Иоганн Вольфганг фон Гёте
Страдания юного Вертера

8 ноября

Она в невоздержности упрекнула меня – и как высказан был упрёк! В невоздержности, увлёкшись стаканом вина, я выпил как-то бутылку. «О, не делайте этого, – сказала она: – подумайте о Лотте!» – «Подумать?» – отвечал я: – «Я думаю! Нет, я не думаю. Вы вечно со мной!»

Сегодня сидел я с нею на том месте, откуда она – помнишь – уезжая в шарабане, обернулась. И вот, чтоб отвлечь мои мысли, она заговорила о чём-то… Милый мой, я гибну! Она делает со мной всё, что ей вздумается.

15 ноября

Благодарю тебя, Вильгельм, за сердечное слово, за участие твоё! Прошу тебя, успокойся. Дай мне выстрадаться. Как я ни жалок – поборемся ещё. Религию уважаю. Знаю, что многим страдальцам, многим чающим движения воды – она ключ целебный. Разве Сын Божий не говорит, что с Ним будут только те, которых Ему Отец пошлёт? А если…

Прошу, этих слов не толкуй превратно – не в насмешку высказаны они; ими говорит душа моя; её же исповедую тебе; иначе лучше кончить, как и вообще не трачу слов на то, чего не знаю. Выстрадать свою долю, до дна испить свою чашу – не в этом ли завет нашей судьбы? И если устам человеческим Бога небесного была горька та чаша, я ли лукаво скажу, что она сладка? Мне ли, в те минуты, когда всё существо моё трепещет меж бытием и небытием, когда моё прошедшее, как молния над тёмной бездной будущего, и эта дивная природа преображается в хаос передо мной – мне ли не внять слову: слабеют твои последние силы, неудержимо паденье, нравственное твоё паденье, и скоро не властно будет животное воззвать к силам падшего духа! Ещё я человек – и устыжусь ли молитвы: Боже мой, Боже, почто оставил меня!

17 ноября

Ей и в голову не приходит; она и не думает, что сама же готовит яд, который погубит и её со мной. Я это знаю – и жадно пью из сосуда, который она подносит мне! Что значит этот добрый, умоляющий взгляд, которым она часто – часто? нет, не часто, а иногда, как будто увещевает меня? Это добродушие, которым снисходит к моим невольным порывам? Это сострадание к страданиям моим? Оно словно врезано на лбу ее.

Вчера, когда я прощался с ней, она мне подала руку и сказала: «Прощайте, милый Вертер!» Милый Вертер! Так впервые она назвала меня, и дрожь пробежала по мне! Сто раз повторил я себе эти слова, и вчера ещё, когда я ложился спать и бормотал о чём-то, я вдруг сказал себе: «Доброй ночи, милый Вертер» – и, разумеется, тут же посмеялся над собой.

22 ноября

Не могу просить: оставь мне её! а всё-таки мне сдаётся иногда, что она моя. Не могу молить: отдай мне её! Потому что она принадлежит другому. И борешься, и возишься со своими мыслями, и попусти я себя на эту тему, ты получил бы целый том антитез.

24 ноября

Она сознаёт меру моих страданий. Сегодня ее взгляд глубоко запал мне в душу. Когда я пришел, она была одна. Я ничего не сказал, а она только взглянула на меня. Всё исчезло, всё померкло перед этим взглядом. Чары красоты, блеск ума – всё слилось в одном выражении: то было выражение сострадания глубокого! О, зачем я не упал к ее ногам? зачем не покрыл поцелуями эти уста? Она как бы заметила что-то недоброе и порхнула к своему прибежищу, к фортепиано. Едва внятные звуки инструмента и ее тихий голос слились в мелодию, нежную как ее дыхание… О, никогда не были так прекрасны эти уста! Полураскрытые, как бы жаждущие, они упивались гармонией и, вдохновенные, чистые как ангел, отвечали ей отголоском чистейшей души. Да, если б это возможно было выразить! Я наклонился и дал клятву: уста, хранимые гением небесным, никогда не припаду я к вам, никогда не коснусь вас! Но, взглянув на неё, я тут же сказал: так нет же, и могу, и хочу! А! ты видишь эту грань, что легла между моей душой и этим блаженством, между грехопадением и раскаянием?

26 ноября

Иногда говорю я себе: судьба твоя единственна! Будь счастлив счастьем собрата – и обижен не будет никто. Затем принимаюсь за чтение поэта глубокой древности – и я словно читаю в своём сердце. Неужели, спрашиваю, и тогда уже люди страдали так сильно?

30 ноября

Я не могу, я не должен прийти в себя! Куда ни оглянешься, куда ни ступишь – явления, леденящие кровь… Сегодня! О, человечество! О, судьба твоя!

Час был обеденный; есть не хотелось мне. Я шел берегом реки. Снежная глушь кругом. Резкий, холодный ветер дул из ущелья; серые в клочьях тучи быстро неслись над головой, застилая всю долину, весь горизонт.

Издали вижу: человек в зелёном, разодранном кафтане шныряет по утёсам, нагибается и как будто ищет трав. Я направился к нему, и когда подошел ближе, когда хруст ледяной коры заставил его оглянуться, его интересная физиономия поразила меня. Его лицо выражало простоту и добродушие; но тихая, как бы подавленная грусть составляла как главную, общую черту. Его черные волосы, зачесанные спереди на обе стороны, придерживались двумя большими булавками; остальные были собраны сзади в одну большую косу, падавшую вдоль спины от затылка до поясницы. Судя по его одежде, я заключил, что он простолюдин, и не затруднился его спросить: чего он ищет? «Ищу, – отвечал он, с глубоким вздохом: – цветов и не нахожу». – «Зима, – отвечал я, невольно улыбаясь: – время не то». – «Цветы бывают всякие», – продолжал он, и спустился ко мне с пригорка. – «В огороде моём есть и розы, и не-тронь-меня двух сортов; одним подарил меня отец; это полевой цветок. Вот уже два дня ищу его и не могу найти!»

Я заметил что-то недоброе в его глазах и, чтоб отвлечь его от грустной мысли, спросил: «Зачем тебе цветы?» Странная, судорожная улыбка подёрнула его лицо. «Только не измени, смотри, – сказал он, приложив палец ко рту: – я обещал букет голубке!» – «Это хорошо», – отвечал я. «О, – продолжал он: – чего у ней нет? Она богата». – «А всё же твой букет ей дороже всего!» – «О, – продолжал он: – у ней и жемчуг, и корона есть!» – «А как зовут её?» – «Если б германский Сейм уплатил мне моё жалованье, я был бы другой человек! Да, было время, когда и мне было хорошо; а теперь, теперь я пропадший человек!» Влажный взгляд к небу выразил всё.

«Так ты был счастлив?» – спросил я. «И как ещё! Ах, если б я мог, как тогда… Тогда хорошо мне было, отрадно, легко, как рыбке в воде!»

«Гейнрих!» – послышался голос старухи, шедшей прямо на нас. «Гейнрих! Мы ищем тебя. Куда ты запропастился? Обедать пора».

«Это ваш сын?» – спросил я, подойдя к ней. «Да, бедный наш сын! Тяжелый крест послал нам Бог», – отвечала она. «Давно ли он таков?» – «С полгода будет, как он притих. Благодарение Господу и зато; а перед тем целый год на цепи в сумасшедшем доме сидел. Теперь он никого и пальцем не тронет, только всё с королями да с королевами знается. А что за добрый, что за кроткий был человек! Писал чёткой, хорошей рукой и кормил всех нас. Вдруг стал задумчив, схватил горячку, впал в полуумие, а теперь, как видите… Если бы, сударь, вам всё рассказать!»

Я прервал поток ее слов вопросом: «Какое же это было время, которым он хвалится, когда он был доволен и счастлив?» – «Бедный безумец, – сказала она со скорбной улыбкой: – он говорит про то время, когда не помнил себя, когда был в бешенстве, сидел на цепи. Вот чем хвалится он!»

Меня как громом поразило. Я сунул ей монету в руки и бросился в сторону.

«Когда ты был счастлив! – повторял я, ускоряя шаг: – когда было тебе хорошо, отрадно, легко, как рыбке в воде! Боже праведный! Так вот судьба твоих детей? Счастливы они, покуда в разум не придут или когда он оставит их? Несчастный! Завидую твоей горькой доле, твоим помрачённым чувствам. С надеждами выходишь ты зимой из дому искать цветов твоей королеве, и тихо грустишь, когда не находишь их в снегу. Счастливец! Блажен ты безумием своим. А я, я выхожу без надежды, брожу без цели и возвращаюсь с тем же, с чем ушел. Мечтаешь, чем бы ты был, если б Сейм уплатил тебе жалованье? Счастливец, он вещественным невзгодам приписывает отсутствие счастья. Ты не знаешь. ты не чувствуешь, что в твоём разбитом мозгу, в твоём истерзанном сердце – корень твоих зол; а от них никакие владыки мира тебя не спасут!»

Да умрёт же безнадежно тот, кто посмеётся над больным, который по обету сердца спешит к источнику исцеления, будь от того сугубей его недуг, печальней его исход! Кто покичится над кающимся, который несёт к святым местам бремя тяжких сознаний, раны своих угрызений? С каждым шагом, с каждой язвой на непроторённой осоке, льётся в его душу елей утешения, спадает бремя, стихает голос тех угрызений. И это мечтой зовёте вы – вы, пустозвоны на шелковых пуховиках? Мечта! О, Боже, ты видишь мои слёзы! Недовольно ли жалким и немощным Ты создал человека, чтоб нам оспаривать и нищенскую-то кроху надежды на Тебя, надежду на корень целебный, на слёзы вертограда? Что же они, как не надежда, что Ты и в терния вложил силу елея? Бесчувствен ли будет отец-человек, когда к нему припадёт нежданный им сын и воскликнет: я снова твой! А Ты – Ты небесный Отец, не посетуй за час неурочный, за путь, оконченный до срока. Любому и радость, и горе повсюду; многим по сердцу простер земли. Я же – я только с тобою, только перед лицом твоим и жить, и страдать хочу! И Богу ли отцу отвергнуть меня?

1 декабря

Вильгельм! Тот человек, о котором я вчера писал тебе, тот несчастный счастливец – был писарем у отца Лотты. Он питал скрытую к ней страсть; он обличил себя; он был выгнан из службы: он сошел с ума. Пойми из этих сухих слов, как пострадал мой мозг, когда Альберт рассказал мне вчера эту историю также спокойно, как ты быть может её читаешь теперь.

4 декабря

Прошу… Ты видишь, но долго мне! Прошу же – выслушай. Сегодня сижу возле неё. Она за инструментом; всё разные мелодии и все с таким выражением – все! все! Чего ж тебе? Ее сестричка на коленях у меня: она наряжает куклу на бал. Я слушаю – и вдруг мне легко: слёзы. Я наклонился – обручальное кольцо мне в глаза! Слёзы полились, а она опять ту же старую, сладостную мелодию… И отрада живая, и в настоящем прошедшее, и промежутки счастья, огорчений, обманутых надежд – всё! всё! Чего ж тебе? Я вскочил, прошелся раза два по комнате: пуще занимает дух. «Ради Бога! – говорю, резко подойдя к ней: – перестаньте ради Бога». – Она умолкла и пристально взглянула на меня. Я молчу. «Вертер», – говорит она, напряженно улыбаясь: «Вертер!» Ее улыбка ворочает мне душу. «Вы больны, ваше задушевное противно вам… О, прошу вас, подите, успокойтесь…» Я оторвался и… Боже, Ты видишь мои страдания: Ты покончишь их!