Иннокентий Анненский
Бальмонт-лирик

V

Но в лирическом я Бальмонта есть не только субъективный момент, как оказывается спорный и прорекаемый, его поэзия дала нам и нечто объективно и безусловно ценное, что мы вправе учесть теперь же, не дожидаясь суда исторической Улиты.

Это ценное уже заключено в звуки и ритмы Бальмонта – отныне наше общее достояние.

Я уже говорил, что изысканность Бальмонта далека от вычурности. Редкий поэт так свободно и легко решает самые сложные ритмические задачи и, избегая банальности, в такой мере чужд и искусственности, как именно Бальмонт. Его язык – это наш общий поэтический язык, только получивший новую гибкость и музыкальность, – и я думаю, что этого мне лично не надо подтверждать особыми примерами ввиду того, что я довольно уже цитировал бальмонтовских пьес. Одинаково чуждый и провинциализмов и немецкой бесстильности Фета, стих Бальмонта не чужд иногда легкой славянской позолоты, но вообще поэт не любит шутить и не балаганит лубочными красками. Такие неологизмы, как мятежиться, предлунный или внемирный не задевают уха, моего по крайней мере. Лексическое творчество Бальмонта проявилось в сфере элементов, наименее развитых в русском языке, а именно ее абстрактностей.

Для этого поэт вывел из оцепенелости сингулярных форм целый ряд отвлеченных слов.

светы (II. 204), блески (II, 29; II. 280), мраки (II. 305), сумраки (II, 49), гулы (II, 50), дымы (II, 357), сверканья (II, 113), хохоты (II, 68), давки (II, 70), щекотания (II, 318), прижатья (II, 317), упоенья (Тл. 79), рассекновенья (Т л. 112), отпадения (II, 280), понимания (Тл. 205) и даже бездонности (II, 184), мимолетности (Тл. 48), кошмарности (Тл. 103), минутности (Тл. 128)^[75].

От соприкосновенья красочных и отвлеченных слов кажется иногда, будто засветились и стали воздушнее и самые abstracta:

Вот «Намек»^[76] —

 
Сгибаясь, качаясь, исполнен немой осторожности,
В подводной прохладе утонченно-ждущий намек,
Вздымается стебель, таящий блаженство возможности,
Хранящий способность раскрыться, как белый цветок.
 

Или:

 
Из воздушного храма уносит далеко
Золотую возможность дождей…^[77]
 

(II. 175)

 
Ты блестишь, как двенадцатицветный алмаз,
Как кошачья ласкательность женских влюбляющих глаз…^[78]
 

(II, 181)

Здесь символичность тяжелого слова ласкательность усиливается благодаря соседству слова глаз.

 
И бродим, бродим мы пустынями,
Средь лунатического сна,
Когда бездонностями синими
Над нами властвует Луна^[79].
 

(II, 184)

 
В небе видения облачной млечности^[80].
 

(Тл. 73)

 
Море времени и мысли бьется в бездне голубой,
О пределы пониманий ударяется прибой^[81].
 

(Тл. 205)

Бывают у Бальмонта и целые терцины из отвлеченных слав, для меня, по крайней мере, не громоздкие.

 
Все зримое – игра воображенья,
Различность многогранности одной,
В несчетный раз – повторность отраженья^[82].
 

(II. 364)

Не знаю, не в первый ли раз у Бальмонта встречаются следующие отвлеченные слова:

безызмерность (II, 396), печальность (ibid.), (росистая) пъяность (II, 282), запредельность (Тл. 20), напевность (II, 239), многозыблемость (Тл. 169), кошмарность (Тл. 103), безглагольность^[83] (Тл. 131).

Но Бальмонт лирически их оправдал. Постигший таинство русской речи, Бальмонт не любит окаменелости сложений, как не любит ее и наш язык. Но зато он до бесконечности множит зыбкие сочетания слов, настоящее отражение воспеваемых поэтом минутных и красивых влюбленностей.

 
Нет больше стен, нет сказки жалко-скудной,
И я не Змей уродливо-больной,
Я Люцифер небесно-изумрудный^[84].
 

(II, 166)

Или с красивым хиазмом:

 
Воздушно-белые недвижны облака,
Зеркально-царственна холодная река^[85].
 

(II, 183)

Параллельные:

 
Их каждый взгляд рассчитанно-правдив,
Их каждый шаг правдоподобно-меток^[86].
 

(II. 363)

Оксюморные:

 
В роще шелест, шорох, свист,
Отдаленно-приближенный^[87]…
 

(II. 36)

 
Вольно-слитые сердца…^[88]
 

(II. 273)

Перепевные:

 
Радостно-расширенные реки^[89].
 

(II, 132)

Лирические красочные:

 
В грозовых облаках
Фиолетовых, аспидно-синих^[90].
 

Лирические отвлеченные:

 
Призраком воздушно-онемелым…^[91]
 

(II, 265)

 
Сирено-гибельных видений…^[92]
 

(Тл. 112)

 
Смерть медлительно-обманная…^[93]
 

(II, 318)

 
(Я) мучительно-внимательный…^[94]
 

 
Отвратительно-знакомые щекотания у рта…^[95]
 

(ibid.).

 
Мы с тобою весь мир победим:
Он проснется чаруюше-нашим^[96].
 

(II, 284)

Интересны сложные сочетания, которые кажутся еще воздушнее обычных.

 
Лиловато-желто-розовый пожар^[97].
 

(II, 176)

 
Все было серно-иссиня-желто…^[98]
 

(II. 165)

 
Деревья так сумрачно-странно-безмолвны^[99].
 

(Тл. 131)

Есть пример разошедшегося сложного сочетания.

 
Скептически произрастанья мрака,
Шпионски выжидательны они^[100].
 

(II. 369)

Отрицательность и лишенность в словах Бальмонта очень часты.

Вот конец одной пьесы:

 
Непрерываемо дрожание струны,
Ненарушаема воздушность тишины,
Неисчерпаемо влияние Луны^[101].
 

(II. 183)

«Безъ» и «без» – в одном сонете повторяются 15 раз; этот же предлог в слитном виде (II, 127) придает особо меланхолический колорит пьесе «Безглагольность» (см. выше).

Большая зыбкость прилагательного, а отсюда и его большая символичность, так как прилагательное не навязывает нашему уму сковывающей существенности, делает прилагательное едва ли не самым любимым словом Бальмонта. Есть у него пьеса «Закатные цветы» (II, 105), где скученность прилагательных красиво символизирует воздушную навислость слоисто-розовых облаков.

Поэзия Бальмонта чужда развитых, картинно-обобщающих сравнений Гомера и Пушкина.

Его сравнения символичны – они как бы внедрены в самое выражение.

Вот пример:

 
И так же, как стебель зеленый блистательной лилии,
Меняясь в холодном забвенье, легенды веков, —
В моих песнопеньях, – уставши тянуться в бессилии, —