Иоланта Ариковна Сержантова
Не романъ
Так ли
– Така-так…така-так…така-так… – С голоса синицы поёт воробей. Не далее, как вчера, он встретил старую знакомую, и приветствовал на понятном ей языке. Воробей брал ноты, разучить партию соловья… Сам ястреб снизошёл, и дал ему пару уроков! Чего не сделаешь, дабы жить по-людски, по-соседски.
День зимний, но неискристый, неискренний… застенчивый какой-то. Слышишь его шаги за спиной, но оборачиваешься, а там – пусто. Только сыплется снег с сокрушённо кивающей в сторону чащи ветки. Дятел дразнит умствуя50 с высоты, щёлкает языком, как расшалившееся дитя. Соревнуясь с ним, поползень изображает цокот копыт по мостовой, коей здесь нет и в помине.
Зримый собственный выдох путается с неясным движением, что видится где-то там, вдалеке.
Встречаясь в лесу, люди загодя избегают друг друга, с целью досадить городу, где спешащие мимо тебя по делам, на деле просто торопятся пройти мимо. Создавая видимость согласия и поддержки, к упавшему наземь там подойдут единицы, а то и вовсе сделают вид, что не до того, брезгливо или недосуг.
Среди деревьев, с восторгом прислушиваешься к шороху неподалёку, понимая, что за тобой с лукавой улыбкой присматривает волк или кабан глядит исподлобья. Его напускное недовольство обманет навряд, а брызгая крепким духом на тропу, поросёнок не гонит прочь, но лишь посылает дружеский привет. И только при виде следов человека, обливаешься страхом, ибо, почти всегда, он – источник неудовольствий и бед. От того ли, что и сам таков, – среди подобных себе, ты всегда напряжён, в ожидании подвоха, вмешательства или просьб помочь в том, что ненужно, неинтересно. Как и твоё сокровенное, которое также без надобности и ближним, и дальним.
Проезжающий экипаж ненадолго загораживает собою солнце, и после скоро проходящего сумрака, свет кажется намного ярче, чем он есть в самом деле.
Посреди кормушки, с видом пресытившегося всем гурмана, сидит, задумавшись, синица. «Что бы мне ещё съесть такого?» – кажется, спрашивает она себя. Дерево рядом отряхивается вдруг, как мокрый пёс, разбросав вокруг себя капли воробьёв. Уловив замешательство, шумное многочисленное семейство теснит синицу, и принимается поглощать всё, без разбору и стеснения, сочтя полезной, да питательной любую пищу в мороз. Спустя минуту, разбуженный суматохой издали, является поползень. Не привыкший ущемлять себя, он живо расталкивает воробышей51, чтобы вырывать лакомые куски прямо из-под носа, а подчас и из клюва, на лету.
Не успев насытиться, воробьи вновь тесно ютятся друг к дружке промеж ветвей туи, словно нанизанные часто, серые пушистые новогодние шары. Вчерашнее, смёрзшееся, им не по силам. Синице? Та тоже недостаточно сноровиста. Усмехнувшись на весь лес, поползень, по-разбойничьи присвистнув, и словно иглой швейной машины с вечной чугунной талией, исстрочил ледяной лоскут вдоль и поперёк, раздробив его на мелкие звёздочки. Накрыл стол воробьиной детворе и семейной паре синиц, а сам, не ухватив в уплату ни крошки, с тем же посвистом взлетел на сосну.
Мы живём по своим странным меркам, называя их человеческими, чаще ищем выгоды, нежели сердечности, не умея, не пытаясь придать им черт и признаков доброты. Так ли? Так ли живём?
– Така-так… така-так… така-так…
Рама
«Мама мыла раму…»
Из старого букваря времён СССР
– Что за ерунду ты смотришь? Жужжат, пылят… не надоело?
Отвечать было не то, чтобы недосуг, просто казалось немыслимым оторвать взгляд от экрана. То, что происходило там, встряхнуло слежавшуюся в решете воспоминаний мукУ тех мук, что овладевали мной долгие годы, и всё ещё давали о себе знать, как старые раны перед непогодой. Обладая завидной памятью, они ныли, тревожа собой, причиняя зримые, видимые со стороны страдания. Чтобы не раздражать домашних кислым видом, я свистнула собаке, и под этим предлогом вышла, дабы побродить, не будучи принуждённой отвечать на вопросы, а себя потешить сладкими думами о неслучившемся или сбывшемся лишь наполовину.
Первые гонки на мотоциклах, среди дюн и сосен настигли меня в родном Вентспилсе. Поджарые, жилистые парни, приникшие к ревущему до хрипоты, худому зверю, не успокаивали его, но подзадоривали, шепча на ухо нечто, слышное и понятное лишь им обоим. Словно гарцуя на норовистом коне, гонщики устремлялись к очередному виражу, отбрасывая на стороны волны песка, парили в голубоватых облаках надорвавшегося турбонаддува, брызгая прозрачными струями, что обильно стекали из-под шлема, смывая пыль со впалых щёк.
Оказавшись в плену очарования описанного образа, я не расставалась с ним, пока не увидела однажды двухэтажный сарай мотоклуба, из ворот которого по доске, как по пандусу, один за другим выкатывали в кузов грузовика мотоциклы.
Вокруг сновали мальчишки, парни и мужчины. Быстро сообразив, кто из них главный, я подошла и заявила:
– Хочу заниматься мотоспортом!
Руководитель клуба, некрасивый неряшливый доходяга с подведёнными пылью голубыми глазами, опешил, и переспросил:
– Вы не ошиблись? У нас?! Мотоциклом?
– Да! – Кивнула я головой и услышала дикий хохот. Смеялись все: и мальчики, и юноши, мужчины постарше невежливо прыскали в кулак.
Вместо того, чтобы, как и положено девочке, расплакаться да убежать подальше от этих невеж, я насупилась и спросила:
– Когда приходить?
Доходяга пожал плечами и проговорил:
– Ну… завтра, наверное, в пять.
– В пять утра? – Уточнила я.
– В пять вечера, – Ответил он, воздев к небу пыльные брови.
Не знаю, насколько всё было подстроено, но на следующий день в мотоклуб явились все, кому хотелось стать свидетелем того, с каким треском и позором меня выставят. Сославшись на недостаток машин, мне было предложено подготовить мотоцикл самостоятельно, собрав его из имеющегося хлама.
– Вот, всё, что есть, – Сообщил руководитель клуба, указав на коричневую от ржавчины раму. Если отчистишь…
– Да, как нечего делать! – Бодро заявила я и, вооружившись наждачной бумагой, начала действовать.
Большинство из тех, кому хотелось повеселиться, устали наблюдать за моими стараниями уже через полчаса. Самые стойкие продержались час. А через полтора, когда один из элементов рамы уже блестел, словно поручень корабельного трапа на солнце, руководитель клуба пошёл на попятную:
– Ну, хватит, довольно, брось этот металлолом. Пойдём-ка, убедила, дадим мы тебе мотоцикл.
На что я покачала головой:
– За мотоцикл, конечно, спасибо, но сперва я отполирую это. Люблю всё доводить до конца.
То, как сложились мои отношения с мотоспортом – дело десятое. Главным во всей этой истории оказалась отчищенная до блеска рама, которая нашла своё достойное место в одном ряду с призами и кубками, и стала предметом гордости, неким памятником упорству, увлечённости, и назиданием тем, кто наивно полагает, что мечты всегда становятся явью, после упорного труда над собой.
И немного о спорте…
– Что ж ты такой непонятливый. Ну, вот, к примеру, есть монокль, не два стёклышка, одно, а у меня моноласта! Одна!
– На одну ногу, что ли?
– Да нет же!
– Ну, монокль-то на один глаз.
– Да, а моноласта одна, но на две ноги, как хвост дельфина.
Мы стоим у длинного стола и протираем лодочные движки, каждый свой. Когда, после четверти века занятий каким-то делом ты, наконец, понимаешь всю бесполезность затеи, то ищешь себя на ином поприще52, и ошибаешься, ошибаешься, ошибаешься. Делаешь это с упоением, часто мажешь, попадая в «молоко»53. Нет, ну, конечно, только не в стрельбе, это дело хорошее. Мне всегда нравилось изумлять окружающих умением попадать точно в цель, попадая в одну точку несколько раз кряду. Но это, как говорят, «дурацкое дело – нехитрое», нужны лишь верный глаз и крепкая рука. А когда видишь намного больше, чем нужно, и пальцы умеют сгибать мелкие монетки…
Милый не только на вид визави, встряхивает кудрями и качает головой:
– Нет, ну никак не могу привыкнуть к тому, что девушка отличает шуруп от болта, умеет работать на точильном камне…
– Я тебе больше скажу, – если хочешь меня порадовать, не дари цветов, а вот от победитового свёрлышка не откажусь.
– От… свёрлышка, победитового?!
– Угу! Ещё можно полотно по металлу для ножовки, такое, знаешь, с жёлтой полосочкой, оно попрочнее. Ну, или склянку свежего восемьдесят восьмого клея. А уж если тебе удастся добыть четвёртого…
– Зачем?
– Ну, как же, клеит резину к резине. Хорошо держит.
– Ты – удивительная девушка. Я таких ещё не встречал.
– Ну, ды-к, – пыхчу я, и с удовольствием принимаюсь вкручивать на место свечи зажигания. Пора на старт.
Переступая с причала в маленькую уютную лодочку, чтобы пройти дистанцию, замечаю, что вокруг опять собирается народ, поглазеть. И что им надо, не возьму в толк. Ну, чувствую я воду, за столько-то лет, как её не познать, только набирать скорость, используя двигатель внутреннего сгорания, это не то, что, надрывая сердце, рвать собственные связки. Мне нравится, переместив центр тяжести на корму, глиссировать, касаясь воды чуть ли не одним лишь двигателем, совершать виражи впритирку к бетонным опорам моста и набережной. Зрители ахают, когда я несусь прямо на них с каменным равнодушным лицом, и разворачиваюсь в последний момент. Да, это весело, но… всё не то, не то, не то. Фальшивка. Когда не добился ничего, тогда и там, где того желал так сильно, над чем трудился, кроша ещё живые коронки зубов, не жалея ни живота своего, не прочих жизненно важных органов. В общем, коли не добился того, чего не просто небрежно и опрометчиво захотелось, но для достижения которого перепахал тысячи гектаров водной глади, отлично понимаешь цену любого эрзац54…
Нет, конечно, само по себе оно неплохо всё, но для кого-то другого. И если с самого начала, если только что-то одно… Да как угадаешь, где то, твоё, для тебя. А если ничего такого, лично тебе, не отведено? Обидно ж? Столько лет… столько лет впустую, в пропасть «чтобы что» и «непонятно зачем».
И только потом, когда просыпаешься в ночи от боли в правом колене, и не можешь встать с кровати так быстро, как привык, а добравшись до кухни, перекручиваешь на мясорубке кусок яблока, ибо совершенно нечем его прожевать, понимаешь, что тебе совершенно не жаль: ни зубов, ни костей, ни связок. Ибо спорт – это не результат. Приучаясь к борьбе, пересиливая видимые и невидимые обстоятельства и трудности, пытаешься обуздать характер, из-за которого немощен, слаб, расслаблен или ленив. И с этим бесценным умением, стремишься вперёд, к заброшенному, никому неведомому маяку необходимой лишь тебе цели. И веришь, что придёшь к ней первым, в назначенной тебе свыше дистанции.
А разве бывало иначе…
Что ж так тяжело достаются дням закаты. Бьётся свет с сумраком до кровавых синяков. Толкают локтями друг друга день с ночью.
Камея, милый белолицый профиль из оледенелого снега, – на срезе пня.
Судя по следу, приложенному к сему творению, косулей делано, с натуры, лунной ночью. Месяц, что висит недоеденной мышью корочкой сыра, всё глядит, ищет сходство и никак не может отыскать. Что с него… – ущербен…
Душ солнца, его душа, отражаясь в ветвях, кажет на все четыре стороны, предоставляя свободу… Зрелые колосья света взбираются по редким ступеням чаги по стволу.
Слунко55 крутится на веретене старого дуба, пытаясь поджечь пучок сухих стволов. Да напрасно то и не к чему, – куда ни глянь, всюду расставлены стога гнёзд, припрятанные за манжетами ветвей. Сказано ж было, – не давай волю огню, не потворствуй…
На боку лежит, сложивший голову пень, похожий на носорога. Повсюду рассыпаны голубые алмазы снега, – утерянные весной, отыскались прямо тут, под ногами. Сколь хожено мимо, а всё их было не видать.
Олени в саду громко грызут яблоки: ломкие, сладкие, с ледком и мороженой мятой. Пойдёшь к колодцу – фыркнут сочно, потопчут недолго землю, прислушаются, да вернутся, спугнув в потёмках с надкусанного яблочка воробья. Тот вспорхнёт, казав миру свои горчично-жёлтые подштанники, да тоже недалёко, – впрок не наешься, а надо, пока можно что-то отыскать.
– Барыня, голубушка! Хлорис56 с роднёй просятся на постой до апреля. Прокормим ли?
Оглядывая обкусанный до розового, брошенный арбузной коркой горизонт, отвечаю с улыбкой:
– А разве бывало иначе…
