обо всем догадываются? Была еще одна попытка клад искать по той же технологии. В профилактории на станции Дубовка, где мы с мамой и Сашей отдыхали однажды. Тоже ничего не вышло, хоть мне и брат помогал.
Все равно я старалась подсобить в хозяйстве, хоть и была ленивая. Собирала вишни, например. Они росли по над забором, осыпались все, и меня ставили на лестницу, обирать ягоды в ведро. Там же у разделительного штакетника бурно рос ревень. Пирог из него не пекли, зато я грызла его сочные побеги – они были кислые.
Весной крестная варила щавелевый и крапивный суп – все это было мне полезно, поскольку я была болезненная девочка, тощая, как монтировка, не смотря на все усилия меня откормить. За каникулы откармливалась только моя рожица. Выглядело это гротескно: круглолицая голова на тощем тельце.
Весной распахивали выделенный участок под картошку, и сажали оную в определенные дни. Участки эти бывали в разных местах (это для севооборота), но всегда за речкой Горячкой. Иногда мы брали лошадь, иногда тракториста просили, но позднее папа Сеня смастерил соху, и сам впрягался в нее, а я правила. Сажали в основном мелкую, «семенную» картошку, но однажды, помню, втыкали «глазки», выуживая их из консервной банки, в которой раньше сгущенка была. Наверное, год был неурожайный.
Походы на огород с папой Сеней развлекали меня чрезвычайно. Я, конечно, не любила колорадского жука собирать, зато любила купаться на Горячке. Имя свое речка получила от сточных вод, что сливались из огромных труб, проложенных от самого завода.
Маленький мостик и насыпь отделяли Горячку от Вонючки – этот второй водоем был сливом, и запах там стоял соответственный названию. Однако, на Вонючке удили рыбу, купались, и в самые худшие свои времена она была чище Воронежского Водохранилища. За мостиком густо росли кусты сирени, калины и боярышника – высоченные. Пройдешь этот «лес чудес», а там и до поселка Петровского рукой подать.
На Петровке зимой удили рыбу. Крестная и ее муж были заядлыми рыболовами. У них имелась вся оснастка для зимней и летней рыбной ловли. Сначала папа Сеня буром делал лунки. Потом мы усаживались на складные стульчики или ящик, и маленькие удочки для зимней рыбалки замирали над прорубью. Науживали за пол дня с двадцать штук окушков и жарили их потом, обваляв в муке. Крестная называла блюдо «жуй-плюй». Васька – козырной кот, который был найден моим папой на стройке, и через пару лет жития на 8-м этаже в нашем «скворечнике» перевезен в деревню, оченно окушков этих уважал. Васька – городской пижон, гонял не только местных котов, но и Барсика выжил из его будки. А ведь не скажешь! Как в дом придет – милая киса, отирается о кресную. Она поставит перед ним руки колечком, скажет: «Оп-ки!» И он «опки» делает!
Помимо летних самых длинных каникул, от которых я уставала, и мне под конец очень хотелось домой, самыми сказочными были зимние. Сад и огород глухо укрыты снегом. Походов только в сарай – скотину кормить. Всяко тут перебывало: и кролики, и куры, и даже один раз бык Мишка (в честь Горбачева назван!). И всегда-всегда были свиньи. Машка и Гришка, или Машка и Васька. А однажды – Машка, Васька и Иностранец. В этом трио Машка была розовая, Васька с одним черным бочком, а Иностранец черный совсем. Свиньи откармливались только на мясо, и резали их чаще под новый год. И вот эта возня со свиньей мне запомнилась навсегда, поскольку повторялась с вариациями из года в год.
Опускаю кровавые сцены, но после того, как поросенка зарезали, всех участников звали « на печенку». Отдельно жарилась сковорода картошки, отдельно сковорода печени, смешанной с почерёвком (часть брюшины). Подавали запотевший графин. Но это все для мужчин, тех, что помогали резать, держали, палили паяльной лампой, разделывали на части. Теперь они садились за стол. А для женщин как раз начиналась работа. По куску хорошего парного мясца завернуть помощникам. Что-то в морозилку. Что-то засолить – сало густо засыпали в 10 литровых кастрюлях крупной каменной солью, а потом складывали в ящики и относили на погреб. Если была охота, начиналась возня с кишками: выпотрошить, несколько раз промыть. Кишки можно было просто пожарить с луком, а можно было не полениться, набить колбасы подготовленным душистым фаршем, и на рассвете везти на коптильню.
Вот одну такую колготную ночь я хорошо помню. Мы начиняли кишки фаршем. Вдруг вырубился свет. Крестная принесла свечи и керосиновую лампу зажгла. Женщины вели неторопливый разговор, а за окном завывала вьюга. Ветер клонил ветви деревьев, и они скребли по стеклу и по стенам. Казалось даже, что каменный дом содрогается.
«Что это?» – спросила я у крестной.
«Это бык мирской трётся», – коротко ответила она.
И долго мне представлялся потом этот самый бык – огромный, сотканный весь из ночного черного неба, в сияющих звездах.
И самым прекрасным, самым запоминающимся праздником был новый год у крестной! Всегда выходила смешная заминка с елкой (в наших краях их заменяли сосны). Семен Павлович тянул до последнего так, что мама Маруся начинала уже на него ругаться. Он отвечал всегда добродушно: «Ну, не гуди, моя Мурочка!» И в сумерках 30 декабря втыкал пышную сосенку в сугроб у крылечка. 31 с утра «ёлку» ставили в ведро с влажным песком, укутывали ведро белой тряпицей или бумагой (на бумаге мне разрешалось нарисовать новогодние картинки). И вот оно – чудесное! Начинался обряд наряжания лесной красавицы. Из погреба в кухне доставали ящики с игрушками и гирляндами. Украшения эти бережно собирались годами. Был тут Султан в остроконечных башмаках с надписью «1952» на груди, были деды морозы, снегурочки, зайцы стеклянные, разноцветные, на прищепках. Был космонавт «1962», набор чайников и избушек, посыпанных искрящимся снегом. И шары, и стеклянные бусы с бисером – красным и голубым. Елку закутывали в «дождик» и мишуру, гирлянду такую старую, что папа Сеня каждый год перебирал лампочки, выкрашенные разноцветным «цапоном». Мы привязывали нитки к конфетам (а за период зимних каникул на елке оставались только пустые фантики). Макушку много лет венчала красная пластмассовая звезда. Но потом появилась «пика» – дань моде. Мне звезда больше нравилась. Из города я всегда старалась привезти серпантин, конфетти и какую-нибудь мишуру. И все же старые игрушки я любила больше – просто благоговела перед ними.
Елка у нас получалась роскошная, как в Кремле. И не менее обильный накрывали стол. Крестная делала заливное в прозрачной посуде со всякими украшениями из вареной моркови, яичка, петрушки и горошка. У нее была прекрасная советская книга «Кулинария», в которой большое внимание уделялось изысканной сервировке стола и декоративному украшению блюд. Поэтому заливное ставилось в центр, рядом блюдо с мятой картошкой (слово «пюре» я в детстве относила только к прилагательному «яблочное»), вокруг которой ободом выкладывались котлеты. Иногда крестная делала домашние пельмени, иногда варила курицу. Но это были исключения из правила. Подавались домашние разносолы. Я любила малосольные помидоры – очень их кресная вкусно делала, моченые яблоки и томатный сок. Все, что готовила эта женщина, было божественно вкусно! Вишнево-яблочный компот появлялся на зимнем столе, свежая антоновка и груши, бережно собранные осенью и пролежавшие в ящике с опилками до нового года. А еще мои любимые клетчатые печенья в форме сердечек. Они делались мамой Марусей на специальной двойной сковороде, вроде вафельницы, по супервкусному рецепту.
О существовании Деда Мороза я никогда в детстве не задумывалась, хоть и стоял он под елкой, ватный, с лицом из папье-маше, блистая морозным одеянием. Все мои подарки и гостинцы были всегда «от зайчика». И не пыталась я даже представить, где этот ушастый обитает, и на каком складе отоваривается. В плане подарков я всегда была практичным реалистом – от зайчика, так от зайчика, главное, что они есть.
По телевизору шел «голубой огонек», я никогда не досиживала до боя курантов, и очень сердилась, если меня будили, заставляя съесть какой-нибудь новогодний пельмень.
А утром мой сон нарушали приглушенные голоса в полутьме (свет надо было экономить): крестная и папа Сеня вставали засветло, кормить поросят, чистить снег, а там уже и рабочий день начинался. Я лежала, не открывая глаз, и слушала, как они вполголоса обсуждают домашние дела – это были минуты абсолютного покоя и счастья для меня. Я до сих пор люблю подниматься рано, есть в этом что-то воодушевляющее на подвиг повседневного труда.
Гудел заводской гудок: семь часов утра. Мы провожали папу Сеню, человека у которого было двое брюк: «поросячьи» – для хозяйства и повседневные, и две шляпы: белая летняя и серая фетровая. Чудесного человека, который ходил стремительной, немного вразвалочку, походкой, отмахивая рукой. И как с ним здоровались встречные, еще издали протягивая руку: «Добрый день!» или «Моё почтение!», а иногда «Как сам?» Человека, сидя перед, которым я проездила на бензобаке «Восхода-2» и на раме велосипеда «Украина» все свое детство, и даже ездя на велосипеде, с прищепкой на брючине, он показывал рукой знак поворота.
Мы провожали его, и снова ложились спать. Но это был обманный маневр, и когда я окончательно просыпалась, мама Маруся уже накрывала на стол к завтраку.
Она заполняла литровый фарфоровый заварной чайник разнотравьем. Чашки тоже были огромные, из того же чайного сервиза. К чаю подавались: сахар-рафинад, бутерброды с сантиметровой толщины куском сливочного деревенского масла, конфеты, вареные яйца, котлеты холодные, домашнее сало. И пили мы чай примерно час за разговорами, поедая все это многообразие, а потом крестная заботливо спрашивала: «Может, борщичку?»
С моим истерическим расстройством пищеварения боролись по мере сил. Однажды Мама Маруся наварила молочной рисовой каши – это я ее упросила. Наложила целую глиняную миску (грузинские, коричневые такие с желтой спиралью на дне), и насахарила. Крестная строго-настрого приказала съесть все. Но это было мне, увы, не по силам. Ибо «глаза несыты». Так что, когда стукнула калитка, и крестная вышла поговорить с Татьяной Петровной, учительницей на пенсии, я остатки каши вывалила в кастрюлю. Мама Маруся не поверила, что я съела все, и полезла ложкой пробовать. У края каша была несладкая, а посередине – о, доказательство вины! – посахаренная. Пока я стояла в углу, крестная терпеливо объясняла мне, что каша прокиснет, если вот так выливать в нее остатки-сладки.
