Инадзо Нитобэ
Бусидо. Кодекс чести самурая

Глава 3
Добродетель или справедливость

Праведность – самое неоспоримое понятие во всем кодексе самурая. Для самурая нет ничего отвратительней подковерных интриг и подлых махинаций. Иногда праведность определяют слишком узко, но это неверно. Один известный буси понимает ее как решительность: «Праведность есть способность принимать решение о том, как следует поступить, согласно с разумом, без колебаний: умереть, когда нужно умереть: нанести удар, когда нужно нанести удар». Другой говорит о ней так: «Праведность – это кость, придающая крепость и статность телу. Как без костей голова не может удержаться на позвоночнике, руки не могут двигаться, а ноги стоять, так и без праведности никакие способности или знания не могут сделать из человека самурая. Праведному же человеку нечего стыдиться, не имея других заслуг». Мэн-цзы называет человеколюбие сердцем человека, а справедливость или праведность – его путем. «Как жаль, что люди оставляют свой путь и не сообразуются с ним; теряют свое сердце, а потом не знают, как найти его! Люди, отпускающие на волю кур и собак, знают, как найти их, но те, кто отпускает на волю свое сердце, не знают, как его вернуть», – восклицает он. Разве мы не видим здесь, «как сквозь мутное стекло», притчу, рассказанную триста лет спустя на другой земле другим, более великим учителем, называвшим Себя Путем праведности, следуя которым обретаешь потерянное? Но я отвлекся. Итак, справедливость, согласно Мэн-цзы, – это прямая и узкая тропа, которой Должен следовать человек, чтобы вновь обрести потерянный рай.

Даже на закате феодализма, когда благодаря наступлению продолжительного мира у воинского сословия появилось время для досуга, а вместе с ним и возможности для развлечения и упражнения в изящных искусствах, титул гиси («справедливый человек») почитался выше всех прочих, свидетельствовавших об учености или мастерстве в каком-либо искусстве. Сорок семь верных ронинов, о которых полагается знать всякому образованному представителю нашего народа, в повседневной речи называются «Сорока семью гиси».

В те времена, когда коварные уловки считались тактическими приемами, а откровенная ложь – военной хитростью, праведность, как подобающая мужчине добродетель прямоты и честности, сияла подобно драгоценнейшему из камней и превозносилась выше других достоинств. Праведность – близнец доблести, еще одной воинской добродетели. Но прежде, чем перейти к разговору о доблести, скажем несколько слов о понятии, производном от праведности. Изначально разница между значениями этих слов была невелика, но производное слово постепенно отдалялось от исходного все сильнее, пока не стало обозначать в повседневном обиходе нечто совсем иное. Я говорю о гири. Буквально это слово означало «благоразумие», но со временем приобрело значение чувства некого смутного долга, исполнения которого ожидало от человека общество. Исходное значение гири – долг. Мы говорим о гири в отношении родителей, начальников, подчиненных, общества в целом и так далее. Во всех этих случаях гири равнозначно долгу, ведь что есть долг, как не то, исполнения чего требует от нас благоразумие? Не должно ли тогда благоразумие стать нашим категорическим императивом?

Хотя гири – не более чем долг, замечу, что история возникновения у этого понятия иная. В обращении с родителями, к примеру, единственным мотивом наших поступков должна быть любовь, но при ее отсутствии необходимо нечто иное, что обязало бы нас соблюдать почтение к старшим. Из этих справедливых соображений и было сформулировано понятие гири. Действительно, если любовь не побуждает человека к совершению добродетельных поступков, то эту задачу приходится брать на себя его разуму, которому требуется некий толчок для того, чтобы убедить человека в необходимости поступать по справедливости. Сказанное верно в отношении любых моральных обязательств. Когда долг становится обременительным, благоразумие не позволяет нам уклониться от его исполнения. Гири, понятое подобным образом, – это строгий надсмотрщик с розгами в руке, заставляющий лентяев выполнять то, что должно. В этике это сила второго порядка; в качестве побудительного мотива она неизмеримо ниже христианской любви, которой надлежит быть высшим законом. Я полагаю, что гири – продукт искусственного общества, в котором в силу случайных факторов рождения и незаслуженных привилегий установились классовые различия, семья считалась прежде всего ячейкой общества, старшинство по возрасту имело большее значение, чем превосходство таланта, а естественные привязанности приходилось обуздывать ради соблюдения искусственных, придуманных человеком обычаев. Именно в силу этой искусственности гири превратилось со временем в смутное представление о нормах приличия, исходя из которого отвергают одно и одобряют другое, требуя от матери пожертвовать остальными детьми ради спасения первенца, а дочь обязуя торговать собой, чтобы выручить деньги на выплату долгов промотавшегося отца. Возникнув как благоразумие, гири, как мне кажется, часто превращалось в казуистику и даже вырождалось в трусливую боязнь осуждения. В отношении его справедливы слова Вальтера Скотта о патриотизме: «Под маской этого прекраснейшего из всех человеческих чувств чаще всего скрываются другие, низменные». Выйдя за пределы благоразумия, понятие гири чудовищно исказилось. Оно пригрело под своим крылом софистические уловки и лицемерие и легко превратилось бы в рассадник трусости, если бы бусидо не воспитывало дух смелости и выдержки, пробуждая настойчивое стремление к мужеству.

Глава 4
Храбрость – дух бесстрашия и выносливости

Мужество считалось едва достойным именоваться добродетелью, если не было проявлено во имя справедливости. В «Беседах и суждениях» Конфуций по своему обыкновению определяет мужество через противоположное качество. «Видеть то, как следует поступить по справедливости, и не поступить так – есть отсутствие мужества». Перефразируем это изречение в утвердительном смысле: «Мужество состоит в том, чтобы поступать по справедливости». Доблестным часто называется тот, кто рискует собой, подвергает себя всевозможной опасности, идет на верную смерть. Такое безрассудство воинов, которое Шекспир называет «доблести побочное дитя», незаслуженно превозносится. Но ничего подобного нет в нашем рыцарском кодексе. Смерть во имя того, что не стоит смерти, называется в нем «собачьей». Один из князей Мито говорил: «Броситься в гущу битвы и погибнуть – довольно просто, на это способен даже последний простолюдин. Но истинное мужество состоит в том, чтобы жить, когда нужно жить, и умереть, когда НУЖНО умереть». При этом князь не мог слышать даже имени Платона, определявшего мужество как «знание того, чего человеку следует, а чего не следует бояться». Различие, которое проводят на Западе между нравственным мужеством и физической смелостью, давно известно у нас в Японии. Какой юный самурай не слышал о «великой доблести» или «храбрости негодяя»?

Доблесть, стойкость, храбрость, бесстрашие, отвага – качества, воспитываемые упражнениями и примером и легче всего находившие отклик в юных душах, были, если можно так выразиться, самыми популярными добродетелями, юноши старались перенимать их с самого раннего возраста. Едва отняв мальчиков от материнской груди, им принимались рассказывать о военных подвигах. Если малыш плакал от малейшей боли, мать укоряла его так: «Только трус плачет из-за такой ерунды! Что же ты будешь делать, если в бою тебе отрубят руку? А если тебе придется совершить харакири?» Все мы знаем о трогательной стойкости юного князя Сэндай из известной пьесы. Проголодавшись, он обращается к своему столь же юному пажу: «Видишь маленьких воробушков в гнезде, широко раскрывающих свои желтые клювы? Смотри! Вот летит мать, чтобы накормить их червяками. Как жадно, с каким наслаждением едят птенцы! Но самураю, когда его желудок пуст, постыдно испытывать голод». Истории об отваге и бесстрашии в изобилии встречаются в детских сказках, но не только они воспитывали в юных сердцах ДУХ смелости и выдержки. Со строгостью, граничившей с жестокостью, родители ставили перед детьми задачи, требовавшие от ребенка всей отваги, на которую он способен. «Медведь бросает детенышей в овраг», – говорили самураи, сбрасывая своих детей в крутые овраги лишений, принуждая их к сизифову труду. Оставляя их голодными или выгоняя на холод, они считали, что таким образом закаляют их характер. Малышей самого нежного возраста посылали доставить письмо к незнакомцам, поднимали до рассвета, заставляя перед завтраком упражняться в чтении, а зимой отправляли к учителю босиком. Регулярно – раз или два в месяц, например, в праздник бога учения, – они собирались небольшими группами и проводили всю ночь без сна, читая вслух по очереди. Любимым времяпрепровождением юношей было посещение всевозможных жутких мест: кладбищ, домов с привидениями, мест казни. В те времена, когда еще проводились публичные отсечения головы, мальчиков не просто вынуждали наблюдать за столь ужасающим зрелищем, но и заставляли ночью, в одиночку, приходить на место свершившейся казни, оставляя в доказательство исполнения этого наказа какой-либо знак на отрубленной голове.

Но не внушает ли эта ультраспартанская система «тренировки нервов» современному педагогу ужас, не приведет ли она к ожесточению, не убьет ли в ребенке сердечные чувства? Рассмотрим же иные трактовки мужества в этике бусидо.

Духовной стороной мужества является самообладание – невозмутимость и присутствие духа. Душевное спокойствие – это мужество, находящееся в состоянии покоя. Это статическая форма мужества, тогда как отважные подвиги – форма динамическая. Подлинно мужественный человек всегда сохраняет самообладание. Его невозможно взять врасплох, ничто не тревожит спокойствия его духа. Даже в пылу битвы он хладнокровен, и в разгар бедствия разум его ясен. Землетрясения не страшат его, над бурями он смеется. Тот, кто сохраняет самообладание перед лицом нависшей опасности или смерти и может, к примеру, сочинить стихотворение или напеть мелодию в ожидании гибели, восхищает нас как истинно великий человек. Строки, написанные твердой рукой, или слова, произнесенные без дрожи в голосе, служат для нас неоспоримым свидетельством сильной натуры, или, как мы еще говорим, широкого ума (ёю), где всякой мысли просторно.

Подлинным историческим свидетельством считается сегодня рассказ о том, что убийца Ота Докана, великого строителя замка Эдо в Токио, знавший о любви своей жертвы к поэзии, пронзая его копьем, произнес такие строки:

 
О, как в подобные мгновенья
Жаждет света жизни наше сердце.
 

И умирающий герой, которого ничуть не устрашила смертельная рана в груди, ответил:

 
Да, только в этот краткий миг
Познал я жизни светлый лик.
 

Кроме того, мужественной натуре свойственна игривость. Многое из того, к чему обычные люди относятся серьезно, для человека мужественного – лишь игра. Поэтому во время войн древности противники нередко обменивались колкостями или соревновались в красноречии. Исход битвы зависел не только от грубой силы, проходили и схватки умов.

Таково было сражение на берегах реки Коромо, произошедшее в конце XI века. Восточная армия была разбита, и ее военачальник Садато бежал. Настигнув его, генерал вражеской армии Ёсия воскликнул: «Воину постыдно поворачиваться спиной к противнику». Садато осадил лошадь, и Ёсия изрек:

 
Разорвана в клочья мятая ткань (коромо).
 

Едва он договорил, побежденный воин невозмутимо закончил стих:

 
Но нити ее будут тянуться вечно.
 

Ёсия, все это время державший тетиву своего лука в натяжении, внезапно ослабил ее и поскакал прочь, отпуская пленника. Когда его спросили, почему он повел себя так странно, он ответил, что не мог порочить честь воина, способного сохранять ясность ума, когда его преследует враг.

Скорбь, охватившая Антония и Октавиана после смерти Брута, знакома многим мужественным воинам. Усуги Кэнсин, услышав о смерти Такэды Сингэна, с которым он воевал четырнадцать лет, зарыдал, оплакивая потерю «лучшего из врагов». Уважение Кэнсина к Сингэну служит вечным примером благородства. Владения Сингэна располагались в гористой местности далеко от моря и зависели от соли, которую получали из владений Ходзё. Глава рода Ходзё не враждовал с Сингэном в открытую, но, желая ослабить его, перестал продавать ему этот необходимый продукт. Кэнсин, имевший возможность добывать соль в своих прибрежных владениях, узнав о трудностях Сингэна, написал ему, что глава рода Ходзё, по его мнению, поступил подло. После этого он распорядился снабдить Сингэна достаточным количеством соли, хотя и вел с ним войну. Письмо он завершил фразой «Я воюю не солью, а мечом», которая не случайно отсылает нас к словам Камилла: «Римляне привыкли спасать отечество не золотом, а железом». Ницше подтвердил то, во что верит сердце самурая, написав: «Надо, чтобы вы гордились своим врагом: тогда успехи вашего врага будут и вашими успехами». Действительно, честь и доблесть велят нам относиться к врагу так, точно он достоин в мирное время стать хорошим другом. Когда доблесть достигает таких высот, она становится сродни состраданию.