Иоанн Павел II
Сочинения. Том I. Трактат «Личность и проступки». Пьесы. Статьи о театре

Тип изучения человека со стороны того, «что в нем есть действительно человеческого», диктует необходимость соединять антропологию с этикой, исследовать действующего человека и с позиций персонализма, феноменологии, экзистенциализма⁵⁶. Широта подобного метода оказывается лучшей формой и системой доказательств. И однако же при всей своей глобальности сам метод позволяет данную проблематику свести к одному-единственному моменту: к нравственной точке отсчета «могу – не должен» – своеобразной границе личностности в человеке, мерилу его внутренних качеств.

Нельзя говорить о нравственности в отрыве от человека, как нельзя понимать и исследовать человека без правильного ответа на вопрос: «что есть нравственность?». По убеждению Папы, нравственность – своеобразное «напряжение» духовного свойства, которое по характеру своему двусторонне, это сугубо экзистенциальная реальность, связанная с личностью посредством ее собственного субъекта, явление глубоко внутреннее, которое вместе с тем относится и к миру внешнему, следовательно, это область, где оба мира «встречаются». Но нравственности не бывает самой по себе: она проявляет себя в ответственности и долге. Этот вывод был сделан К. Войтылой в период, когда он, работая над докторской диссертацией о Максе Шелере⁵⁷, всесторонне исследовал проблему ценностей.

Полемизируя с классиком феноменологической этики, по существу разводившим в разные стороны такие понятия, как переживание и реальный поступок, воля и любовь, существование и деятельность, К. Войтыла поставил вопрос о необходимости понимания человеческого опыта в единстве ценностей и действия, показав, во-первых, что в отношении человека, его внутреннего мира, есть объективные ценности (не только субъективные), а во-вторых – что существует принципиальное различие между нравственным опытом и опытом нравственности⁵⁸.

Вера. Надежда. Любовь

Папу Римского никак не назовешь приверженцем какой-то одной традиции и даже человеком традиционного склада ума – столько сразу разных традиций и подходов соединяет он одновременно. Однако новаторство его – и это не парадокс – проявляется прежде всего в неукоснительном следовании традициям, что является характерной чертой его мировоззрения и научной этики. Если и можно услышать упрек в его адрес, то чаще всего именно по этому поводу. За каждым его выступлением, исследованием, трактатом стоят идеи и понятия с наработанным за столетия «полем значений». Будучи обращенной к сегодняшнему дню, любая его научная работа – по философии ли, этике или антропологии – представляет собой еще и краткий исторический очерк по данной проблематике, некий экскурс в прошлое избранной точки зрения (а то и целого их комплекса), включая сюда не только философско-богословскую (в первую очередь католическую) мысль, но и документы папства, о чем свидетельствуют его Обращения.

Сама манера изложения материала обязательно нацелена у Папы на диалог, на продолжение – на дальнейшее развитие: ни одной своей крупной вещи он не начинал с «нуля»: даже, пожалуй, самая ранняя – рапсод «Слово—Логос» представляет собой опыт обобщения слова в том его религиозном контексте, который подразумевает единый процесс – историю человечества. И это – особенность его поэтики в целом, всегда несущей на себе печать наследия (не случайно Папа так любит цитаты). За каждым произведением стоит имя – и не одно: Аристотель, Платон, св. Августин и св. Фома Аквинский, св. Иоанн Креста, Кант и Гуссерль, Павел VI и Лев XIII, апостолы, которые, кажется, сопровождают каждое его слово. Но главным Путеводителем является Христос, давший миру заповеди, Его учение любви.

У этого учения, полагает Иоанн Павел II, не может быть застывших форм, но суть ее неизменна. Вероучение, как и сама вера, не должны быть чем-то раз и навсегда данным, догмой или слепым следованием некой конкретной традиции, своего рода «социальной моделью» по типу «так считают другие». Вера в его представлении подразумевает постоянное движение, поиск иных аргументаций, воззрений, подходов.

Папа рассматривает веру как индивидуальное свойство каждого, результат усилий духа отдельного человека. Вера может быть унаследованной, а может быть и выбранной сознательно, главное не в том, когда и при каких обстоятельствах человек стал верующим, но в том, чтобы вера была результатом зрелого выбора. Поэтому основополагающее значение Папа отводит вере «рассудочной», то есть «разумной».

«Вера является добровольным и сознательным ответом разума на слово Божие […]. То, что я верю, а также для чего я верю, органично сплетено с тем, во что я верю»⁵⁹. Понятие веры, отношения к ней, показывает Папа, раскрывается через овладение культурой слова. Вот почему он призывает и настаивает: «Мы должны о вере говорить». Но вера, хоть она и отражает индивидуальное мышление человека, есть дар, предназначенный всем людям как «детям Божиим» и «братьям».

Проблема веры, таким образом, неотделима от всей человеческой культуры как исторически, так и научно, и в этом смысле культура обретает качественно иное значение – органичной части религии⁶⁰, обеспечивая единство людей на основе веры, которую Иоанн Павел II рассматривает в разнообразии ее конфессий.

Однако, считает он, именно христианская вера, неразрывно связанная с Откровением, которое (как и вера) «превосходит» человека, открывает перед ним сверхъестественные перспективы. Это и побуждает человека всегда к чему-то стремиться. Данный вывод сделан был Папой и обоснован в его работах о богословии св. Иоанна Креста, в которой особое внимание он обращает на призыв Учителя мистики жить согласно богословским добродетелям веры, надежды и любви⁶¹.

Жить в вере и верой помогает надежда, преодолевающая границы смерти, одиночества, пустоты. «Очень важно переступить порог надежды, не задерживаться перед ним, позволить себя вести», – говорит Иоанн Павел II, показывая, что вся человеческая жизнь будет существовать в призме надежды, если человек овладел мудростью «испытывать сыновний страх Божий, который есть любовь»⁶². Этой теме посвящена его специальная книга, а значительно раньше – художественные сочинения «Размышления об отцовстве», «Размышления о смерти», «Брат нашего Бога», главная мысль которых – человек не может обрести себя без надежды, которая всегда – и новая жизнь. «Учась надежде новой, мы движемся всё время к новым берегам» (цикл «Размышляя: Отчизна»).

Надежда питаема эсхатологическим ожиданием, которое особенно ярко присутствует в христианстве Востока. «Восток живым образом выражает реальность Предания и ожидания. Все его богослужения преимущественно – это воспоминание о спасении и призывание возвращения Господа. И если Предание учит Церкви верности тому, что их породило, то эсхатологическое ожидание побуждает их быть тем, чем они еще не стали в полноте и чем Господь желает их соделать, а следовательно, побуждает искать все новые пути верности, преодолевая пессимизм, ибо всё устремляется к надежде Божией, которая не постыжает»⁶³.

Любовь – конечная правда о вечной жизни, обозначенная вертикальной линией развития – устремленностью ввысь. В культуроведческой «системе» Папы она – и самостоятельный элемент, и Явление, объемлющее всё: Бог есть Любовь (кстати, под таким лозунгом проходила его поездка на Родину летом завершающего тысячелетие 1999 года).

«В борьбе между добром и злом, между грехом и искуплением последнее слово останется за любовью»⁶⁴. Иоанн Павел II одним из первых в современной науке сделал попытку описать и проанализировать одновременно все проявления любви: половое влечение, добродетель целомудрия, брак и т.д. При этом акцент делается им на любви, которая должна приравниваться к христианской, вопреки многовековой традиции не объединять в одно целое любовь в понимании евангельском и земном: вопросы пола исключались из философии и богословия, их всегда относили к сфере сексологии.

«Генеалогия моих работ, сосредоточенных на человеке, на человеческой личности, – прежде всего пастырская. Именно с пастырской точки зрения в книге «Любовь и ответственность» изложил я концепцию персоналистского принципа. Принцип этот – попытка перевести на язык философской этики заповедь любви. Личность – это такое существо, надлежащим отношением к которому является любовь. Мы справедливы к личности, если любим её. Мы справедливы и к людям»⁶⁵.

Принято под проблематикой пола подразумевать проблематику плоти. Отсюда и несколько однолинейная трактовка любви с точки зрения физиологии и медицины и лишь затем – в психологическом ключе. Считают также, что обе науки – физиология и медицина – могут стать основанием для выработки норм этики. Папа Римский рассуждает принципиально иначе: физиология и медицина лишь дополняют суждения о личности, взятые в контексте ее существования, с учетом ее поступков и права.

Любовь по сути своей бескорыстна, высшим проявлением бескорыстия на Земле является любовь названого отца. О такой любви говорит Войтыла, вспоминая жизнь Иосифа, такую любовь воспевает в мистерии «Свечение отцовства» (обращенной своей стилистикой, символикой и атмосферой к «Песни песней»).

Но как отличить ложную любовь от настоящей? Это вопрос, который волновал и волнует философов со времен стародавних, и чтобы ответить на него, Папа Римский обращается к тезисам о доброжелательности, сформулированным еще св. Фомой Аквинским и помогающим уяснить характер бескорыстия в любви. В полную меру понять любовь вне ее межличностной сути нельзя, ибо она всегда – любовная пара, единство двоих, не просто «я» и «я», а некое особое «мы»: «Количественно и психологически в самом деле существуют две любви, но два эти отдельных психологических факта, соединяясь, создают одно объективное целое – как бы единосущное бытие, в котором участвуют две личности»⁶⁶, – и путь от одного «я» к другому «я» лежит через свободную волю – через вовлеченность. Взаимность обусловливается в любви существованием «мы»: любовь обладает структурой межличностной общности. Отсюда характеристика любви как силы связующей, ее природе противопоказано дробление и изоляция.

Но любовь – и величайшая драма человеческого бытия.

Особенность любви – в ее постоянном движении, порыве: она никогда не «есть, но только «будет»: будущее, говоря словами героини пьесы «У лавки ювелира», всегда зависит от любви.

У любви безграничные возможности.

Нравственное учение Нового Завета, утверждает Папа, помогает понять заповедь любви как благо: триада богословских добродетелей – веры, надежды и любви – являет благодать как бы по закону «обратной связи», обретая свой высший – может быть, самый объемный – смысл в том, чтобы быть своего рода ступенями, ведущими в сверхъестественное бытие.

Рассматривая сам этот путь, Святой Отец привлекает к нему интерес со стороны человека, показывая естественность его развития именно на этом пути и конкретизируя науку о добродетелях. Он вводит новые понятия, а они, в свою очередь, становятся стержневыми в его мировоззрении – нечто вроде перил, держась за которые, легче подниматься по ступеням⁶⁷.

Учение об этих добродетелях лежит в основе духовной философии Иоанна Павла II. Понятия и категории этого учения, состоящего из разных по стилю, жанру и объему работ и высказываний, не равнозначны. Одним из них Святой Отец посвящает специальные исследования, другим отводит отдельную главу или избирает темой для проповеди, третьи вроде бы им лишь опосредованно упоминаются, но каждое из них можно выразить отдельным словом-понятием, которое становится в его системе практически неделимым, и в этом своеобразие эсхатологии его слова, что делает ощутимой его сверхъестественную сущность. Все же вместе эти добродетели – их мы попытались выделить специально и через них дать описание взглядов Папы Римского – выполняют роль связующих элементов, благодаря которым его собственное учение (в художественной, богословской или философской форме) обретает вид четко изложенной системы со своей логикой. Вот эта органичность всего сказанного им и написанного – может быть, самое яркое проявление цельности его мировоззрения.

Единение

Одним из ключевых для Папы является понятие единения. Оно нашло воплощение уже в его имени, соединившем имена трех его предшественников и великих деятелей Католической Церкви: Иоанна XXIII, Павла VI и Иоанна Павла I. Иоанн Павел II считает себя их прямым продолжателем.

Поиском единства миропонимания проникнута его философия, методология которой основана на стремлении соединять самые разные, порой прямо противоположные концепции и модели; его поэзия, где каждое слово, отмеченное образностью единения (через символ света, Креста, воды, колодца, камня, дерева), представляет собой некий сплав речи устной и письменной, текста, открытого читателю и герменевтически замкнутого, эзотерического. События исторического прошлого незаметно вплетаются в сиюминутные события, у которых есть и «внешние» параметры, и критерии глубин внутреннего мира человека.

Однако главный смысл единения – единение с Богом, реально возможный мистический акт. Доказательством необходимости такого единения исполнен подход Папы к человеку как к отдельной личности, которая при всей своей индивидуальности живет в мире других, таких же, как она, индивидуальностей, соучаствуя с ними в процессе созидания жизни.

Единение – не просто слово, понятие или отдельная концепция, это позиция Папы, идет ли речь о человеке, которого он изучает, или о художественном образе; о методе познания или о государстве и религии. Принцип единения подразумевает как взаимодействие различных между собой верований (что нашло подтверждение в, можно сказать, программном в этом плане апостольском послании «Свет с Востока»), так и взаимопонимание человека с самим собой, с людьми вообще, с природой, с окружающим миром и, разумеется, с Богом. «То, что нас связывает, больше того, что нас разъединяет». Ссылаясь на эти слова Иоанна XXIII, Папа в беседе с В. Мессори подчеркнул: «Ведь все мы веруем в того же Христа, и вера эта – главное наследие семи Вселенских Соборов, которые собирались в первом тысячелетии. Значит, есть основа для диалога, для того, чтобы расширять пространство единения и преодолевать разделения, возникшие большей частью из убеждённости в исключительном обладании истиной»⁶⁸.

Поиску и выработке форм взаимопонимания людей и народов между собой подчинены все высказывания Святого Отца, обращены ли они к политическим деятелям или просто к людям, касаются ли проблем вероучения или социально-общественных явлений. Величайшим завоеванием человечества он считает культуру, призванную сутью своей объединять⁶⁹.

Культура, которая неотрывна от понятия цивилизации и материального благосостояния, на самом деле способствует более важному и существенному – духовному сплочению людей разных возрастов, национальностей, вероисповеданий. Как раз с этой точки зрения Папа предлагает подойти к решению вопроса о целостности Европы и ее границ: всегда ли и так ли уж необходима разделительная черта? Где кончаются государства и начинаются народы? Понять и ответить на все эти вопросы можно только с позиций культуры, для которой никаких границ не существует⁷⁰. С начала 1980-х годов, исходя из всеобъемлющего характера культуры, Иоанн Павел II начинает систематически говорить о единстве Европы, обосновывая его возможность и необходимость. И мы становимся очевидцами воплотившейся в жизнь провозглашаемой им идеи.

Важнейшие признаки истинной культуры – отношение к труду и к памяти. Проблемам труда, его эстетике (красота для Папы Римского неотделима и от тяжелого физического труда, ибо в нем – сила солидарности, созидания и вдохновения) посвящены важнейшие выступления Святого Отца, который убежден в том, что истинно справедливый строй может быть основан только на уважении достоинства каждого человека и что проблемы политики, экономики нельзя решать вне морали – всё это и определяет, в итоге, уровень культуры. Как и признание особенностей традиций, питаемых памятью.

Память

Памятью осуществляется связь времен: настоящего, прошедшего и будущего. В верности памяти для человечества заключена гарантия от повторения ошибок и доступ к истине, а это – залог подлинного прогресса, под которым понимается внутренняя эволюция человеческой личности в ее цельности и преемственности.

Человек – существо историческое. Однако историчность его как объективна, так и субъективна, в этом – непреходящий характер историчности человеческой личности.

В своих научных трактатах Папа занимается человеком с точки зрения тех его свойств, которые не подвержены времени. В художественных произведениях легко смешивает даты, переставляет хронологию событий, измеряя историю единственным Событием. Ничего не проходит. Но всё минует.

Историчность, будучи категорией трансцендентности, представляет собой явление жизни и бытия, которое заключает в себе гуманистический смысл. И она свойственна только человеку: лишь он способен творить историчность, поскольку в самом человеке есть нечто такое, что сопротивляется бренности и ее «перерастает».

Принцип историчности – одновременно и то, что лежит в основе существования человека в мире, и критерий понимания развития личности. «Историчность – способ существования того, кто, минуя, сохраняет свое тождество».

«В основе идеи о Боге, в основе «разумного» познавания Бога для человека лежит не только «мир» (или Вселенная), но и в то же время, а может, и прежде всего, сам человек в этом мире. Человек в своей историчности – значит еще и в том, что ее перерастает»⁷¹.

Историчность в подобной трактовке невозможно измерить историческим методом. «Человек вообще есть нечто такое, что не позволяет исторически объяснить его исчерпывающим образом. В нем живет внеисторический зародыш, вот он-то именно и находится у самых истоков человеческого в человеке», – этому выводу Кароль Войтыла посвятил пьесу «Брат нашего Бога».

Язык

Отсюда один из важнейших постулатов Иоанна Павла II: память об истоках человечества определяет жизнь человека и находит воплощение прежде всего в любви – к стране, давшей культуру и язык; к городу, где человек родился; к родителям, которые воспитали. Родной язык – великий кладезь, он приобщает к прошлому, он носитель национальной традиции, источник вечного обновления и залог пребывания человека в общности, его со-участия. Язык запоминает, «как поколенья уберечь старались сокровищницу края, богатства: прежние и новые» (из цикла «Размышляя: Отчизна»).

Рассуждения Папы о языке его предков и отцов не отделить от размышлений об Отчизне: их патриотичность неизменна, но без пафоса, даже в поэзии, особенно к этому склонной. Язык подобен горящим свечам, что зажигают в память об ушедших близких (как, например, в «Дзядах» Мицкевича, в свою очередь воссоздавших древний обряд поминовения) или потоку, несущему свои воды к океану человеческой речи. Войтыла-поэт сожалеет о том, что польскую речь не знают другие народы, которым она представляется трудной, малопонятной. Складывается парадоксальная ситуация, которую Папа не без горечи констатирует: «Наш собственный язык нас замыкает: закрыв, не раскрывает».

Невозможно смириться с тем, что родной язык может исчезнуть, ведь он запечатлел и зов народа к свободе, воспринятой им как великий дар, и борьбу за эту свободу. Язык научил распознавать глас пророчеств, но и осознавать национальную причастность к общему благу – «добра и зла познанья», приобщил к вере и стал истоком всего – началом материнского присутствия и знаком бытия (цикл «Мать»).

О своеобразном и самобытном языке самого Папы говорят и пишут постоянно, обращая внимание на простоту его стиля, и при этом умение мыслить символически сложно; на системность мышления семиотическими образами, благодаря чему его слово способно отражать многосторонние связи человеческого бытия⁷².

В риторике Святого Отца заключена загадка: прежде всего это касается его своеобразного «чувства слова», что испокон века было свойственно поэтам, пророкам и проповедникам и что (еще одна загадка) этим словом он совершенно по-особому владеет: как образом, возникшим из глубин всех языков сразу – и праязыка, и языка будущего, и языка всего человечества в целом. В этом смысле для него порог в Третье тысячелетие давно перейден.

А слово как особое и целостное понятие, как категория человеческого (существования человека, мышления, правового сознания, художественного таланта, веры – всего того, что человеку дается изначально, что было выработано на протяжении его истории, что свойственно отдельно конкретной личности и всем людям вместе, что их объединяет и возвышает) впервые, наверное, со всей силой заявило о себе в годы учебы Кароля Войтылы в Ягеллонском университете Кракова. «Мой выбор полонистики, – пишет он в книге «Дар и Тайна», – был мотивирован ярко выраженной ориентацией на изучение литературы. Однако первый же год занятий повернул мое внимание в сторону языка. Мы изучали описательную грамматику современного польского языка, следом – историческую грамматику с особым упором на старославянский язык. Это ввело меня в совершенно иное измерение, или же, можно сказать, в таинство слова.

Слово, пока оно не произнесено со сцены, вначале живет в человеке, является неким основным мерилом его духовной жизни. Оно направлено, наконец, на беспредельную тайну Самого Бога. Открывая слово посредством занятий по литературе и языку, я не мог не приблизиться к тайне Слова – того Слова, о котором мы ежедневно говорим в молитве «Ангел Господень»: «И Слово стало плотию и обитало с нами» (Ин 1, 14). Позже я понял, что эти занятия по полонистике подготавливали во мне почву для другой направленности интересов и учебы: я имею в виду философию и богословие»⁷³.

В языке Иоанна Павла II слово – «живой организм», со своей историей (и предысторией), смысловой многозначностью и «статусом» (отсюда обязательная характеристика происхождения слова, выявления его однокоренных связей, лексики). Оно всегда метафора и зерно (сердцевина) мысли. Иоанн Павел II, употребляя слово, является одновременно и отправителем, и получателем, будто соединяет в слове два начала сразу – адресата и адресанта, что придает слову «трансценденция» свойство: при всей внутренней замкнутости оно открыто другому человеку и Богу (как церковь, «закрытое» помещение которой обладает «открытостью», что находит отражение в самой архитектуре).

Святой Отец часто употребляет в разных по жанру сочинениях одни и те же слова, через это обретающие лексическую многозначность, благодаря чему в контексте выявляется неисчерпаемость семантики каждого слова, его смысловая бесконечность. Слово может быть художественным образом и категорией этоса, его пророческий смысл заключает в себе и конкретный жизненный факт. Так устраняются перегородки между повседневным звучанием слова и сферой сакрального, органично соседствуют между собой разные стилевые потоки, естественно соединяются «ученость» и эстетика, что, в свою очередь, делает особенным язык Папы Римского, который каждому сочинению придает свою литературную форму, в связи с чем собственно жанровые определения весьма относительны.

Слово в своей предельной наполненности и смысловой содержательности, а вместе с тем открытости и обращенности ко всем мирам, доступным человеку, близко понятию света с его лучеобразной структурой, что естественно делает слово Иоанна Павла II светящимся, подобно звезде или фонарю, освещающему пространство (мысли).

Характеризуя систему связей «слово – мысль – действие» применительно к театру и драматургии, К. Войтыла замечает: «Мысль отнюдь не является застывшей, а обладает собственным движением. Именно эта динамика мысли берет живое человеческое слово и делает его зачатком действия».

И то, что вроде бы имеет отношение к сугубо театральной эстетике, приложимо ко всему человеку как бытию, если рассматривать само бытие как представление, а человека как персонаж, и тогда взгляд художника обретает способность проникнуть в ви́дение Творца.

Стоит отметить здесь особую содержательность вербальной образности языка Папы Римского, в которой художественное начало, определяющее суть каждого образа, словно сливается (или уступает место) качественно иному началу: сверхъестественному. Образная структура его поэтики свидетельствует о том, что сам язык – это не просто символика слиянности земного и неземного, скорее, здесь можно говорить о сверхъестественном языке как таковом – о языке сверхъестественного мышления.

Словесная ткань не терпит разрывов, ее узлы не спрячешь. Отсюда ее прочность, покоящаяся на самом, пожалуй, мощном источнике – языке родства.

Язык живет памятью и соединяет людей в единую семью.

Представление о семье в творчестве Папы многоаспектно и, как всё в его творчестве, образно, но и конкретно – по-земному.

Семья

Семья подразумевает прежде всего семью всех народов, общность людей Божьих, каждый из которых другому брат. Семья – это братство цивилизации любви (по определению Павла VI).

Но семья – это еще и Церковь, единство верующих, у которых свой Дом. Понятие о семье неотрывно от понятия о доме и о взаимоотношениях самых близких между собой людей: мужа и жены, отца и матери. В соответствии с тринитарным характером своей деятельности, Святой Отец видит в семье – «земной» троице – прообраз Великой Троицы – «Небесной».

Как ни сложилась бы последующая жизнь человека, судьба его всегда каким-то образом – прямо или косвенно – несет на себе печать семейных отношений. Раннее детство Кароля Войтылы было запечатлено чередой потерь, которые стали для него невосполнимыми, но и одновременно обогатившими его внутренне.

«Мои детские и юношеские годы рано означились утратой самых близких. Сначала матери, которая не дождалась дня моего первого Причастия. Она хотела, чтобы у нее во что бы то ни стало было два сына: врач и священник; мой брат стал врачом, а я – священником. Сестры, которая родилась за несколько лет до моего появления на свет, я не знал, она умерла вскоре после моего рождения»⁷⁴. В двенадцать лет Кароль Войтыла потерял старшего брата, которого очень любил, с которым дружил и который оставил по себе память как человек, героически выполнивший свой профессиональный долг: выхаживая больную, смертельно заразился от нее скарлатиной. Сын и отец остались вдвоем. «Я вблизи наблюдал за его жизнью и видел, как он умел себя превозмогать, видел, как он коленопреклоненно молился. Это было самым важным в те годы, которые столь много значат в период становления подростка. Отец, который умел быть требовательным к себе, в некотором смысле мог уже ничего не требовать от сына. Глядя на него, я учился быть требовательным в отношении себя и выполнять собственные обязательства». Говоря о том примере, какой подавал ему его отец, Папа Римский впоследствии назвал этот пример «первой домашней семинарией».

Здесь, наверное, и коренится свечение отцовства, которому надо учиться сызмальства: постичь его можно только через Любовь Сына к Отцу и Бога к Сыну. «Парадигма «отец—сын» неподвластна времени. Она старше человеческой истории»⁷⁵. Думая об этом, Адам (в мистерии «Свечение отцовства» и в поэтическом эссе «Размышления об отцовстве») – человек с обыкновенным именем, – как у всех, – восклицает: «Не сумел я взвалить на свои плечи отцовства, не смог оказаться на его высоте, чувствую свою абсолютную беспомощность, и то, что дано мне было как дар, обернулось бременем».

К проблеме отцовства К. Войтыла подходит с разных сторон, ибо сама проблема двухполюсна: на одной стороне – отец и муж, на другой – мать и женщина. Различие характеров в этих взаимоотношениях ярче всего проявляется в восприятии ими ребенка. И то, что, казалось, существовало когда-то, на заре человечества и вроде бы должно было со временем уступить место более развитому и осознанному типу взаимоотношений (когда есть такой Образец!), по-прежнему требует стараний и обоюдного понимания, ибо в наслоениях случайного теряется правда.

Две пьесы – мистерия «Свечение отцовства» и медитация «У лавки ювелира» – повествуют словно совсем о разных жизненных ситуациях: в мистерии воссоздается едва ли не с праисторических времен в аллегорическом стиле цепь «перевоплощений» «адамовых мук одиночества», тогда как в основе пьесы «У лавки ювелира» лежит история взаимоотношений двух любовных пар и их детей. Но не случайно обе пьесы связаны общим сюжетом (разнятся они жанрами) и общим именем Адама (излюбленное имя К. Войтылы, которое о многом говорит): поэт, который так любит во всем находить корень, и здесь стремится дойти до истока сложности в понимании любви, изначально данной человеку. На любви, настаивает он, держится семья, которая формирует духовный климат внутреннего мира детей на всю жизнь.

Из попытки проанализировать с позиций сегодняшнего дня семейные отношения возникла книга «Любовь и ответственность», в которой автор суммировал свои собственные наблюдения священника. Он как никто понимал эту проблему изнутри еще и потому, что, будучи исповедником, невольно стал свидетелем разнообразных (и часто весьма трагических) семейных случаев.

Семье, считает он, по ее сути более чем какой-либо другой человеческой общности, присуща личностная структура. При этом Папа неоднократно подчеркивает роль, которую сыграла в его жизни семья как некая среда самых близких духовно ему людей. Их участие было для него во время войны помощью, поддержкой, мощным импульсом.

В культурологической концепции Папы семье отведена едва ли не основополагающая роль, которую она призвана играть в жизни человека на протяжении всей его жизни: счастливая семейная жизнь передается по наследству, молодые всегда должны это осознавать. Иоанн Павел II специальное внимание уделяет «священному союзу» супружества – любви, отмеченной присущими только браку правами и особенностями. И что любопытно, его сочинения на эту тему вовсе не обращены только к верующим или только к христианам.

Кстати, книга «Любовь и ответственность» вышла одновременно с пьесой «У лавки ювелира» – в том же 1960 году, что характерно для Папы, в творчестве которого невольно соединилось сугубо философское, точнее, этическое исследование с художественным. Не случайно оба эти сочинения, написанные в совершенно разной манере, друг друга дополняют и проясняют содержательно, – все его сочинения так или иначе строятся по принципу соотнесенности. Более того, оба сочинения вкупе с выступлениями Святого Отца по средам (с 1979 по 1984) на тему Искупления тела в свете таинства брака по-своему объединяются с катехетическим учением «Мужчину и женщину сотворил их»⁷⁶. И если в книге «Любовь и ответственность» акцент сделан на физиологии брака в ее нравственно-этическом аспекте, то здесь взаимоотношения мужчины и женщины возносятся на духовную высоту, данную людям изначально и подразумевающую их последующую судьбу – после смерти. Отсюда и само название книги, взятое из Библии, и конечная цель рассуждений, сконцентрированных в части «Христос взывает к воскресшим».