Илья Куприянов
Закусочная «Феникс»
– Я дам Вам знать о своём решении в понедельник, – уперев руки в стол, он медленно поднялся, и, приподняв панамку на прощание, переваливаясь пошёл, к выходу, бросив через плечо:
– Будьте готовы бороться!
«Даже манера уходить, оставив последнее слово за собой, такая же!» – пронеслось у меня в голове, и мне стало настолько обидно за это своё молчание, так захотелось испортить этот триумф, который, конечно, никаким триумфом не был, а являлся лишь обычной деловой процедурой; что я решил нанести удар по незащищённому, казалось, месту Павла, забыв про то, как тяжело ему может быть из-за исчезновения дяди и внезапно свалившейся на голову ответственности.
– А за что вы готовы бороться? – почти крикнул я ему вслед. На десять секунд стало тихо, а затем, неуклюже покачиваясь под новую песню, ко мне подсел Павел.
– Вы умеете задавать правильные вопросы – это тоже можно отнести к положительным факторам, – он улыбнулся, обнажив жёлтые, неровные зубы, – Пока я формулирую ответ, можете налить воды?
Утолив жажду, Павел начал говорить:
– Как я уже упоминал, я ощущаю в себе отсутствие чувств. Не только любви – всё гораздо хуже. Мне ничего не нужно, я ничего не хочу, так как могу позволить себе всё, что угодно: не нужен успех, женщины. Я ни к чему не стремлюсь. Отнимите у меня всё, что я имею – и я не захочу это вернуть, даже не попытаюсь. Не потому, что не могу, не обладаю навыками, не из-за безвольности или страха провалиться: я просто не хочу ничего. Меня воспитали в любви и благосостоянии, меня привлекали ко многим вещам и во многих я добивался результата, но ничего из моих занятий меня никогда по-настоящему не интересовало. Я потребитель, даже хуже: я осознающий своё положение потребитель. Я читаю книги, смотрю фильмы, хожу в театр, ем в ресторанах: но я делаю это не для чего-то большего, а ради самого факта потребления. Все мои эмоции, вся моя жизнь – это равнодушное созерцание, действие ради действия. И я понимаю это, причём мнения на этот счёт также не имею – это не хорошо и не плохо: для меня. Мне незачем бороться, чтобы потреблять и не за что бороться тогда, когда я не смогу этого делать. Но вот Вы не можете не бороться, потому что у Вас в душе дефект другого рода – Вы любите. Любите жизнь, семью, своих посетителей, любите это место. А тот, кто любит, не может не бороться.
Я замолчал, обдумывая его слова и в очередной раз поражаясь его обо мне осведомлённости. Погружённый в эти мысли, не заметил, как Павел, расплатившись за воду, в очередной раз поплыл к выходу – я бы даже не вспомнил о нём, не обрати он на себя моё внимание:
– Ах да! – я поднял взгляд. Племенник стоял в дверях, пощелкивая пухлыми пальцами, словно вспомнив забытую вещь – прошу Вас, в воскресенье не отрывайте закусочную. Поскольку её будущее под вопросом, было бы неправильно лишать людей её тепла столь внезапно. Они – и Вы – заслужили передышку, заслужили время на прощание.
Я покорно кивнул. Павел был прав – снова.
Воскресенье
.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК
Я не стал ослушиваться воли Павла, закрыв «Феникс» для посетителей в последний день этой сумасшедшей недели, однако не прийти сам я просто не мог – моему детищу требовалась моя поддержка в этот трудный для него час, и я не мог предать его, отсиживаясь дома.
Однако пришёл я вовсе не на поминки – у нас с «Фениксом» оставался лишь один день до решающей схватки, и я хотел, чтобы он принял бой во всеоружии, и встретил смерть, если придётся, таким, каким он жил – в ярком, обжигающем пламени.
Я начисто протёр плитку, до блеска начистил зеркальные поверхности с обеих сторон, обработал специальным лаком барную стойку, а в сам бар выставил весь свой алкогольный арсенал; поправил вывеску. Во всём этом мне помогали уборщицы, а Андрей Иванович в это самое время руководил сантехниками – туалет был наконец починен, и я снова повесил на двери таблички с согласными буквами.
Мы закончили лишь под вечер: из-за грозовых облаков казалось, что он наступил раньше, чем обычно. Не желая, чтобы персонал мок под дождём, я заблаговременно отпустил всех их, сердечно поблагодарив не только за сегодняшний труд, но и за все годы, проведённые вместе – кто знает, быть может, мы уже не встретимся вновь под крылом «Феникса». Сам же я планировал остаться до конца – то есть, до утра понедельника; я даже захватил надувной матрас и кинул его до поры на кухне.
Было около десяти, когда я, налив себе полстакана лучшего в моей коллекции виски и выключив все лампы, кроме той, что стояла под стойкой, распаковал диск, который мне вместе с деньгами прислал приятель из Франции.
Он был заядлым фанатом инди-рока, и этот его презент не являлся исключением – малоизвестные у нас, но горячо любимые им Syd Matters со своей лучшей, по его словам, нацарапанным на вложенной в коробку записке, пластинкой: «Someday We Will Foresee Obstacles».
Я неспешна вставил диск в компьютер, запустил музыку и, выйдя из-за стойки, закрыл входную дверь на ключ. По-настоящему волна меланхолии, которую несли приятный вокал и негромкие, но пронзительные гитарные переборы, меня захлестнула только на второй песне – «Obstacles».
«Someday we will foresee obstacles through the blizzard, through the blizzard…» – нежно тянул вокалист, и я, гипнотизируя стакан с виски, который в полумраке практически сливался со стойкой, подпевал ему, позволяя каждому слову, каждой ноте проникнуть в мою душу и разбиться об неё на тысячи осколков и отголосков. Однажды мы увидим препятствия сквозь бурю – и пускай правильнее будет сказать «сквозь метель»: то, что творилось на улице, пробудило во мне желание тоже суметь предвидеть моменты падений – и видны они будут именно сквозь бурю… Когда-нибудь…
Вдали раздался тихий, едва различимый раскат грома. Началось.
Дождь не просто шёл или свирепствовал. Дождь был всем. Альфа и Омега, Начало и Конец – казалось, безоблачное небо навсегда исчезло, и остались лишь серые облака, которые извергали из себя даже не воду, а именно серость – и постепенно летний город, ещё вчера столь радостно шелестевший кронами деревьев сочного, зелёного цвета, сам становился серым, а звуки в нем были заменены на звуки дождя. Дождь не начинался и не собирался заканчиваться – он был пост-фактум, был всегда и продлится вечность.
Не было ничего, кроме него. Ни урагана, ни грозы, ни града – лишь иногда налетали холодные, злые порывы ветра, но и они казались ничем по сравнению с беспощадным дождем, который даже не был ливнем – монотонные, серые капли не нуждались в особой силе, чтобы похоронить этот город.
Мой транс прервал стук в стеклянную дверь – не знаю, сколько времени прошло, я понял лишь то, что музыка давно прекратила играть, а остатки виски исчезли. Быстро выпив стакан холодной воды, я подошёл к двери и увидел на пороге фигуру человека, разглядеть которого поближе мешала стена дождя.
С одной стороны мне было жаль бедолагу, который застал такую непогоду в ночном городе – будь это другой день, другое воскресенье, я бы без разговоров впустил бы его, однако сегодня я просто не мог этого сделать – сегодня здесь были только я и «Феникс».
Нарочито медля, я открыл дверь и, высунув голову наружу, бросил ему в лицо:
– Закрыто.
– Здесь очень сильный дождь, – голос незнакомца прозвучал спокойно и не содержал в себе ни единого намёка на просьбу.
– Извините, закусочная закрыта.
– Но ведь Вы же здесь.
– Я – хозяин этого места, – я решил не посвящать его в детали моего положения, тем более, что видел его в первый раз.
– Вот как… Но разве не должен хороший хозяин держать дверь открытой, пока не уйдёт последний посетитель?
Ветер подул в нашу сторону, и капли дождя обдали моё лицо. Фыркнув, я раздражённо рявкнул, намереваясь закрыть дверь:
– Последний посетитель ушёл давным-давно! Мы закрыты!
Но даже увидев перед собой захлопнувшуюся дверь, пришелец не стал уходить – он даже не пошевелился, не развернулся, а так и остался стоять на пороге, устремив свой равнодушный взгляд прямо напротив себя: казалось, что он смотрит не на своё отражение, а на меня, каким-то образом обойдя зеркальное стекло.
Я тяжело вздохнул и открыл дверь, мысленно попросив прощения у «Феникса» за то, что прерываю наш с ним вечер. Однако едва я повернул ключ, спасая нас с ним от непогоды, в голове у меня промелькнула удивительно логичная мысль: прощения стоит просить за то, что я не впустил его сразу, забыв о том, что двери «Феникса» всегда открыты для его гостей.
Эгоизм, ничего не поделаешь… Я не хотел делить «Феникс» с кем-то ещё, раз уж этот вечер может стать последним для нас, однако, как правильно сказал Дмитрий, лучше умереть собой, чем продолжать жить кем-то другим – и вот «Феникс» остаётся собой до конца.
Я не боялся Павла – стрелки часов пересекли границу полуночи, так что формально я выполнил его требование, а всё остальное, в том числе и мой нежданный гость, – просто дополнительный фактор.
Войдя, незнакомец осмотрелся, скользя безжизненным взглядом по серой закусочной – пеплу «Феникса». У меня не было ни желания, ни причины предложить ему сесть за столик – Андрея Ивановича всё равно нет, а я слишком нагрузился виски, чтобы готовить; да и наливать выпить этому странному, непонятного возраста человеку с огромными, занимавшими практически всё широкое лицо, глазами, на которые сверху нависали угольно-чёрные брови, я не собирался. Он, словно чувствуя моё отношение к себе, не стал проходить глубоко внутрь, остановившись на входе.
Мой гость был довольно высокого роста, который на несколько сантиметров укорачивали сутулые, но при этом широкие плечи. Однозначно судить о телосложении не давал плащ, делавший его фигуру бесформенной, скрывая и ноги, и тело. Сквозь промокшую ткань были видны лишь огромные кисти рук. Его квадратное лицо было сверху посыпано выгоревшей на солнце соломой волос и оканчивалось незнакомой со щетиной скалой подбородка. Особенно меня привлекали уши: они были длинными и лопоухими, при этом мочку совсем не было видно, в то время как раковина распахнулась раза в три шире обычного – это бесполезное обстоятельство я заметил даже из-за стойки, куда встал после того, как впустил его. О возрасте его судить было тяжело из-за полумрака, царившего в чреве «Феникса», однако я наугад дал ему не больше тридцати.
Я не стал включать музыку, ожидая, что пришелец заговорит, однако он продолжил смотреть в окно – только уже изнутри. Стало ужасно тихо, лишь дождь, еле слышно барабанивший в стекло, как-то разряжал это тяжёлое молчание. Мне вдруг стало неловко за свою насупленность, и я, окликнув его, жестом указал на стул у стойки.
Однако молодой человек отказался, качнув головой:
– Я ненадолго. Пусть только дождь немного стихнет.
Смутившись окончательно, я пробормотал:
– Вы можете остаться до его окончания, зачем же мокнуть?
Он вновь отрицательно покачал головой:
– Нет-нет, я люблю дождь. Просто этот слишком сильный, скоро начнётся гроза, а в грозу опасно ходить по улицам.
– Может, хотите чего-нибудь выпить?
Он вытянул руки чуть вперёд, при этом не вынимая их из карманов:
– У меня руки грязные.
Пахло от него действительно странно – будто кто-то перевернул рядом с ним помойное ведро, и запах этот был настолько сильный, что добивал аж до стойки.
Предлагать ему помыть руки я не стал, поняв, что и от этого предложения он уклонится; поэтому просто пожал плечами и всё-таки включил музыку, после чего подошёл к нему, и мы вместе стали смотреть на пожираемый дождём город. Было так тихо, что мне стал слышен звук биения сердца – нет, не собственного, а моего нежданного гостя. Тот, словно читая мои мысли, сказал, не отрывая взгляд от зрелища за звуконепроницаемым стеклом:
– Ненавижу этот звук. Мне кажется, что сердце хочет проломить мою грудную клетку, чтобы наконец освободить меня, но ему не хватает сил. По ночам я могу по два-три часа слушать, как оно бьётся внутри меня, перекачивая кровь по телу, которое хочет остыть. Я пью снотворное, бегаю по вечерам – делаю все, лишь бы прийти и упасть, лишь бы не слышать его. Днём обычно не до того, но сейчас слишком тихо, и теперь Вы можете убедиться – это невыносимо. Этот звук лишает меня моего единственного убежища – мира моих снов. В нём я свободен и счастлив, а моё сердце, в истерике бьющееся о рёбра, не пускает меня в него.
Я ничего не сказал в ответ, не замечая в этом никакой необходимости, поэтому молодой гость продолжил смотреть на тучи. Через некоторое время он достал одну руку из кармана и начал писать что-то на запотевшем стекле. Мне было жаль свой труд, но почему-то я не прервал его – пусть остаются разводы, завтра вытру!
Буквы, выводимые молодым человеком, быстро становились нечитаемыми, стекая каплями вниз: единственное, что я понял из двух коротких слов, которые он вывел, были буквы «TA» в начале первого, «S» в начале и «D» в конце второго. Закончив, он резко обратил на меня взгляд и, повысив голос, спросил:
– Вы боитесь умереть?
Сначала мне показалось, что он хочет меня убить; я даже успел выругать себя за то, что впустил ночью в «Феникс» незнакомого человека, поставив наши с ним жизни под угрозу, однако по спокойному лицу и расслабленной позе молодого человека я понял, что он просто задал ничего не значащий для него вопрос.
– Я не хочу говорить с Вами об этом, – сурово отрезал я, и, не услышав от него ни звука от него, решился спросить: – А Вы?
– Нет, – равнодушно ответил тот, – но это пока не пришло время.
Я не понял, что он хотел этим сказать, но решил не переспрашивать и промолчал. Спустя некоторое время гость снова повернулся ко мне:
– А чего Вы боитесь?
Я взял паузу, сходив в зал за двумя стульями: однако молодой человек отказался садиться, поэтому я, поставив свой так, чтобы хорошо было видно происходившее за окном, отнёс второй стул, а затем, вернувшись, уселся поудобнее и ответил:
– Не люблю затевать серьёзные разговоры стоя.
– В ногах правды нет, – одобрительно кивнул незнакомец.
– Итак, – я обхватил бороду и задумался, – чего я боюсь…
– Можете не говорить всего, – спокойно сказал молодой человек, – скажите, чего Вы боитесь сейчас.
Не знаю, с чего вдруг я решил довериться ему – быть может, это всё виски, а может, меня просто влекло к людям со странным, но неагрессивным поведением: так или иначе, я честно ответил:
– Потерять это место. Мой арендодатель твёрдо намерен забрать его у меня за долги, а «Феникс» – это большая часть моей жизни, моей души. Я не хочу его лишиться.
– Не стоит бояться неудач или поражения: главную битву в жизни мы уже проиграли. Родившись, мы обрекли себя на существование без ответов на вопросы, которое может закончиться в любой момент. Не стоит бояться проиграть, не стоит бояться умереть, ибо наша смерть станет нашим величайшим триумфом.
«Что-то зачастили ко мне сумасшедшие», – пронеслось у меня в голове, но вслух я ничего не произнёс, только вздохнул и сходил за стаканом воды. Когда я вернулся, молодой человек спросил меня:
– Разве нет?
– Мне кажется, нет, – я наслаждался водой и вспышками молний, красиво освещавших город, поэтому решил дать этому депрессивному юнцу отпор, – человек должен бороться с трудностями, должен преодолевать их. Выживает сильнейший, знаете ли.
Мой гость и бровью не повёл:
– Борьба с трудностями – такое же бегство от них, как и отказ от этой борьбы. Разница в том, что в первом случае человек отказывается признавать свою ничтожность, создавая видимость возможности что-либо изменить, уверяя себя, что все под контролем.
Я решил идти до конца, игнорируя шероховатости в своих убеждениях, выдавая их за чистую монету, в которой я уверен:
– Если не бороться, Вы попросту не выживете. Даже в этот час, когда Вы застигнуты врасплох грозой на улице, есть те кому гораздо тяжелее, чем Вам – и было тяжелее всегда, потому что Вы изначально оказались удачливее. Если сравнивать их и Ваши страдания, то Вы проиграете – многие из тех, кто страдает больше Вашего, не сдаются, так почему же сдаётесь Вы?
– Субъективные страдания, – спокойствие, с которым отвечал мне мой гость, начинало меня раздражать, – всегда будут на первом месте. Все эти сравнения с голодающими детьми и умирающими стариками далеки от меня, поскольку у боли нет общей меры. Каждый страдает по-своему и каждый имеет право называть свою боль невыносимой, не соотнося её с остальным миром – просто потому, что это его боль. Каким бы сострадательным не был человек, на первом месте у себя в голове находится он сам, и даже жертвуя собой ради других, он делает это для себя.
Впрочем, я не такой. Всё, что я могу – это страдать от боли внутри, чтобы потом пойти и сделать что-то и для себя, и для мира: чтобы не было голодных, чтобы выздоровели больные, чтобы не страдали искалеченные. Но до тех пор и у меня, и у любого другого человека, если он не Господь Бог, боль внутри – даже если это незначительная в сравнении со страданиями других болячка – будет важнее, чем плач всех детей на свете.
– Вы, наверное, очень одинокий человек, раз говорите это, – я даже не знал, сочувствовать мне его ограниченности или злиться на твердолобость, – те, у кого есть семья, умеют разделять общую боль.
– Ведь знаете, нет, – он вскинул брови и посмотрел на меня сверху вниз, не выпячивая своё превосходство над сидящим мной, а словно пытаясь поравняться глазами, – я не могу сказать, что одинок. У меня есть много хороших товарищей, приятелей, есть родня. Но вот только они не понимают меня. Я не могу начать говорить о смерти или о чём-то подобном, потому что они не поймут меня, начав применять мои слова к своему опыту и пытаться найти решение. Решения нет. А ведь всё, чего я хочу: это быть понятым, и жаль, что вероятнее придётся умереть, дав смерти понять себя, чем донести что-либо до других.
Всё это я уже слышал: Сергей, Лёха… Они странным образом повторяли разными словами одни и те же непонятные, далёкие от повседневности идеи, словно призывая плюнуть на эту самую повседневность и… А что дальше – они не говорили. Сейчас я уже отошёл от состояния отчаяния и тоски, но в тот момент меня злило то, что все эти мыслители и не подозревают, насколько одиноким после их визитов становился я – словно из меня вместе с этой повседневностью уходили радость и тепло, которые мне давали любимая работа и любимые клиенты, вроде любовников или Дмитрия.
Я готов был расплакаться, готов был побить его, лишь бы он замолчал, но применения силы не потребовалось – пришелец сам понял, что нужно умолкнуть и отвернулся, продолжив созерцать триумфальное шествие дождя по городу, а я в это время успокоил нервы – не стоило, в самом деле, пить столько виски.
– Вашей семье повезло с Вами, – сказал он наконец, – моей вот со мной не особо. Я давно ушёл из дома и правда не знаю, что значит – делить боль. Я уверен, что всё это – обман, но Ваша уверенность если не убеждает меня в обратном, то по крайней мере успокаивает.
– Успокаивает? – логика его слов снова ускользнула от меня.
– Именно, – он кивнул, – может, однажды на земле будут жить люди, у которых общая радость и боль тоже общая. Но пока…
– Я уверен, что на земле много таких, как я, – сказал я, скрестив ноги и уставившись на него снизу вверх, поднимая свой взгляд на один с его взглядом уровень.
– Думаете, они правда существуют? – фраза прозвучала вопросительно, однако тон молодого человека выражал безразличие: так бывает, когда вы заранее уверены в своей правоте и задаёте очевидный на ваш взгляд вопрос, чтобы поддразнить оппонента.
Однако и я не был готов сдавать позиции:
– А как же! Конечно существуют – на земле ведь много людей: и хороших, и плохих. Нет единого состояния – есть многообразие.
– Люди – думаете, они правда существуют? – он добавил всего одно слово, однако смысл вопроса предстал мне совершенно иным и ответил я иначе:
– Разумеется. Что за глупости? Мыслю, следовательно, существую!
– Я не согласен с этим, – молодой человек сказал это настолько тихо, что пару слогов из его фразы поглотил стук его сердца, бившегося всё быстрее.
«Ты ни с чем не согласен!» – подумал я, но всё же дослушал его до конца.
– Мы, люди, не можем выйти за рамки нашего сознания, следовательно, наше существование может быть лишь следствием наших же заблуждений, обманом самих себя. Подлинное же доказательство – то, что мы создаём, то, что доказывает другим то, что мы жили. Дети, творения, разрушения – то, что мы подтверждает наше существование лучше, чем мысли. Поэтому в Вас я уверен, – он провёл рукой по стеклу, окончательно стерев оставленную ранее надпись, – у Вас есть эта закусочная.
Мне было всё равно – принимать лестные комплименты от бесноватого юноши было по меньшей мере глупо, поэтому я равнодушно спросил, поддерживая беседу:
– А в себе Вы уверены?
– Нет, – он скривил губы, – я ничего не создал.
– Попробуйте.
– Не могу.
– Почему нет? – у нас в деревне такие мысли считались либо блажью, либо признаком лени. Ответ «не могу» карался ремнём – поэтому мы с братьями и сёстрами и выросли теми, кто может.
– Просто не могу.
– Что сломало Вас так, что Вы даже не пробуете?!
– Я не сломлен, – возмутился мой гость, – сломленный человек никогда не станет вставать по утрам, надевать костюм, – тут он распахнул свой плащ, и я увидел костюм, который действительно был надет на молодого человека, – и куда-то идти, сломленный человек не станет придумывать очередную ложь, которая будет вести его, словно маяк, к берегу, которого на самом деле нет. Сломленный человек не ест, не спит и не дышит. Когда ты сломаешься, ты наденешь себе на голову пакет и пустишь туда гелий. Когда ты сломаешься, ты уже не сможешь делать то, чем занимался раньше. Сломаться – значит однажды взять свои деньги, пойти на угол, дождаться автобуса и не возвращаться никогда; что же, кто-нибудь так сделал? Нет, каждый продолжает исправно работать, как и положено винтику в механизме, но вот только в отличие от винтика, они плачут о жизни, которая была до их поломки. А весь секрет в том, что они не сломались, даже не треснули. Просто им жалко себя, жалко свои мечты, которые не сбылись так, как бы им хотелось – и проще списать всё на аварию, поломку, чем признать себя винтиком, который, по-хорошему, и не должен мечтать.
Снова он перепрыгнул на другую тему… Вздохнув, я сходил за ещё одним стаканом воды. Взглянув на экран компьютера и увидев время, я присвистнул:
– 4:18! Прошу прощения, но я вынужден попросить Вас..
– Я понимаю, – кивнул гость и отошёл в сторону, позволив мне открыть дверь, – тем более, дождь кончился.
И действительно, гроза прошла, облака разошлись и обнажили светлеющее небо. На улице было свежо, город наконец-то дышал полной грудью, наслаждаясь свободой от людей и жары. Напоминанием о грозе были лишь огромные моря луж, которые не спешили стекать в сливы.
Ночной гость повернулся ко мне и извиняющимся тоном пробормотал:
– Я бы пожелал спокойной ночи, но…
– Уже утро, да, – усмехнувшись, я махнул рукой, желая поскорее отправиться спать.
Молодой человек мотнул головой:
– Нет, дело не в этом. Я желаю людям кошмаров во снах: из хорошего, доброго сна не хочется уходить, возвращаясь в серую реальность. Из кошмара же хочется сбежать, после кошмара есть смысл жить и вставать с постели – куда угодно, лишь бы не туда, в ужасающие своей непредсказуемостью глубины сознания. Но Вам лучше отдохнуть без снов вообще – сегодня будет тяжёлый день.
– Да, понедельник же… – Протянул я, не зная, что ответить.
Он кивнул и вышел из «Феникса». Через пару шагов я окликнул его:
– Слушайте!
Он повернулся ко мне, посмотрев в глаза удивлённым взглядом. Я замялся, но всё же сказал:
– Вам просто нужно занять себя чем-то. Найдите работу, заведите девушку, путешествуйте, исследуйте, творите. Если у Вас есть время думать о таком, Вы просто недостаточно загружены.
– Все в порядке, – сказал он, улыбнувшись, – ведь у меня в жизни уже всё было.
В этот момент он почему-то показался мне старше. У глаз проступили морщины, в голосе стали отчетливо слышны хрипы, сам он словно сморщился, будто ему было не около двадцати пяти, а уже глубоко за шестьдесят. Он достал руку из кармана, помахал ею на прощание и ушёл за угол.
А я не смог вспомнить, есть ли вещь, которой не было в жизни у меня.
Понедельник и многие дни после него.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Поиски Пана продолжались недолго: в ночь с воскресенья на понедельник следователи обнаружили его тело с двумя пулевыми ранениями в область, где должно было находиться сердце – убийца смог доказать, что Пан всего лишь человек.
Я практически не знаю деталей – Павел, на которого, как он и предсказывал, причинам пало подозрение, посвящал меня в дело неохотно. Я понимаю его – особой радости в том, чтобы судачить о смерти единственного близкого родственника, столь много для него сделавшего, не было – тем более, что я, по логике следствия, и меня вызывавшего на достаточно формальный допрос, должен был быть рад смерти Пана. Однако я не радовался – я почему-то продолжаю верить в то, что счастье на чужом горе не построить.
Но вернёмся к деталям. Многое в этой истории кажется мне странным: например, что делал Пан на другом конце города один ночью? Почему у него была рассечена бровь – не пулей притом, как утверждает Павел, рана появилась задолго до смерти. Что он делал в ночь с субботы на воскресенье и, что более важно, с пятницы на субботу – ведь пропал он именно в субботу, а смерть, как показало вскрытие, наступила вечером в воскресенье. Дальше – почему он был убит в городе, рядом с жилыми домами, где точно не должен был находиться, раз уж уехал в «командировку» – почему?
К слову о жилых домах: так уж вышло, что Дмитрий, также допрашиваемый следователями, жил в нескольких подъездах до места, где нашли тело, однако ничего помимо этой детали не связывало клерка и его босса – поэтому первый был отпущен, а второй похоронен, став первым нераскрытым криминальным трупом в городе за долгое время.
Возможно, лишь два человека в мире: я и брат Дмитрия, которого он так и не привёл в «Феникс», знали о пистолете. Я не стал спрашивать Дмитрия о нем – мы вообще не поднимали эту тему в последующие редкие встречи, но я до сих пор задаю себе вопросы о причастности Дмитрия к смерти Пана: куда именно Дмитрий выбросил пистолет? Выбросил ли он его вообще? Какой калибр был у этого пистолета? Умел ли Дмитрий стрелять? Порой я сомневался, что он вообще существовал, а порой мне казалось, что все улики указывают на клерка – так или иначе, я не стал травить и без того искалеченную душу Дмитрия своим недоверием.
Так и не став главой компании, он ожидаемо тяжело переносил следствие, болезненно отзывался на вопросы о работе – поэтому его решение в итоге уехать из города лично для меня выглядело логичным и взвешенным. В последнюю нашу встречу я с удовольствием отметил про себя, что эти потрясения что-то сломали в тонкой душевной организации Дмитрия, заставив его перестроить себя изнутри. Рамки если не рухнули окончательно, то разошлись, и Дмитрий, воспользовавшись этим, осторожно встал на путь поиска гармонии.
Меня поразил панк – выписавшись из больницы, он ушёл в месячный запой без видимой на то причины. Я не верил в гипотезы врачей относительно пост-травматического синдрома – Лёху что-то грызло изнутри, что-то не связанное с аварией и больницей, что-то, чего он так и не выдал. Заливая горе спиртом, он, однако, не потерял чувство меры, своевременно вернувшись в обычный ритм и к обычным делам: бизнесу, залу, року, «Фениксу».
Любовники таки переехали в новую квартиру, поженились и теперь посещают «Феникс» намного чаще – мы готовим договор о купле-продаже, по которому владельцем «Феникса» станет Дмитрий, а я стану наконец просто барменом, который будет протирать стаканы и говорить «Я знаю его».
Что же до Оли, то она, судя по приятной округлости и плавности в движениях, которая проступила только недавно, ждёт ребёнка. Её энергия никуда не делась – она просто стала рациональнее расходовать её, растягивая слова и не тратя силы, словно распределяя их так, чтобы хватило на двоих.
Павел стал главой компании Пана и совершенно не противился продаже злосчастной для его семьи площади, на которой находится «Феникс», компании Николая. Не откройся мне он в ту субботу, я бы сказал, что закусочная напоминает Павлу о погибшем дяде, однако в его деле подобные эмоции неприемлемы, ибо они вредят бизнесу.
Сергея и молодого человека, приходившего в ночь с воскресенья на понедельник, я больше не видел – первый улетел к дочери в США и периодически звонит мне, рассказывая про различия в укладе жизни двух народов; второй просто испарился, будто никогда и не жил в нашем городе.
Что же случилось с «Фениксом»? Что случится? Судьба ли нас ведёт, или это мы идём, создавая её?
Я не знаю. Я просто бармен в закусочной «Феникс», которая, зайди Вы к нам, западёт в Вашу душу – откуда мне знать что-либо про такие глобальные вещи?
Быть может, знаете Вы? Если знаете, или же пытаетесь узнать, или готовы убедить меня в том, что все эти мысли – блажь и ребячество: так или иначе, я жду Вас и Вашей истории, которая, будучи ещё одной искрой в пламени «Феникса», поможет ему не погаснуть никогда!