Иннокентий Анненский
А. Н. Майков и педагогическое значение его поэзии

Сила майковской речи заключалась в ее естественном синтаксическом сложении (только не разговорном) и в живописных элементах, причем он славился особенно эпитетами, а также искусным подбором и составлением сложных слов.

Вот ряд примеров:

Для сложных слов:

орел широкобежный;^[50] темноцветные маки;^[51] плод сладко-сочный;^[52] грот темно-пустынный;^[53] над чашей среброзвонкой;^[54] золотовласые, наяды;^[55] Силен румянорожий;^[56] на брегу зелено-теплых вод;^[57] Апеннин верхи снеговенчанны, с чернокудрявой, смуглой головой;^[58] лилово-сребристые горы, бред твой сквозьсонный;^[59] со смугло-палевым классическим лицом;^[60] в многомятежном море зла;^[61] голубок среброкрылых;^[62] самоуслада; миродержавная забота;^[63] быстробежный и т. д.

Согласитесь, что ни одного из этих слов или словосочетаний нельзя назвать натянутым и неудачным.

Для эпитетов:

янтарный мед^[64] (1839); золотые акации^[65] (1839); внимательная мечта («Импровизация») (1856); мохнатая ель, мшистая ель (1856), благодатный дождик, золотая буря^[66] (1856); голубые бездны полны^[67] (1857); незабудок сочных бирюза (I, 255);^[68] в густой лазури^[69] (1870); огненный куст настурций;^[70] грудой кудрявых груздей^[71] (1856).

Замечательно сравнение:

 
А красных мухоморов ряд,
Что карлы сказочные спят…^[72]
 

Неологизмов у Майкова вообще мало (сквозистый,^[73] трелится,^[74] зарость^[75]). При этом он не был и педантом русской речи и свободно допускал в свои стихи иностранные слова, даже не прижившиеся в русском:

 
Везде попрыгав с тамбурином
И в банделетках золотых.^[76]
 

Да и публика знает маэстро – и уж много о нем не толкует. Репутация сделана: бюст уж его в Пантеоне.^[77] (1859)

Но он решительно уклонялся от слов областных, а также обветшавших славянизмов, которыми, впрочем, владел мастерски, применяя их там, где этого требовал местный колорит картины. Например, в стрелецком сказании:

 
Но реченный Никон волком
Вторгся в оный вертоград
И своим безумным толком
Ниспроверг церковный лад!^[78]
 

Стиль «Странника»^[79] у него выдержан превосходно. Но речь циника в «Двух мирах», которой он хотел придать вульгарный оттенок, по-моему, ему не удалась.

Созерцательно-рассудочная натура Майкова и медленный, органический процесс его творчества удаляли его от современности, от борьбы и полемики, от обличений и проповедничества. Он называет себя поэтом-пустынником (в известном стихотворении, которое может служить эпиграфом к его книгам) и отшельником^[80] в обращении к своему издателю Марксу.

 
…Лишь Красоту любя,
Искал лишь Вечное в явленьи преходящем
Отшельник…
 

говорит о себе старик Майков.

Крайне скупой на самопризнания, он почти не вводил в свою поэзию своей личной жизни. Самый лиризм его отличался скорее генерическим, чем индивидуальным характером; и это облегчало ему, конечно, переход в мир чужой поэзии. В одном из его поздних стихотворений («Excelsior», XXV, 1888), по-видимому, обращаясь к молодому поэту, говорит ему следующее:

 
Пусть в испытаньях закалится
Свободный дух – и образ твой
В твоих созданьях отразится,
Как общий облик родовой.^[81]
 

Личная жизнь поэта пробилась разве в посланиях («К Полонскому» римской жизни и общих друзьях: Ставассере, Штернберге, Иванове;^[82] «К Милюкову»^[83] – о студенческих годах) да в стихотворных группах «Из дневника» и «Дочери».^[84] Поэт мужественно оставил среди своих сочинений две пьесы на смерть дочери и, сверх этого, он нарисовал нам в целом ряде пьес образ любимой женщины, сдержанной и холодной^[85] с виду, но глубоко и нежно чувствующей. Кое-где, мимоходом, рассеяны по его страницам воспоминания детства^[86] и рассказывается о любви поэта к рыбной ловле.^[87]

Попытки к критическому изображению современности у Майкова были очень редки. Его «Княжна», изданная в 1877 г. и почему-то названная «трагедией в октавах», в свое время не встретила сочувствия критики^[88] – Майков, действительно, изменил здесь самому себе, дав нам вместо прочувствованных образов шаржированные резкие силуэты светских людей и нигилистов, и его октавы напоминают нам Болеслава Марковича^[89] более, чем самого Майкова. Даже чувство формы на этот раз изменило нашему поэту.

Живая смесь рассказа с лиризмом, отмеченная гением Байрона, совершенно не соответствовала Майкову^[90] с малоподвижной важностью его образов и мягкостью залитых солнцем очертаний.

Но если у покойного поэта не было живой связи с запросами современной жизни, то никто не откажет ему в прочной, органической и действенной связи с своей природой и своим народом; в той же обличительной «Княжне» есть один художественный образ, это – старая няня, а она прощает, не обличая. Только русский человек мог написать «Манифест»,^[91] «Поля», «Ниву», «Упраздненный монастырь», «Дурочку», «Бабушку и, внучка», «Стрелецкое сказание», «Кто он?», «Рыбную ловлю».

Я не буду пересказывать пьес, потому что, конечно, все их помнят. Поэт искренно отзывался на те явления и стороны общенародной жизни, которые имели связь с исторической судьбой нашей родины и затрагивали душу народную. У него есть пьесы, касающиеся и Отечественной, и последней восточной войны,^[92] но несомненно лучшими в группе русских его стихотворений являются эмансипационные. Его «Поля» затронули кардинальный вопрос его творчества о контрасте «двух миров»,^[93] и критик должен признаться, что слово «вперед» обставлено в этой пьесе гораздо художественнее, чем в известном плещеевском гимне.^[94] «Нива» – это истинно классическое стихотворение и принадлежит к тем, от которых еще и теперь бьется сердце. Есть среди «Отзывов жизни»^[95] (1860) еще одно стихотворение, характерно русское и в то же время чисто майковское – это «Песни». На ярмарке слепец распевает духовные стихи, и его пенье оставляет в слушателях тяжелое покаянное настроение. Но вот выходит из кабака парень, «выбирая трепака На гармонике визгливой», и настроение мигом изменяется – слепец, а с ним и адские муки, и покаяние – забыты, и толпа хохочет.

 
Возроптали старики:
«Эка дьявольская прелесть!
Сами лезут, дураки,
Змею огненному в челюсть!»
 

Но слепой их останавливает и просит не судить строго, потому что

 
Смех и слезы – все от бога!
 
 
От него – и скорбный стих,
От него – и стих веселый!
Тот спасен, кто любит их
В светлый час и в час тяжелый!
 
 
А кто любит их – мягка
В том душа и незлобива,
И к добру она чутка,
И растит его, как нива…
 

Созвучно с этим прекрасным стихотворением напомню несколько строчек из «Рыбной ловли» Майкова:

 
Картины бедные полунощного края!
Где б я ни умирал, вас вспомню, умирая:
От сердца пылкого все злое прочь гоня,
Не вы ль, миря с людьми, учили жить меня!..
 

Напомню также начало «Дурочки», вложенное в уста женщины, которая только что перенесла тяжелую потерю:

 
Всем довольна я, старушка,
Бога нечего гневить!
 

Напомню опять няню из «Княжны» и бабушку из стихотворения «Бабушка и внучек» – не чувствуется ли во всех этих примерах тесных уз, связывавших Майкова с его народом?

Но связь Майкова с национальностью не была только инстинктивной, стихийной: он развивал и углублял ее, вдумываясь поэтической мыслью в историю и поэзию своего народа.

Его перевод «Слова о полку Игореве»^[96] есть результат близкого изучения памятника, и поэт религиозно сохранял слова и выражения драгоценного подлинника, чутко угадывая музыку утраченного размера. Даже «лебедь» у него женского рода, как в самом памятнике. Напомню для образца отрывок из плача Ярославны.

 
Ты ли Днепр мой, Днепр ты мой Славутич!
По земле прошел ты Половецкой,
Пробивал ты каменные горы!
Ты ладьи лелеял Святослава,
До земли Кобяковой носил их…
Прилелей ко мне мою ты Ладу,
Чтоб мне слез не слать к нему с тобою