полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
По воле ветра

Красивая пара

Я встретил его поутру, когда шёл купаться.

– Ты куда? – спросил я его. Он что-то пробурчал себе под нос и посторонился, давая мне пройти.

Пожав плечами я пошёл дальше, рассудив, что не должен допытываться о причинах столь странного поведения, ибо у каждого бывает повод не делиться своими мыслями ни с кем. Впрочем, я немного кривил душой, и был, всё же, слегка обижен. Обыкновенно, при встрече он был весьма дружелюбен со мной. Часто шутил, необидно подтрунивал над соседями и не выказывал недовольства, если оказывался объектом шалостей сам. А нынче… Хмурый, исподлобья взгляд, очевидное нежелание поддержать беседу…

Купание в прохладной воде отчасти развеяло моё недоумение. И, хотя не было слышно приятного уху гудения шмелей, которые закатывались мохнатыми шариками в лунки цветов, шершни, чей полёт принуждал нервно озираться, запаздывали, и от того не было необходимости прятать голову в воду.

Когда я возвращался домой, увидел его опять. Мой знакомец стоял недалеко от того места, где мы повстречались поутру. Он брёл неуверенной походкой, как бы запинаясь, наполовину прикрыв веки, а, завидев меня, загодя отошёл в кусты, выказывая полное нежелание отвечать на любые вопросы. Пожав плечами, и почти рассердившись, я ушёл. Но на следующий день…

Он шумно шутил, заигрывая с соседкой, та краснела невпопад, а при моём появлении и вовсе скрылась, нырнув под самый большой лист кувшинки.

Я не мог не спросить лягушонка, что, собственно, это было, вчера. И он, виновато переминаясь, рассказал о том, что в тот день родня выгнала его прочь из пруда, настаивая на том, что ему пора жениться, хотя прекрасно знала, что он влюблён в ту особу, что стреляла теперь в него глазками из-под листа.

– Ты ж сам видишь, она ещё слишком молода, придётся ждать ещё целый год. Да и родители просят внуков поскорее…

– Но ты же вернулся!

Лягушонок промолчал.

– Поссорился с родными?

– Угу…

– Не расстраивайся, время пролетит быстро, и вы всё успеете,– и порадовать родню, и поругаться двадцать раз.

– А помириться? – испуганно спросил лягушонок, и я немедленно успокоил его, погладив по голове.

– Да, конечно же! Всё у вас будет, не торопись.

Прислушиваясь к нашему разговору, милая лягушечка с нежной белоснежной шейкой, что выглядывала из-под яркого изумрудного сарафана, будто воротник сорочки, выбралась на берег и села рядом с лягушонком. Они и впрямь были очень красивой парой, что дало мне повод возмутиться:

– Эх, да как же ты мог… – начал было я, но бабочка, что неслучайно пролетала мимо, хлопнула меня по затылку легонько, предлагая прежде хорошенько подумать о своих проступках, нежели рассуждать о чужих.

День

Отражаясь в волнах листьев смородины, мелко дрожит омытый речной водой рассвет. Прошлый день канул, капнув прохладной слезой росы на землю. И, разбуженное им семя потянулось до треска во всех членах. Не открывая зелёных глаз, ощупало бледным пальчиком корешка округ себя: «Что там?», и только убедившись, что есть куда ступить, делает первый шаг.

Так – в душе.

Воображение мешает осознавать реальность, но пособляет познавать её, находить неведомое, ведёт в такие дебри, из которых нет выхода, подчас, ибо он никогда не нужен, если идёшь к верной тебе стороне.

Оса дразнит лягушку, пролетая близко мимо носа, взмывает на недоступную ей высоту, вынуждая ту на крайние меры. Раскачав упругий лист кувшинки, как батуд, лягушка взлетает и, добавив себе росту ровно на длину языка, салит² обидчицу. Свалившись в воду вместе с нею, не задумывается ни о красоте движений, ни о том, что может стать поводом чьего-то веселия или сторонней немилости. Она взяла свою высотину³, а прочими не озабочена никак.

Виктории⁴ обрастают обстоятельствами намного позже их самих. Додумываются причастием непричастных, и многими сочувствующими, которые называют именно себя причиною чужого успеха. Ветшают победы и победители, в неустанном поиске новых умственных точек принадлежащих никому небес… А безучастные остаются на месте, как опустевший вдруг муравейник, в который только ступи, рассыпается в прах.

Утекающая водой жизнь, взбивает в пену обретаемую с годами осознанность, уловить которую ни неводом, не ладонью, но только взглядом, проводив в никуда.

Трепет крапивы выдаёт чьё-то присутствие, а река мерцает просочившимся сквозь прорехи ветвей закатом, будто горит… белым светом.

Ненависть

Ясным белым днём большое пышное облако напоролось на острый край перламутрового месяца, от чего образовалась приличная прореха, которую надо было бы заштопать, но кому это стоило поручить, не понимал никто. Казалось, именно он, виновник неприятности, должен помочь в столь высоком во всех смыслах, деле. Но месяц, по его собственным словам, совершенно не умел шить, и уронил бы иглу из рук сразу, возьмись он за это тонкое ремесло.

Вырезанный из большой морской раковины, он был хрупок на вид, но самый его уголок, заусенец створки, оказывался причиной разного рода обид и неудовольствий для окружающих, которых он часто даже не замечал. Ни тех, не других. И вроде бы не от пробелов в воспитании, не от отсутствия внешних очертаний поведения в обществе. Просто-напросто он был чуточку… немного… слегка подслеповат. Чётко видимое другими, представлялось ему в отчасти размытом, смазанном образе. Приметными оказывались лишь наиболее выдающиеся линии, а полутона, как бы ни были хороши и харАктерны, таяли втуне⁵ его относительного недомогания, которого, в силу укоренившейся уже привычки, он не умел распознать. Рождённый с этим недостатком, разглядеть не трудился. Очков же не носил по причине невозможности отыскать достойной его оправы, а пенсне, в виду крайней своей неуклюжести, обронил бы в первый же после обретения день, так он говорил.

– Вот, всем хорош, а то, что близорук и неловок, не беда. Извинить и без повода – радость, а тут… – говорили про него.

Только казалось иногда, будто, используя привычку, месяц держится вполоборота, чаще профилем смотрит, и редко – анфас⁶. Рекомендует себя в приятном, извиняющим все пороки, ракУрсе⁷. Но почто, часто неспособный глядеть прямо в глаза, без стеснения подсматривает под подол океану, тревожит его по два раза на дню, а уж если заметит в ночи чьи-то, обращённые к себе, обезображенные болью черты лица, – изведёт без сожаления, обнаруживая невозмутимость, да присущее равнодушным натурам высокомерие и холодность.

А, если что, хлестнёт с нарочитой досадой:

– Не я его обижал, он обиделся сам!

И, – летят по небу разорванные в клочья облака, и бьются на неровные осколки сердца. Сами собой.

– Стоит ли он израсходованного на него сочувствия?

– Ну… а как?! Жалеем-то мы из любви к себе, а вот ненавидим…

Не бывает истраченного попусту сострадания, лишь ненависть напрасна одна.

Мимолётное
I

Всё утро, обсуждая что-то, переговариваются друг с другом лягушка и ласточка. Оказалось, что одна разумеет по-лягушачьи, а другая поёт, как птица, не запинаясь, с листа. И ведь смогли же о своём договориться: о том, что сперва ласточка гонит на лягушку слепня, после уж – лягушка загораживает ему дорогу, чтобы птица успела ухватиться за крыло.

И – совсем рядом:

– Та-да-та-да-та-да-та-да! – Отбивая такт хвостом, будто барабанными палочками, трясогузка набивает рот насекомыми. Ловка! Бабочку ухватила так, будто несёт куда на пробу малый белый лоскут, крылья свисают по обе стороны клюва.

Из леса, в довольно истрёпанном виде, прилетела синица, села в сторонке, в самую середину лукошка сосновой ветки, и глядит. Тут же шершень, – шасть мимо, алчет испить водицы. Синица без сил, проводила взглядом только, вздохнула, да так и осталась, приоткрывши рот. Трясогузка, что хотела было за щёку и шершня, глянула на синицу и насыпала ей букашек на дно лукошка, – сторожи, мол, а сама на перехват. Отловила хищника, употребила, и вернулась. Подобрав из корзинки понемножку одного – другого, половину, по-братски, оставила синичке. Поправляйся, мол, – мы, птицы, должны помогать друг другу. И ушла, тихо качнув душистую сосновую дверь.

II

Не знаю, как у кого, а я, где бы ни шёл, чувствую подошвой изломанные о леденец вечности, молочные зубки мостовой Красной площади. Они местами шершавые, частью скользкие, бывает, что вынуждают замедлить шаг, но никогда не мешаются за зря и не ставят подножку. Они точно знают – каков ты на самом деле. Когда иду не один, меня просят перейти на тротуар, чтобы почти в обнимку с пряником ГУМа, но я упрям, и, ощупывая шагами площадь, бормочу извечное «У каждого свои конфеты». И никак иначе.

Нагулявшись, прихожу домой, а кот «порадовал», промахнулся мимо туалета. Сержусь молча, убираю шумно. Сел в кресло отдышаться, кот – ко мне, – мур, мол, прости, не нарочно, так получилось, а я-то, дурень, морду от него ворочу, строю из себя обиженного. Корячился эдаким манером до вечера и лёг спать один. Но уже в полусне, слышу, – кот подошёл тихонько к подушке, погладил нежно по волосам, вздохнул и ушёл…

Все могут договориться промеж собою, а вот люди друг с другом – ну, никак…

Cetonia aurata

⁸

и другие

Жук летел из недалека, выпростав крылья прямо так, не утруждая ножны надкрыльев, молодецки облетал отросшие за первый месяц лета ветки. Те были заметно тоньше и податливее прошлогодних, а, если задевали, то небольно, да и то лишь от того, что навязывались в попутчики. Но кто их отпустит-то?! Сидеть им по всю жизнь на привязи у стволов…

Год появления жука на свет был слишком холодным, поэтому он покинул личинку мальчиком. Приятный, открытый малый, с младых ногтей дружил с муравьями, и даже подолгу гостил у них дома, играя с ребятишками. И конечно, как все мальчишки, любил шалить. Пугал людей, пролетая у них над ухом, грозно голося, а, в порыве показной нежности, преподносил дамам букеты, которые не пропадали, даже если он оказывался отвергнут, ибо, «как и все честныя», был вегетарианцем. Задумчиво пережёвывая ненужный очередной деве цветок он летел на поиски другой, более отзывчивой особы и беззаботно мечтал.

Вот именно за этим занятием застала его однажды сорока, и тут же кинулась в погоню. Надо заметить, что жук обладал одной удивительной чертой, которая, украсив его облик, сильно усложняла жизнь. На самом деле бронзовик был совершенно чёрен, но, в силу того, что портной, у которого одевался и он, и вся его родня, был тот ещё затейник, вместо строгого неприметного чёрного, им приходилось надевать металлически-зелёный, синий, а то и медно-красноватый костюм⁹. Так, добро бы – порвал да бросил, но этой одежде не было сносу. Потому-то сорока, как непоследний ценитель всего красивого и блестящего, при виде пролетающего мимо бронзовика впадала в исступлённое состояние, и не успокаивалась, пока он не оказывался у неё за щекой.

Но на этот раз сороке не повезло. Жук в панике искал, куда спрятаться, и, пролетев насквозь виноградник, оказался прямо у дома человека. Взметавшись, жук понял, что попался, но человек, сообразив, в чём дело, широко распахнул окно ему навстречу. Сорока же благоразумно поостереглась следовать за ним.

Переведя дух и осмотревшись, бронзовик понял, куда попал и решил, что, как бы там ни было, а стоит выбираться отсюда поскорее. Он примерно представлял себе расположение комнат, так как обыкновенно грелся на одном из подоконников, но летать в доме постеснялся и пошёл в нужном ему направлении пешком.

– Эй, малый! – окликнул его человек, тот самый, мимо уха которого часто с грозным гудением пролетал жук, – ты это зря. На полу мы тебя раздавим на раз. Давай-ка я тебе помогу. – Человек посадил бронзовика на ладонь и, опасливо погладив по сияющей спинке, шутливо спросил, – ну, так, куда изволите?

Собственно говоря, жук и сам не знал, куда ему, и человек распорядился его судьбой по своему усмотрению:

– У меня в саду растёт чудесный куст калины. Я заметил, что не у всех барышень, что живут на нём есть пара. Думаю, какая-нибудь из них придётся тебе по душе.

Как только бронзовик оказался на поляне одного из соцветий куста калины, в кругу милых девиц, то совершенно забыл о недавнем приключении, чуть не стоившем ему жизни, и принялся ухаживать за всеми сразу, не в силах сделать верного выбора. За исключением сей простительной вольности, он и вправду был хорошим парнем.

Жук летел из недалека. Заприметив знакомое окно, он привычным движением отодвинул занавеску, залетел вовнутрь и осмотрелся. Разглядев человека, опустился на подставленную ладонь, и, благодарно ухватившись за папиллярную¹⁰ линию большого пальца, с чувством пошевелил ею, как смог.

Глядя на эту трогательную возню, человек улыбнулся, погладил жука по спинке и понёс к окошку, где, подтрунивая друг над другом, уже поджидали два совершенно одинаковых шафера – шмеля. Для удобства различать кто из них кто, близнецы были наряжены в разноцветные штанишки.

…Выбивая из неглубоких карманов реки лёгкие брызги жемчуга, где-то там, наверху, гроза пересыпает их в большую коробку, чтобы потом, когда-нибудь после, поближе к зиме, вернуть с первым снегом обратно.

– Жаль, что бронзовик этого не увидит.

– А его малыш, обёрнутый в чистую пелёнку, в то же время будет крепко спать, прижав к груди плюшевого муравья.

По воле ветра…

Гроза позабыла зонтик или оставила его нарочно. В разводах белого мрамора и пятнах черничного варенья, что пролила туча, он полностью закрыл небо от звёзд. Их не могло быть заметно дню, и то, что ничего не было видно им самим, не заботило никого.

А посмотреть было на что. По воле ветра, кроны деревьев лились помалу, омывая тёплые ладони воздуха. Редкие листья янтарными плавкими каплями падали на землю. Один за другим таяли и увядали плоды, седели травы и секлись прямо от корней. Сердца рвались наружу из ладных птичьих тел и, взбивая изнутри оперение, роняли душные, с душком¹¹ опахала, теряли силы. Горячий воздух мешался с холодом рассудка, но спасительная тень была не так близка. Два шага – это всегда чересчур.

Уж, нацеливаясь пообедать рыбой, почти присох к берегу, и, задремав от усердия, сглотнул муравья. «Кисленький», – подумал уж. «Темновато», – в тон ему откликнулся муравей.

Порхают белые измятые бабочки, кружат, как разорванная надвое записка, что сброшена с балкона небес. И её непременно стоит сложить вместе, чтобы понять, – что же там, от кого. Без этого не постичь смысла. «Смысла чего?» – спросите вы, а я отвечу, – да какая разница?! Каков бы он ни был, его нам всё равно не застать¹².

Ослиное ухо

¹³

Он проходил это место не впервые, и каждый раз выхватывал боковым зрением нечто, что не вписывалось в прежний облик редколесья. Конечно, с памятью у него уже было не очень, да и зрение тоже подводило в последнее время, но по опыту он знал, – сомнения без повода не тревожат, и наверняка стоит остановиться и присмотреться, дабы понять, что к чему. Вот и теперь, понадеявшись на то, что там, куда он спешит, его обождут, замер посреди поляны, и некоторое время не двигался, чтобы урезонить дыхание. В лесу может напугать даже собственное, а вот, чтобы расслышать постороннее, следовало сперва справиться с одышкой.

Как только он перестал быть помехой лесу в собственных глазах, тот тоже ослабил хватку безмолвия, и понемногу начал выпускать из кулака тех, кого так берёг.

Первым на разведку вылетел комар. В попытке разузнать, кто есть кто, стал морочить голову, кружась и напевая на ухо человеку последние сплетни. Когда же от него отмахнулись без досады, присел на руку, ткнулся хоботком, но не уколол, ощутив запах ручья, что питал все колодцы в округе. Один глоток или случайное омовение не обманули бы его, – он сидел на руке человека, кровь которого была настоена на воде родного родника.

– Свой! – неожиданно громко воскликнул комар и слетел на траву.

Лес, не медля, разжал влажную ладонь и, потирая глаза, оттуда выпрыгнула вспотевшая белка, следом сбежала взъерошенная мышь и, припадая на хвост, выпорхнула трясогузка. Косули, оправляя жакеты, что щекотались промеж лопаток извечным размерным ярлычком, поджидали, пока, неуклюже пятясь, сползёт нескладный лосёнок, – так, спиной вперёд, обыкновенно спускаются с печи старички. Последним с ладони леса сошёл кабан, да и то, его пришлось расталкивать всем миром, ибо он дремал, при каждом удобном случае.

Итак, вроде бы всё было на своих необыкновенных местах. Обсматривая друг друга и округу для верности, все сошлись на том, что единственное, чего не было заметно доселе, – эдакое невиданное нечто, неведомо когда подкравшееся и расположившееся у всех на виду, прямо в самом центре поляны.

Потрепав человека за штанину, кабан хмыкнул и пробасил:

– Ну, что ж, по всему судя, оно твоё.

Человек присел на корточки и, пригибая голову набок, как собака, принялся рассматривать. По виду «это» напоминало сваренные макароны, по форме – скорее ракушки:

– Не, не моё. – Замотал он головой, – Я такие не ем. Да, если бы и ел, откуда бы им взяться, на этом-то месте?

– Да ты попробуй на вкус! – подначил его кабан.

– Не стану, и не уговаривай, – отказался человек, поднимаясь на ноги.

– Ну, тогда я! Я и мухоморами не брезгаю… – предложил кабан и потянулся, чтобы откусить.

– Ты обожди, осторожнее, – попросил его человек, – не надо много-то. На всякий случай…

Кабан согласно икнул, и, откусив небольшой кусочек, принялся жевать. Жевал долго, с чувством. Собравшиеся, затаив дыхание, следили за ним.

Через некоторое время кабан-таки чавкнув, проглотил жвачку, и сообщил, пожав плечами:

– Не знаю даже, что и сказать.

– Что?! Что!? – вопросы посыпались со всех сторон:

– Горько?

– Кисло?

– Сладко?

– Да, никак! – возразил кабан и хихикнул.

– И не пахнет ничем, – сообщил лосёнок. Он чуть ли не втянул в просторную ноздрю «эту странную штуку», силясь уловить её запах.

– А, да, оно как резиновое, – добавил кабан, недолго подумав.

– Та-ак… – зловеще протянула его супруга. – И откуда мы знаем про резину?! Где ты опять шлялся?.. – грозно продолжила она, но её прервала трясогузка:

– Я, я знаю, что это такое.

Собравшиеся разом обернулись на её слова. Отсидевшая хвост трясогузка, заметно хромая, подошла ближе, ещё раз пригляделась, и, кивнув головой, произнесла:

– Точно, я его узнала, это оно.

– Ну, так и что это, в конце-то концов, – за всех поторопил птицу человек.

– Ослиное ухо, – почесав за своим, сказала трясогузка, – Обыкновенное ослиное ухо.

Все принялись смеяться над шуткой, но трясогузка, возмущённо остановила воцарившееся некстати веселье:

– Вы это зря. Я вовсе не шучу!!!

Человек краем воротника утёр слезящиеся от смеха глаза, и, сочувственно глядя на птицу, спросил:

– Ну, что вы, право, откуда у нас тут ослы?!

Трясогузка, покачав с сожалением аккуратной головкой, вздохнула и произнесла размеренным тоном, которым объясняют что-то неразумным младенцам:

– Это – гриб. И называется он – ослиное ухо.

Лес, молчавший по всё время разговора, зашевелился, зашумел:

– А я- то думаю, обратят ли они внимание или нет, а, как заметят, – разберут ли, что это такое. Ну, молодцы, потешили старика. – И, прилично чихнув, добавил, – Он издалека, знакомьтесь, теперь будет жить с нами. Дружелюбен, скромен, неприхотлив, хороший семьянин…

Лес, перечисляя, загибал волосатые пальцы, шуршал вдогонку что-то ещё, но человеку пора было спешить, а прочие тоже торопливо расходились, каждый по своим делам. Никто не был против нового соседа, но каждому хотелось быть вот также вот представленным, и чтобы одно лишь хорошее, вслух.

…Одним днём

Очень часто, рассуждая о необходимости жить одним днём, имеют в виду потребности

тела, позабыв о голоде души.

…Я впервые видел его таким. Обыкновенно он полулежал на скользких атласных простынях, и, не заботясь о впечатлении по себе, тут же ел и принимал просителей…

– Помилуй! Каких просителей! Это ж лягушонок!

– Ну и что? Зато, приглядись, ты видел его когда-либо в такой позе? Я – нет.

В самом деле, вместо того, чтобы слиться с листом кувшинки в одно зелёное пятно, лягушонок сидел, как щенок, предъявив миру белоснежную сорочку, приличной ширины грудь и тонкие розовые губы. Он смотрел не прямо перед собой, а куда-то вдаль, и, скорее мечтал, чем служил по-собачьи.

Да и чем, собственно, он бы мог услужить? Ну… оборачиваясь на мой визг, ловил жёстких, совершенно невкусных ему ос, набивал пузо комарами, которые иначе не давали бы мне проходу, ну, – простил, забыл! – о раздавленной мною лапе и неустанно убеждал в этом, по-прежнему без страха усаживаясь подле ног. Терпел громкие ни о чём разговоры и шевеление моих тёплых пальцев у себя между глаз. Он был беспредельно доверчив, и этим доверял мне себя и свою жизнь.

– Это ли не услуга?!

– Так и в чём она, я не понимаю.

– Позволить мне быть, чувствовать себя таким.

– Каким?! Ты, вообще, о чём?

– Тем, на кого можно положиться, который честен, искренен и ни за что не подведёт.

– Ты хотя бы помнишь, что это лягушка?

– А разве это что-то меняет?

При этих словах лягушонок принял привычную для себя позу и, по-обыкновению, прилёг, прижавшись подбородком к листу кувшинки. Он был доволен… сегодняшним днём.