Ильза Айхингер
Великая надежда

Серия «XX век / XXI век – The Best»

Ilse Aichinger

DIE GROSERE HOFFNUNG

All rights reserved by S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main.

Перевод с немецкого Е. Баевской

Печатается с разрешения издательства S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main.

© Bermann Fischer Verlag NV, Amsterdam 1948

© Перевод. Е. Баевская, 2020

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

Великая надежда

Море вокруг мыса Доброй Надежды темнело. Еще раз вспыхнули ненадолго пароходные линии – и снова погасли. Воздушные трассы сникли, как дерзкие замыслы. Острова боязливо сбивались в кучки. Море затопляло все градусы долготы и широты. Оно высмеивало всю мудрость мира, тяжелым шелком льнуло к светлой суше, так что южная оконечность Африки лишь угадывалась в сумерках. Оно лишало береговые очертания всякой основательности и скругляло их рваные линии.

Темень ступила на землю и медленно двинулась к северу. Как огромный караван, она широко и неудержимо пересекала пустыню. Эллен поправила сползшую на лицо матросскую шапочку и наморщила лоб. Она поспешно прикрыла Средиземное море рукой – маленькой белой рукой. Но это больше не помогало. Темень уже вошла в порты Европы.

Тяжелые тени опустились сквозь белые оконные рамы. Со двора слышался шум фонтана. Где-то замирал смех. От Дувра к Кале ползла муха.

Эллен мерзла. Она сорвала карту со стены и расстелила ее на полу. Сложила из проездного билета белый бумажный кораблик с широким парусом посредине.

Корабль вышел из Гамбурга в море. Корабль вез детей. Детей, у которых не все было в порядке. Корабль был набит до отказа. Он проплыл вдоль западного побережья и принимал на борт все новых и новых детей. Детей в длинных пальто и с крошечными заплечными мешками, детей, которым надо было спасаться бегством. Ни у кого из них не было разрешения на то, чтобы остаться, и ни у кого из них не было разрешения на отъезд.

Дети с неправильными дедушками и бабушками, дети без паспортов и виз, дети, за которых уже некому было поручиться. Поэтому они уезжали ночью. Никто об этом не знал. Они обходили стороной маяки и держались подальше от океанских лайнеров. Если им встречались рыбацкие суденышки, дети просили хлеба. Сострадания они не просили ни у кого.

Посреди океана они тянули головы поверх корабельных бортов и начинали петь. «Жу-жу-жу, вьется пчелка в поле», «It’s а long way to Tipperary»,^[1] «Зайчик в норке» и много чего еще. Месяц тянул через море серебряную елочную цепь. Он знал, что у них нет рулевого. Ветер с готовностью дул в их паруса. Он чувствовал то же, что они, он тоже был из тех, за кого уже некому поручиться. Рядом с ними плыла акула. Она вымолила себе право охранять их от людей. Когда ей становилось голодно, они делились с ней хлебом. А голодно ей бывало часто. За нее тоже некому было поручиться.

Она рассказывала детям, что на нее идет охота, а дети рассказывали ей, что на них тоже идет охота, что они уплыли тайком и очень волновались. У них не было ни паспортов, ни виз. Но они хотели выбраться во что бы то ни стало.

Акула утешала их, как может утешить только акула. И все время держалась рядом.

Перед ними всплыла подводная лодка. Они очень испугались, но когда матросы увидели, что на многих детях матросские шапочки, они ничего им не сделали, а угостили их апельсинами.

Акула как раз хотела рассказать детям какую-то забавную историю, чтобы отвлечь их от печальных мыслей, но тут разразилась страшная буря. Гигантская волна далеко отшвырнула бедную акулу. Месяц в ужасе сдернул с воды елочную цепь. Через палубу кораблика перехлестывала угольно-черная вода. Дети громко звали на помощь. За них никто не отвечал. Ни у кого не было спасательного пояса.

Большая, и светлая, и недостижимая, из ужаса выплыла Статуя Свободы. В первый и последний раз.

Эллен закричала во сне. Она лежала поперек карты и беспокойно металась от Европы к Америке и обратно. Вытянутыми руками она касалась Сибири и Гавайев. В кулаке она сжимала бумажный кораблик, сжимала крепко.

Белые банкетки, обитые красным шелком, удивленно окружили ее. Высокие сверкающие двери тихо дрожали. Цветные плакаты потемнели от ее горя.

Эллен плакала. От ее слез промок Тихий океан. Ее шапочка свалилась с головы и закрыла часть полярного моря, окружавшего полюс. Оно и так слишком давило на этот мир! Ах, если бы не маленький бумажный кораблик!

Консул поднял голову от бумаг.

Он встал, обошел вокруг стола и вновь уселся. Часы у него остановились, и он понятия не имел, который час. Дело шло к полуночи. Ясно было одно: уже не сегодня, но еще не завтра.

Он накинул пальто и выключил свет. Он как раз собирался надеть шляпу, когда он это услышал. Шляпа так и осталась у него в руке. Это было похоже на кошачье мяуканье, беспомощное и непрерывное. Консул пришел в ярость.

Вероятно, мяуканье шло из помещения, где днем люди ждали, когда им откажут. Огромное множество людей с белыми, полными надежды лицами, – все они хотели выехать, потому что боялись и по-прежнему верили, что земля круглая. Невозможно объяснить им, что правило – это исключение, а исключение – это не правило. Невозможно растолковать им разницу между Господом Богом и консульским чиновником. Они не переставали надеяться на то, что смогут взвесить в руке невесомое и исчислить неисчислимое. Они ни в какую не переставали надеяться.

Консул еще раз высунулся из окна и глянул вниз. Там никого не было. Он запер за собой дверь и сунул ключ в карман. Большими шагами он пересек анфиладу. Если разобраться, комнат для ожидания больше, чем просто комнат. Надежды больше, чем может исполниться. Надежды слишком много. В самом деле слишком?

От тишины делалось больно. Ночь была – черное по черному. Теплая, плотная, суконная, как траурное платье. Надейтесь, люди, надейтесь! Вплетайте в нее светлые ниточки! Пускай с другой стороны будет новый узор.

Консул прибавил шагу. Он посмотрел прямо перед собой и зевнул, но не успел отнять руки ото рта, как растянулся во весь рост. Он споткнулся о какое-то препятствие.

Консул вскочил. Он не сразу нашарил выключатель. Когда он включил свет, Эллен еще спала. Рот у нее был приоткрыт. Она лежала на спине, руки сжаты в кулаки. Волосы у нее были подстрижены, как грива у пони, а на канте шапочки золотыми буковками было написано: Учебное судно «Нельсон». Она лежала между мысом Доброй Надежды и Статуей Свободы, и убрать ее отсюда не было никакой возможности. Остального ему было не рассмотреть, отчасти мешала шишка над левым глазом. Консул хотел было громко сказать нечто нелюбезное, но зажал себе рот ладонью. Он поднял шляпу с пола, отряхнулся. И потихоньку подошел к Эллен. Она дышала глубоко и часто, словно с каждым вдохом упускала что-то гораздо более важное.

Консул на цыпочках прокрался вокруг карты. Нагнулся, бережно поднял девочку с жесткой Земли и положил на шелк банкетки. Она вздохнула, не открывая глаз, и зарылась головой в свое светло-серое пальтишко – круглой, твердой головой. У консула затекли ноги; он поднял Эллен, снова отпер все двери и осторожно понес ее к себе в кабинет.

Часы пробили один раз – к этому времени нечего было бы добавить ни одним часам в мире. Время, когда или уже слишком поздно, или еще слишком рано, время после полуночи. Лаяла собака. Август. На открытой площадке, устроенной прямо на крыше, еще танцевали. Где-то кричала ночная птица.

Консул терпеливо ждал. Он уложил Эллен в кресло. Сам уселся напротив, сигара зажата в пальцах, ноги вытянуты во всю длину. Он был твердо намерен проявить терпение. За всю жизнь у него еще не было такого беспечного посетителя.

Голова Эллен лежала на спинке кресла. В лице – безграничное доверие. Это доверие высвечивал яркий свет торшера. Консул курил сигару за сигарой. Он принес из шкафа большую плитку шоколада и выложил перед Эллен на курительный столик; кроме того, он приготовил красный карандаш. Да, еще он нашел гору разноцветных проспектов. Но все это было бессильно разбудить Эллен. Один-единственный раз она повернула голову в другую сторону – консул возбужденно выпрямился, но она уже опять заснула.

Пробило два часа. Фонтан все еще шумел. Консул чувствовал себя смертельно усталым. Портрет покойного президента удивленно улыбался ему. Консул попытался выдержать президентский взгляд. Но это было ему уже не по силам.

Когда Эллен проснулась, она сразу хватилась карты. Плитка шоколада и спящий консул никак не могли утешить ее в потере, об этом и речи быть не могло. Она наморщила лоб и подтянула к себе колени. Потом слезла с кресла и стала тормошить консула за плечи.

– Куда вы дели карту?

– Карту? – сконфуженно переспросил консул, поправил галстук и стал протирать глаза. – Ты кто такая?

– Где карта? – повторила Эллен с угрозой в голосе.

– Не знаю, – сердито сказал консул. – Ты что, думаешь, я ее спрятал?

– Может, и спрятал, – прошептана Эллен.

– Как ты могла подумать? – сказал консул, потягиваясь. – Кому придет в голову прятать целый земной шар?

– Плохо же вы знаете взрослых, – снисходительно возразила Эллен. – Вы консул?

– Да.

– Тогда… – сказала Эллен, – тогда… – У нее задрожали губы.

– Что тогда?

– Тогда это вы спрятали карту.

– Что еще за глупости? – сердито осведомился консул.

– Но вы еще можете все исправить. – Эллен порылась в своем портфеле. – У меня с собой папка для рисования и ручка. А то вдруг ваш стол уже заперт.

– Для чего мне все это?

– Для визы, – робко улыбнулась Эллен. – Пожалуйста, напишите мне визу! Бабушка сказала, это зависит от вас, стоит вам только расписаться. А бабушка у меня умная, можете мне поверить!

– Да, верю, – ответил он.

– Слава Богу! – улыбнулась Эллен. – Но тогда почему вы отказались дать мне визу? Мама не может уплыть без меня, одна. Кому она будет причесывать волосы и стирать носки? Кому она будет вечером рассказывать сказку, если она будет одна? Кому она будет чистить яблоко, если я с ней не поеду? И кто у нее схлопочет затрещину, когда у нее лопнет терпение? Я не могу отпустить маму одну, господин консул. А маму высылают.

– Все не так просто, – объяснил консул, чтобы выиграть время.

– И все потому, – сказала Эллен, – что никто за меня не отвечает. Те, кто отвечает за маму, те не отвечают за меня. Это вопрос денег, говорит бабушка, смешно, говорит бабушка, воробьем больше или воробьем меньше, говорит бабушка, ну, уедет ребенок, даст тягу, и во всем виноват консул!

– Так говорит бабушка?

– Да. Никто не дает за меня никаких гарантий. На каждый холодильник бывает гарантия, только на меня – ничего. Бабушка говорит: все правильно, никто не может за меня отвечать, но за кого вообще можно отвечать, говорит бабушка, пока он не умер? У акулы и у ветра тоже нет никого, кто за них отвечает, но зато ни ветру, ни акуле не нужна виза!

– А теперь давай поговорим как разумные люди, – нетерпеливо предложил консул.

– Хорошо! – с готовностью согласилась Эллен. И принялась рассказывать ему историю про акулу, про детей без визы и про страшную бурю. Заодно она спела песенку. Потом стала рассказывать дальше. Громко и испуганно звучал ее голос из огромного кресла. Она забилась в самый угол, и залатанные подошвы ее ботинок умоляюще заглядывали ему в лицо.

Когда она кончила, он предложил ей шоколадку.

– А не может быть такого, что все это тебе приснилось? – осторожно спросил он.

– Приснилось? – закричала Эллен. – Ничего подобного! Тогда мне, по-вашему, приснилось, что дети во дворе больше не хотят со мной играть, приснилось, что маму высылают, а я должна оставаться одна, приснилось, что никто за меня не отвечает, приснилось, что вы спрятали карту и что мне отказали в визе?

– Все дети спят, – медленно сказал консул. – Только ты не спишь.

– Ночью в консульстве меньше народу, – пояснила Эллен. – Ночью не нужно номерков, ночью все получается гораздо быстрее, потому что это неприемные часы.

– Хорошая мысль!

– Да, – улыбнулась Эллен. – Сапожник у нас в доме, знаете, чешский сапожник, так вот он сказал: «Сходи к консулу, консул хороший человек, консул отвечает за ветер и за акул, консул и за тебя тоже отвечает!»

– Как ты сюда прошла? – спросил консул уже настойчивее.

– Дала швейцару яблоко.

– А может, тебе все приснилось? Иди-ка домой.

– Домой? – Эллен не сдавалась. – Это значит туда, где мама. А моя мама завтра уплывает, моя мама послезавтра будет уже там, где вокруг синева, где ветер засыпает, а дельфины играют вокруг Статуи Свободы!

– Вокруг Статуи Свободы дельфины не играют, – перебил консул.

– Ну и что. – Эллен опустила голову на руки. – Я устала, мне уже давно пора спать, я же завтра уплываю.

Ее доверие было безжалостно. Оно веяло в прохладной комнате, как ветер пустыни.

– Дайте мне визу!

– У тебя температура, – сказал консул.

– Пожалуйста, дайте визу!

Она придвинула папку для рисования к самому его лицу. В зажим был вставлен белый лист, на котором большими неумелыми буквами было написано: «Виза». Вокруг была россыпь разноцветных цветов – цветы и птицы, – а внизу тянулась линеечка для подписи.

– Я все принесла, вы только подпишите. Пожалуйста, господин консул, ну пожалуйста!

– Все не так просто. – Он встал и закрыл окно. – Не так просто, как с упражнением, которое тебе велели переписать после уроков. Пошли, – сказал он, – теперь пошли! Я все тебе объясню на улице.

– Нет! – закричала Эллен и сжалась в комок в кресле. Щеки у нее вспыхнули. – Пожалуйста! Сапожник говорил, сапожник же говорил: «Кто отвечает за ветер и за акул, тот и за тебя отвечает!»

– Все так, – согласился консул. – Кто отвечает за ветер и за акул, тот отвечает и за тебя. Но это не я.

– Я вам нисколечко не верю, – прошептала Эллен. – И если вы сейчас не подпишете… – Она задрожала. Сапожник солгал. Сапожник говорил: консул, – а консул опять кивает на кого-то другого. А мама сидит дома и не в силах складывать чемоданы, потому что ей страшно. И это уже последняя ночь.

– Если вы сейчас не подпишете… – Эллен искала угрозу пострашнее. Зубы у нее стучали. – Тогда я лучше стану дельфином. Поплыву рядом с пароходом и буду играть вокруг Статуи Свободы, назло вам.

Она умолкла. Нетронутый лежал шоколад на курительном столике, нетронутые лежали разноцветные проспекты. «Мне холодно», – пробормотала Эллен. Губы ее были распахнуты. Она не шевелилась. Консул подошел к ней, и она оттолкнула его ногами. Он хотел ее схватить, но она молниеносно перескочила через кресло. Он побежал за ней. Она проскользнула под письменным столом, опрокинула два стула и обеими руками обхватила печку. При этом она по-прежнему угрожала, что превратится в дельфина. По ее лицу текли слезы.

Когда он ее наконец поймал, ему показалось, что она пышет жаром. Горячая и тяжелая, Эллен повисла у него на руках. Он завернул ее в одеяло и опять уложил в кресло.

– Карту, пожалуйста, отдайте карту!

Он пошел в приемную, поднял с пола карту, разгладил ее и отнес в комнату. Разложил ее на курительном столике.

– Все кружится! – сказала Эллен.

– Верно, – тревожно улыбнулся он. – Земля кружится. Ты что, не учила про это в школе? Земля круглая.

– Да, – вяло подтвердила Эллен, – Земля круглая. – Она потрогала карту.

– Теперь ты веришь, что я от тебя ничего не скрываю?

– Пожалуйста, – в последний раз попросила Эллен, – пожалуйста, подпишите визу! – Она подняла голову и оперлась на локти. – Там есть чернильный карандаш, он подойдет. Если вы подпишете, я никогда больше не буду брать без спросу яблоки. Я все, что могу, для вас сделаю! А правда, что на границе дают апельсины и портрет президента, это правда так и есть? А сколько спасательных шлюпок бывает на больших пароходах?

– Каждый сам себе спасательная шлюпка, – сказал консул. – Я кое-что придумал! – Он положил папку для рисования себе на колени. – Ты должна сама себе дать визу. Подпиши ее сама!

– Я сама? – испуганно переспросила Эллен.

– Только сама.

– А как это делается? – с сомнением спросила Эллен.

– Ты это можешь. В сущности, каждый человек – сам себе консул. И в самом ли деле огромен наш огромный мир – это зависит от каждого человека.

Эллен изумленно уставилась на него.

– Видишь ли, – сказал он, – все те, кому я выдал визу, – все эти люди будут разочарованы. Ветер нигде не ложится спать.

– Нигде? – недоверчиво повторила она.

– Кто сам себе не даст визы, – сказал консул, – тот может объехать весь мир и никогда не попадет, куда ему было надо. Кто сам себе не даст визы, тот навсегда остается взаперти. Только тот, кто сам себе даст визу, становится свободным.

– Я хочу сама себе дать визу, – Эллен попыталась выпрямиться, – по как это делается?

– Ты должна подписаться, – сказал он. – И эта подпись означает, что ты даешь себе обещание: ты не заплачешь, когда будешь прощаться с мамой, а совсем наоборот, ты будешь утешать бабушку, которой это будет очень нужно. Ты ни в коем случае не будешь больше таскать без спросу яблоки. И что бы ни случилось, ты всегда будешь верить, что рано или поздно вокруг будет синева! Что бы ни случилось.

Эллен, дрожа от возбуждения, сама подписала себе визу.

Забрезжило утро. Тихо, как опытный взломщик, оно вскарабкалось наверх по подоконникам. Запела птица.

– Видишь, – сказал консул. – Птица тоже не ставит никаких условий.

Этого Эллен не поняла.

Снаружи по улицам катились тележки молочников. Все уже переставало сливаться в одну общую массу. И в просторных парках пестро и неряшливо выплывали из тумана первые осенние цветы.

Консул подошел к телефону. Он поднес руки к вискам и пригладил волосы. Встряхнул головой, трижды качнулся, встав на цыпочки, прикрыл глаза и снова их вытаращил. Поднял трубку, набрал не тот номер и бросил трубку на рычаг.

По двору протопали чьи-то шаги. По-прежнему шумел фонтан. Консул хотел что-то записать для памяти, но не нашел записной книжки. Он подошел к Эллен и вынул из кармана ее пальто ученический билет. Потом вызвал машину, поднял опрокинутое кресло и расправил ковер.

Море вокруг мыса Доброй Надежды просветлело. Консул сложил карту, завернул в нее шоколад и открыл ранец Эллен. Еще раз он поднес папку для рисования близко к глазам: звезды, птицы и яркие цветы, а под ними крупная, без наклона подпись Эллен. Первая настоящая виза за все время его службы. Он вздохнул, застегнул на Эллен пальто и осторожно надел на нее шапочку. Лицо у нее было грозное и мрачное, но над ним снова было написано золотыми четкими буквами: Учебное судно «Нельсон».

Консул еще раз легонько подышал на визу, словно желая окончательно ее утвердить и оживить. Потом уложил ее в ранец и надел ранец на Эллен, на руках снес ее вниз по ступеням, усадил поглубже на сиденье машины и назвал водителю адрес. Машина завернула за угол.

Консул вдруг прижал руку к глазам и большими шагами побежал вверх по лестнице.

Луна побледнела.

Эллен обхватила руками мамино лицо. Обеими руками обхватила горячее, пылающее от слез лицо под черной шляпкой. Лицо, которое все вокруг оправдывало и согревало, лицо, которое всегда было, это единственное лицо. Снова Эллен умоляюще цеплялась за изначальное, за прибежи- ще тайны, но мамино лицо стало недосягаемо, отодвинулось и побледнело, как луна на рассветном небе.

Эллен закричала. Она сбросила одеяло, попыталась встать на ноги и ухватила руками пустоту. Из последних сил она опустила кроватную сетку. И полетела с кровати, полетела глубоко вниз.

Никто и не подумал ее поднимать. Нигде не было звезды, за которую можно было бы зацепиться. Ни куклы, ни мишки не смогли удержать Эллен. Как мяч сквозь кольцо, пролетела она сквозь круг детей со двора, которые не брали ее в свою игру. Эллен пролетела сквозь мамины руки.

Полумесяц подхватил ее, вероломно опрокинул, как детскую колыбельку, и снова отшвырнул от себя. И вовсе было не похоже, что облака – это пуховые перины, а небо – лазурный свод. Небо стояло нараспашку, хоть убейся, и для Эллен, пока она падала, стало ясно, что никакого верха и низа больше нет. Неужели она этого раньше не понимала? А эти жалкие взрослые люди называют падение вниз прыжком, а падение вверх полетом. Когда до них, наконец, дойдет?

Падая, Эллен прорвала собственным телом картинки в большой книжке, прорвала цирковую сетку.

Бабушка подняла ее и уложила назад в кроватку.

Температурными кривыми неудержимо, высоко и горячо взлетали солнце и луна, дни и ночи, взлетали и снова падали.

Эллен открыла глаза, привстала, опершись на локоть, и сказала: «Мама!»

Громко и ласково сказала. Потом подождала.

Печная труба потрескивала, глубже прячась за темно-зеленые изразцы. В остальном все было тихо. Серый цвет стал гуще.

Эллен слегка встряхнула головой, голова закружилась, и Эллен опять упала на подушки. Сквозь верхнюю часть окон она видела эскадру перелетных птиц, выстроившихся, как на рисунке. Потом их словно стерла резинка. Эллен тихонько засмеялась. Правда, как на рисунке!

«Что-то вы слишком много стираете! – предостерегла бы боженьку старая учительница. – Кончится тем, что протрете дыру!»

«Но, дорогая моя, – сказал бы ей на это боженька, – я же этого и хотел. Посмотрите сквозь нее, пожалуйста!»

«Прошу прощения, теперь я все понимаю!»

Эллен закрыла глаза и вновь испуганно их распахнула. Окно уже давно не мыли. Сквозь него было плохо видно. По стеклам тянулись длинные серые полосы, как высохшие слезы. Эллен втянула ноги под одеяло. Они были холодные как лед и словно чужие. Она потянулась. Кажется, она подросла. Больше всего она росла ночами.

Но что-то в этом весеннем утре было не так, как надо. Может быть – может быть, сейчас осень. И может быть, что дело идет к вечеру.

Тем лучше. Эллен не имела ничего против. Как бы то ни было, мама ушла за покупками. К зеленщице на углу.

Я, знаете ли, спешу! Эллен одна дома, мало ли что, все может случиться. Мне, пожалуйста, яблок! Мы их испечем, Эллен больше всего любит печеные яблоки, и потом, я ей обещала, что мы разведем огонек, а то уже холодно. Сколько с меня? Простите, сколько? Сколько? Нет, это слишком дорого. Слишком дорого!

Эллен села ровно.

Это было похоже на крик. Словно она своими ушами слышала приглушенное: «Слишком дорого!» А красное перекошенное лицо зеленщицы грозило из темноты.

– Вы! – сказала Эллен и угрожающе свесила с края кровати ноги. – Если вы запросите слишком дорого, вам не поздоровится! – Зеленщица не отвечала. Стало еще холодней.

– Мама! – крикнула Эллен. – Мама, дай мне чулки!

Никакого движения.

Вот как, они попросту все спрятались. Опять играют с ней недобрую шутку.

– Мама, я хочу встать!

В ее голосе прибавилось требовательности.

– Тогда я пойду босиком. Если ты не дашь мне чулки, я пойду босиком!

Но и эта угроза осталась без ответа. Эллен слезла с кровати. Ей стало как-то не по себе. Спотыкаясь, она побежала к двери.

В соседней комнате тоже никого не было. Рояль был открыт. Видимо, на нем только что играла тетя Соня. Наверно, в кино пошла. С тех пор как запретили, она ходит в кино гораздо чаще. Эллен прижалась щеками к холодным гладким оконным стеклам.

Снаружи, в старом доме по ту сторону железнодорожной ветки, старуха поднесла к окну ребенка. Эллен помахала. Ребенок помахал в ответ. Старуха направляла его руку. В общем, все было в порядке. Надо выиграть время, надо спокойно все обдумать.

Эллен обошла квартиру и вернулась. Ох, что будет, если мама ее застанет в таком виде, в ночной рубашке и босиком!

Стены враждебно пялились. Эллен взяла ноту на рояле. Нота зазвучала. Она нажала вторую клавишу, третью. Ноты сразу смолкали. Ни одна не совпала с другой, ни одна ее не утешила. Они звучали словно нехотя, словно им нравилось замирать, словно они что-то от нее утаивали.

Знала бы об этом моя мама, у нее бы сердце разорвалось в груди! Так было написано в старой книжке сказок.

«Ну погоди, все маме скажу!»

Эллен пригрозила тишине, но тишина вела себя тихо.

Эллен топнула ногой, жар поднялся к вискам. Внизу на улице лаяла собака, кричали дети. Далеко внизу. Она прижала руки к щекам. Никакая это не собака, никакие не дети. Это что-то другое. И оно бушует. Эллен двумя кулаками ударила по клавишам, и по белым, и по черным, застучала по ним вовсю, как по барабану. Она сорвала подушку с кушетки, стянула со стола скатерть и запустила корзиной для бумаг в зеркало, как Давид своим камнем в Голиафа. Как Давид с Голиафом, сражалась она с ужасом одиночества, с новым, пугающим ощущением, которое, как уродливый водяной, высовывало голову из потока грез.

Как они могли так надолго ее бросить? Как мама могла так долго не возвращаться? Здесь холодно, надо развести огонь, здесь холодно, холодно!

Эллен побежала по всем комнатам. Она распахнула шкафы, ощупала платья, бросилась на пол и заглянула под кровати. Но матери нигде не было.

Она должна была это опровергнуть, доказать реальному миру прямо противоположное, должна была заткнуть его разинутую пасть, должна была найти маму! Нигде, этого же быть не могло! Нигде?

Эллен металась по кругу. Она распахнула все двери и бегала за мамой. Они играли в прятки, вот что! А мама бегала очень быстро, она бегала быстрее Эллен, она так быстро бегала, что скоро, наверно, опять окажется прямо позади нее, если только они в самом деле бегают по кругу. Вот она уже догнала Эллен, высоко ее подхватила и закружила по воздуху.

Эллен резко застыла на месте, быстро повернулась и развела руки в стороны.

– Не считается! – отчаянно закричала она. – Не считается, мама, не считается!

На столе лежала виза: птицы, и звезды, и ее подпись.

«Вечерний выпуск!» – кричал мальчишка-газетчик на перекрестке. Он кричал во все горло, замерзший, умирая от восторга. Он запрыгивал на подножки трамваев, левой рукой ловил монетки, пыхтел и еле поспевал. Такое уж у него торговое дело, ого, лучшее дело на свете: «Вечерний выпуск!»

А им все было мало. Все они готовы были заплатить еще намного дороже. Они с такой жадностью тянулись за газетой, словно он им продавал не отчет о военных действиях и не кинопрограмму, они с такой жадностью тянулись за газетой, словно он продавал им самую жизнь.

«Вечерний выпуск!» – кричал мальчишка-газетчик на перекрестке.

«Вечерний выпуск!» – слышался шепот у него за спиной. Опять и опять.

Его лоток располагался на каменном островке посреди большого перекрестка. Рядом стоял, прислонившись к лотку, слепой. Шляпа была у него на голове, подаяния он не принимал. Он просто стоял там, этого ему никто не мог запретить. Время от времени он повторял: «Вечерний выпуск!» Но у него ничего не было на продажу. Говорил он тихо и никаких денег за это не требовал. Подобно лесу, отзывался он эхом на каждый крик мальчишки. Казалось, он не считал все это серьезным делом.

Хищной птицей кружил мальчишка вокруг лотка. Недоверчиво косился на слепого. А тот стоял себе с таким видом, словно он вовсе не единственный слепой посреди большого перекрестка. Мальчишка размышлял, как бы его отсюда спровадить. Слепой насмехался над ним, слепой превращал все его зычные крики в тихие мольбы о помощи, у слепого не было на это никакого права.

«Вечерний выпуск!»

«Вечерний выпуск!»

Мимо бешено мчались машины, стекла автомобильных фар были синего цвета. То одна, то другая машина тормозила, стекло в окне опускалось, и нужно было забросить внутрь газету. И пока мальчишка прикидывал, сколько времени у него займет перевести слепого на другую сторону, Эллен пошла через дорогу, не дожидаясь сигнала. Она шла нетвердыми шагами и глядя прямо перед собой. Под мышкой она несла папку для рисования, шапочку она надвинула на самые брови.

Машины остановились, с визгом затормозили трамваи. Полицейский на перекрестке сердито махнул рукой.

Между тем Эллен уже причалила к каменному островку. Как морская вода, нахлынул на нее возмущенный крик водителей.

– Эй, послушайте, – сказал мальчишка слепому, – тут один человек переведет вас на другую сторону!

Слепой выпрямился и стал хватать руками темноту. Эллен почувствовала, как его пальцы легли ей на плечо. Когда полицейский добрался до мальчишки на островке, она уже исчезла вместе со слепым в сутолоке, нырнула в запуганный, затемненный город.

– Куда вас отвести?

– Переведи через дорогу.

– Мы уже перешли!

– Не может быть! – сказал слепой. – Ведь это же большой перекресток?

– Может, вы имели в виду другое место, – осторожно заметила Эллен.

– Другое? – повторил слепой. – Нет, вряд ли. Но может, ты сама имела в виду другое место?

– Нет, – гневно крикнула Эллен. Она остановилась, сбросила его руку и пугливо посмотрела на него снизу вверх.

– Пройдем еще чуть-чуть! – попросил слепой.

– Мне надо к консулу, – сказала Эллен и вновь взяла его за руку, – а это в другую сторону.

– К какому консулу?

– Который отвечает за моря и океаны. И за ветер, и за акул!

– Ах, к этому! – сказал слепой. – Тогда ты можешь спокойно идти дальше со мной!

Они свернули в длинную, угрюмую улицу. Дорога шла в гору. Справа стояли тихие дома, чужие посольства, из-за которых не видать было ее посольства. Они шли вдоль стены. Трость слепого гулко и монотонно стучала по мостовой. Листья падали, как герольды безмолвия. Слепой прибавил шагу. Эллен бежала рядом с ним короткими, торопливыми шажками.

– Что тебе надо от консула? – спросил слепой.

– Хочу спросить, что означает моя виза.

– Какая виза?

– Я ее сама подписала, – неуверенно объяснила Эллен, – а вокруг всюду цветы.

– Вот оно как, – уважительно отозвался слепой. – Значит, виза настоящая.

– А теперь я хочу, чтобы ее утвердили, – сказала Эллен.

– Разве ты не сама ее подписала?

– Сама.

– Тогда зачем консулу ее утверждать?

– Не знаю, – сказала Эллен, – по я хочу к маме.

– А где твоя мама?

– На другом берегу. За океаном.

– Ты что, пешком туда пойдешь? – спросил слепой.

– Вот вы как! – Эллен задрожала от гнева. – Вы насмехаетесь! – Ей, точно так же как мальчишке-газетчику, вдруг показалось, что слепой вовсе не слепой, что его пустые глаза сияют над стеной. Она повернулась и побежала по улице в обратную сторону, сжимая под мышкой папку для рисования.

– Не бросай меня! – крикнул слепой. – Не бросай меня! – Он стоял со своей тростью посреди улицы. Его фигура тяжело и устало выделялась на фоне прохладного неба.

– Я вас не понимаю, – задыхаясь, крикнула Эллен, вернувшись к нему. – Моя мама на той стороне, и я хочу к ней. Ничто меня не удержит!

– Война, – сказал слепой, – теперь пассажирские пароходы редкость.

– Пассажирские пароходы редкость, – в отчаянии пробормотала Эллен и крепче ухватилась за его руку, – но один-то для меня найдется! – Она умоляюще таращилась в мокрый, сумрачный воздух. – Хоть один-то для меня найдется!

Там, где кончалась улица, начиналось небо. Две башни вынырнули, как пограничные будки на выходе из посольства.

– Огромное спасибо, – вежливо сказал слепой, пожал Эллен руку и сел на церковные ступени. Он поставил шляпу между колен, как ни в чем не бывало извлек ржавую губную гармонику из кармана пиджака и начал играть. Служка уже не первый год разрешал слепому играть, благо играл он так тихо и неумело, что казалось просто, будто ветер стонет в ветвях.