Илья Ильф
Золотой теленок

ЧТО В РОМАНЕ СИМВОЛИЗИРУЮТ АВТОМОБИЛИ?

«Золотой теленок» открывается эпиграфом из правил дорожного движения и длинным пассажем о незавидной судьбе пешеходов в автомобильный век. В первой части романа герои путешествуют из Арбатова в Черноморск на видавшей виды, латаной и перелатанной машине, которой Остап Бендер дает имя «Антилопа-Гну» – по аналогии с марками вроде «изотта-фраскини» и «лорен-дитрих» (собственно, «лорен-дитрихом» «Антилопу» считает ее хозяин Козлевич). Путешествие поначалу выходит удачным: «Антилопу» принимают за головную машину автопробега «Москва – Харьков – Москва» и встречают с хлебом-солью и бензином.

«Теленок» – свидетельство горячего интереса к автомобилям, охватившего СССР в 1920–1930-е. Комментатор Ильфа и Петрова Александр Вентцель замечает, что советское общество, видевшее мало автомобилей, прекрасно знало их марки и разбиралось в устройстве механизмов^[28]. О «фордах» и «паккардах» выходили популярные брошюры. Ну а автопробеги действительно проводились регулярно – в первую очередь с агитационными целями.

В романе все это находит подтверждение. Кое-где жители городов на пути автопробега просто смотрят на «Антилопу-Гну» как на диковину, на всякий случай вынося навстречу все возможные лозунги и транспаранты, а кое-где, напротив, антилоповцев ждут подкованные шоферы-любители: «Я читал в газете, что идут два “паккарда”, два “фиата” и один “студебеккер”». На торжественных митингах звучат типичные штампы из прессы: «Все в Автодор!.. Наладим серийное производство советских автомашин. Железный конь идет на смену крестьянской лошадке. ‹…› Автомобиль – не роскошь, а средство передвижения». Остап легко подыгрывает этому, украшая «Антилопу» лозунгом «Автопробегом – по бездорожью и разгильдяйству!».

В целом автомобильная тема в романе встроена, – как всегда, не без мягкой иронии – в дискурс победительного социализма, который оставляет жуликов-частников на обочине: «Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями». Притом до поры до времени им удается пользоваться плодами этой настоящей жизни: новые явления советской жизни в романах Ильфа и Петрова часто выступают в роли deus ex machina^[29].

ЧЕРНОМОРСК – ЭТО ОДЕССА?

В черновом «Великом комбинаторе» никакого Черноморска не было, а сразу была Одесса. В «Золотом теленке» Черноморск и Одесса, казалось бы, разведены: в первой же «черноморской» главе упомянуты «брюки из клетчатой материи, известной под названием “Столетье Одессы”». Да и в «Двенадцати стульях» Бендер – по косвенным данным, сам уроженец Одессы^[30] – сообщает, что всю контрабанду делают именно там, а ни в каком не Черноморске. Но, конечно, черты Одессы в Черноморске угадываются безошибочно: это и большой порт, и «бронзовая фигура екатерининского вельможи» – памятник Дерибасу^[31], и бульвары с акациями. Подтверждают эту версию и мечты «пикейных жилетов» о присвоении Черноморску статуса вольного города, как «лет сто тому назад» (имеется в виду статус порто-франко, которым действительно обладала Одесса в XIX веке), и жалобы старика Фунта, который припоминает закрывшиеся общества взаимного кредита, действительно существовавшие в Одессе. Узнаваемый колорит, специфический юмор (с его «подчеркнуто еврейским речевым фоном»^[32]) – все это, помимо прочего, вписывает «Золотого теленка» в традицию одесской прозаической школы (существование которой, впрочем, небесспорно) и вновь связывает Остапа Бендера с не чужим ему миром одесского криминала, воспетого Бабелем.

Потемкинская лестница в Одессе. Фотография Бренсона Деку. 1931 год^[33]

ЗАЧЕМ НУЖНА ИСТОРИЯ ПРО ВАСИСУАЛИЯ ЛОХАНКИНА И «ВОРОНЬЮ СЛОБОДКУ»?

Васисуалий Лоханкин, обитатель жуткой коммунальной клоаки под названием «Воронья слободка», – самый известный из эпизодических персонажей «Золотого теленка». И за него авторам больше всего досталось от позднейших критиков. В Лоханкине увидели безобразную карикатуру на «интеллигента дореволюционной формации»^[34]. Надежда Мандельштам писала в своих «Воспоминаниях»^[35]:

«Хилым» и «мягкотелым» не нашлось места среди тридцатилетних сторонников «нового». Первоочередная задача состояла в том, чтобы подвергнуть их осмеянию в литературе. За эту задачу взялись Ильф с Петровым и поселили «мягкотелых» в «Вороньей слободке». Время стерло специфику этих литературных персонажей, и никому сейчас не придет в голову, что унылый идиот, который пристает к бросившей его жене, должен был типизировать основные черты интеллигента. Читатель шестидесятых годов, читая бессмертное произведение двух молодых дикарей, совершенно не сознает, куда направлена их сатира и над кем они издеваются.

С этими обвинениями были солидарны другие авторы и исследователи: Варлам Шаламов (вообще считавший, что Ильф и Петров поэтизируют ненавистную ему уголовщину), Олег Михайлов, Мариэтта Чудакова, Вячеслав Вс. Иванов, Аркадий Белинков. Последний в своей книге о Юрии Олеше счел, что Лоханкин – это ответ гнусному и псевдоинтеллигентному Кавалерову из «Зависти», только если Олеша развенчивал интеллигента неохотно, то Ильф и Петров – «охотно и радостно»^[36].

Однако были голоса и в защиту Ильфа и Петрова. Филолог Яков Лурье, опубликовавший книгу об Ильфе и Петрове под псевдонимом Авель Курдюмов, отмечает, что весь образ Лоханкина – карикатура не на интеллигенцию, а на тех, кто пытается себя к ней причислить – не обладая ни умом, ни образованием, ни совестью: «Права носить звание интеллигента у него не больше, чем у Ипполита Матвеевича Воробьянинова – считаться гигантом мысли, отцом русской демократии и особой, приближенной к императору»^[37]. О том же пишет Юрий Щеглов^[38]:

Безосновательно утверждение, будто Лоханкин типизирует черты людей, воплощавших совесть эпохи… Через его карикатурный облик ни в какой, сколь угодно искаженной, форме не просвечивают ни интеллект, ни культура, ни способности, ни амбиции. Исключенный из пятого класса гимназии, Лоханкин по образованию стоит ниже Митрича, окончившего Пажеский корпус, и читает не Достоевского, а мещанский иллюстрированный журнал гимназических лет. Он не стоит в явной или скрытой оппозиции к советскому строю, ущемленности не испытывает и вполне доволен своей жизнью под крылышком совслужащей жены.

Разумеется, в образе Лоханкина множество отсылок к, так сказать, «семантическому ореолу» интеллигенции на рубеже 1920–1930-х. Жертвенность Лоханкина, который дает себя выпороть, рассуждая, что, может быть, в этом и есть «сермяжная правда», – действительно карикатура на интеллигентское/разночинское «преклонение перед народом», а еще – шпилька в адрес публично «кающихся» перед советской властью интеллигентов (тенденция, шедшая от эмигрантского сборника «Смена вех»^[39], авторы которого выступали за примирение с Советами, и возобновившаяся после «великого перелома» 1929 года; многие, вероятно, каялись, просто чтобы отвести от себя беду)^[40]. Но покаяние Лоханкина имеет границы: когда надо, он хищный собственник и обманщик. Его малообразованность и животность выдают себя с головой. Любимой книгой он называет «Мужчину и женщину» (дореволюционное переводное издание – «наиболее полная для своего времени энциклопедия секса, любви и половой жизни»)^[41], а пятистопные ямбы, которыми он в пылу страсти говорит с женой, – словоблудие не только в смысле ценности, но и в смысле блуда:

– Волчица ты, – продолжал Лоханкин в том же тягучем тоне. – Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня. К Птибурдукову от меня уходишь. К ничтожному Птибурдукову нынче ты, мерзкая, уходишь от меня. Так вот к кому ты от меня уходишь! Ты похоти предаться хочешь с ним. Волчица старая и мерзкая притом!

Упиваясь своим горем, Лоханкин даже не замечал, что говорит пятистопным ямбом, хотя никогда стихов не писал и не любил их читать.

Последняя оговорка характерна.

По замечанию Александра Вентцеля, в речах Варвары тоже прорывается пятистопный ямб: «Но ведь общественность тебя осудит», «Ешь, подлый человек! Ешь, крепостник!»^[42] Таким образом, Варвара, променявшая ничтожного Лоханкина на пошловатого Птибурдукова, – органичный участник «мещанской трагедии», которую стилизуют Ильф и Петров.

КАК В «ЗОЛОТОМ ТЕЛЕНКЕ» ОТРАЖЕНА СОВЕТСКАЯ БЮРОКРАТИЯ?

Бюрократический дух во втором романе Ильфа и Петрова гораздо сильнее, чем в «Двенадцати стульях». Бюрократия – стихия «Золотого теленка», и Остап Бендер демонстрирует чудеса ее приручения. «Меня давно влечет к административной деятельности. В душе я бюрократ и головотяп», – шутит он, используя штампы советской сатиры.

Первое же приключение Бендера в романе – вторжение в исполком под видом сына лейтенанта Шмидта – показывает его высокий класс, умение сориентироваться в трудной ситуации. Когда неожиданно появляется второй сын – Балаганов, Бендер не только пускает в ход классический фокус со встречей братьев, но и пытается подкрепить его любым, пусть самым суррогатным, официальным документом:

– Я писал, – неожиданно ответил братец, чувствуя необыкновенный прилив веселости. – Заказные письма посылал. У меня даже почтовые квитанции есть. – И он полез в боковой карман, откуда действительно вынул множество лежалых бумажек. Но показал их почему-то не брату, а председателю исполкома, да и то издали. Как ни странно, но вид бумажек немного успокоил председателя, и воспоминания братьев стали живее.

Впоследствии Бендер обнаружит исключительную чувствительность к стилистике эпохи – начиная с замечания «По случаю учета шницелей столовая закрыта навсегда», произнесенного перед заведением «Бывший друг желудка» (современный читатель может не уловить обертон слова «бывший»: смысл в том, что столовая называлась так до революции, название упразднено, а дать новое название у властей провинциального города не дошли руки), – и заканчивая, конечно, учреждением конторы «Рога и копыта».

Истинная цель конторы – прикрытие разведдеятельности Бендера, который собирает компромат на Корейко (обратим внимание, что этот компромат подшит во вполне бюрократическую папку с надписью «Дело»). Но внутри «Рогов и копыт» и вокруг них тут же разворачивается конторская деятельность, по сути – чистый эрзац (и надо понимать, что таким эрзацем в представлении Ильфа и Петрова была вообще вся советская бюрократия). Балаганов и Паниковский, по предложению Остапа, «смешиваются с бодрой массой служащих»: они превращаются соответственно в «уполномоченного по копытам» и курьера. В контору приносят мешки рогов и копыт: из этого материала, сейчас сюрреалистического, можно было изготавливать, например, гребни и оправы для очков (стоит заметить, что как раз в 1930-м крестьяне, протестуя против коллективизации, массово забивали скот и утилизировали рога и копыта^[43]) – так что дело, займись им Бендер всерьез, могло бы получиться прибыльным. Возникает бывалый зицпредседатель Фунт, чья функция – в том, чтобы в нужный момент, когда контора лопнет, сесть в тюрьму вместо Бендера («зиц» – от немецкого sitzen, «сидеть», практика найма таких подставных лиц – еще дореволюционная)^[44]. Тем, что контора липовая, могут в «Золотом теленке» возмущаться только наивные обыватели.

Примечательно, что 1930 год, к которому относится действие романа, – это самый закат частной кооперации в СССР, о чем в «Теленке» много шутят: Бендер учреждает свою контору на месте бывшего «комбината частников» с фамилиями вроде Фанатюк и Павиайнен. Собственно, к этому времени функции коммерческих контор, подобных «Рогам и копытам», свелись к роли передаточного звена между поставщиками (это те самые граждане, что приносят Бендеру рога и копыта) и государством. Вскоре, в разгар коллективизации, и эта лавочка была прикрыта. Остап Бендер успеет увидеть, как его фантомное предприятие превратится в гособъединение.

Впрочем, «Рога и копыта» – любительщина по сравнению с цитаделью бюрократии в «Золотом теленке», учреждением «Геркулес», которое выполняет контракты по «заготовке чего-то лесного». Разумеется, здесь возникает простор для должностных преступлений, а скрываются спекуляции с помощью все той же бюрократии, вершина которой – универсальный штамп геркулесовского начальника Полыхаева:

Это была дивная резиновая мысль, которую Полыхаев мог приспособить к любому случаю жизни. Помимо того, что она давала возможность немедленно откликаться на события, она также освобождала его от необходимости каждый раз мучительно думать. Штамп был построен так удобно, что достаточно было лишь заполнить оставленный в нем промежуток, чтобы получилась злободневная резолюция.

В ответ на……………………………………….

мы, геркулесовцы, как один человек, ответим:

а) повышением качества продукции,

б) увеличением производительности труда,

в) усилением борьбы с бюрократизмом, волокитой, кумовством и подхалимством,

г) уничтожением прогулов,

д) уменьшением накладных расходов,

е) общим ростом профсоюзной активности,

ж) отказом от празднования Рождества, Пасхи, Троицы, Благовещения, Крещения и др. религиозных праздников,

з) беспощадной борьбой с головотяпством, хулиганством и пьянством,

и) поголовным вступлением в ряды общества «Долой рутину с оперных подмостков»,

к) поголовным переходом на новый быт,

л) поголовным переводом делопроизводства на латинский алфавит, а также всем, что понадобится впредь.

Заполнять пропуск можно было чем угодно – от «В ответ на происки пилсудчиков^[45]» до «В ответ на наглое бесчинство бухгалтера Кукушкинда, потребовавшего уплаты ему сверхурочных».

Появление в «Геркулесе» Остапа Бендера, которого по гоголевской еще традиции, конечно, принимают за ревизора, наводит на бюрократов ужас. Великий комбинатор действует как блюститель закона (прием, опробованный еще в «Двенадцати стульях», в старгородском доме престарелых) – и попутно действительно вскрывает бездны злоупотреблений. Так что лозунги в духе «Ударим по бездорожью, разгильдяйству и бюрократизму» в «Золотом теленке» не только пародируются, но и подаются серьезно. Ильф и Петров ставят на борьбу с бюрократизмом свою сатиру: выясняется, что в бумажно-резиновой неразберихе, под стук конторских счетов, можно сколотить миллионное состояние.

КАК САТИРА «ЗОЛОТОГО ТЕЛЕНКА» ВСТРАИВАЕТСЯ В СОВЕТСКУЮ МОРАЛЬ?

С самого начала в «Теленке» ощутимы репрессивные нотки. «Строгого гражданина»^[46], который протестует против сатиры, предлагается карать за «головотяпство со взломом» (сам советский ярлык «головотяп» происходит из «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина – писателя, ценимого Сталиным^[47]). Второстепенные персонажи как на подбор галерея карикатурных типов (возможно, с оглядкой на «Мертвые души»): старорежимные бюрократы, боящиеся чистки, и еще более старорежимные «пикейные жилеты», упитанные иностранцы, алчные ксендзы, вездесущий рвач^[48] Талмудовский, жулики Скумбриевич и Полыхаев, псевдоинтеллигент Лоханкин. Всем этим людям не место в новом советском обществе, и Остап Бендер (сам в это общество плохо вписывающийся) умело пользуется их страхами. Служащие и нэпманы спасаются от чисток и налоговых проверок в сумасшедшем доме, опасаются «вынужденной поездки на север», а миллионеру Корейко Бендер обещает прогулку в «чудной решетчатой карете». В «Двенадцати стульях» он еще открыто сулил Воробьянинову ГПУ. В 1930-м прямые угрозы замещаются эвфемизмами, но и они производят оглушительное действие.

Пожалуй, главная мораль в сюжете «Золотого теленка» – в том, что даже если ты неправедными путями наживешь миллион, то не сумеешь его потратить. С этим был вынужден мириться Корейко: он жил на мизерное жалованье, а миллионы держал в вокзальных камерах хранения (такое ненадежное, казалось бы, хранилище в советской стране оказывается железным). С этим приходится столкнуться Бендеру: не в силах реализовать свой миллион («Я не могу купить новой машины. Государство не считает меня покупателем»), он вкладывает его в золото и драгоценности – вроде золотых часов, когда-то до революции подаренных отцом «любимому сыну Сереженьке Кастраки», – и в конце концов теряет все.

Георгий Алексеев. Плакат «Волокитчики вреднее грызуна и червяка для полей и для станка». 1927 год^[49]

И, разумеется, трудно здесь его не пожалеть – но приходится признать, что такая концовка логична. «Золотой теленок» все-таки советская сатира. Даже хорошо знакомую советским людям ситуацию – ни в одной гостинице нельзя достать номеров – Ильф и Петров объясняют пусть и с иронией, но иронией «положительной»: номера нужны не праздношатающимся миллионерам, а людям, занятым делом, – участникам конгресса почвоведов или дирижерам симфонического оркестра (в такой роли приходится выступить Остапу, чтобы его пустили в гостиницу). О лояльности авторов «Золотого теленка» красноречиво говорит, например, полное энтузиазма описание строительства Восточной магистрали – с речами, ударными темпами, застольным изобилием и шпильками в адрес капиталистических экспертов (Ильф и Петров в самом деле ездили в командировку на Турксиб в составе журналистской делегации). Или вот такое поэтическое отступление:

Ночь, ночь, ночь лежала над всей страной.

В Черноморском порту легко поворачивались краны, спускали стальные стропы в глубокие трюмы иностранцев и снова поворачивались, чтобы осторожно, с кошачьей любовью опустить на пристань сосновые ящики с оборудованием Тракторостроя. Розовый кометный огонь рвался из высоких труб силикатных заводов. Пылали звездные скопления Днепростроя, Магнитогорска и Сталинграда. На севере взошла Краснопутиловская звезда, а за нею зажглось великое множество звезд первой величины. Были тут фабрики, комбинаты, электростанции, новостройки. Светилась вся пятилетка, затмевая блеском старое, примелькавшееся еще египтянам небо.

Можно сравнить это с финальными строками «Двенадцати стульев» о сокровище мадам Петуховой:

Брильянты превратились в сплошные фасадные стекла и железобетонные перекрытия, прохладные гимнастические залы были сделаны из жемчуга. Алмазная диадема превратилась в театральный зал с вертящейся сценой, рубиновые подвески разрослись в целые люстры, золотые змеиные браслеты с изумрудами обернулись прекрасной библиотекой, а фермуар перевоплотился в детские ясли, планерную мастерскую, шахматный кабинет и бильярдную.

Сокровище осталось, оно было сохранено и даже увеличилось. Его можно было потрогать руками, но нельзя было унести. Оно перешло на службу другим людям.

Над обаятельным Бендером, над его незадачливыми подельниками так или иначе торжествует справедливое советское государство. «Большинство персонажей романов Ильфа и Петрова – это полипы, облепившие с разных сторон корабль идущего в будущее социализма», – удовлетворенно замечает Константин Симонов в предисловии к одному из изданий дилогии.

Вместе с тем нельзя сбрасывать со счетов точку зрения Владимира Набокова – он считал, что Ильф и Петров, как и другие советские сатирики, именно благодаря свойствам сатирического жанра смогли создать совершенно свободные произведения^[50]:

Два поразительно одаренных писателя – Ильф и Петров – решили, что если главным героем они сделают негодяя и авантюриста, то, что бы они ни писали о его похождениях, с политической точки зрения к этому нельзя будет придраться, потому что ни законченного негодяя, ни сумасшедшего, ни преступника, вообще никого, стоящего вне советского общества – в данном случае это, так сказать, герой плутовского романа, – нельзя обвинить ни в том, что он плохой коммунист, ни в том, что он коммунист недостаточно хороший.

Набоков предвзят и готов поверить, что нравящиеся ему советские писатели работали «с фигой в кармане». Это почти наверняка не так. Но жанр сатиры действительно, несмотря на цензурные запреты, позволял им редкую вольность – вспомнить хотя бы речи симулянтов в сумасшедшем доме, которые хают большевиков и восхваляют Учредительное собрание. Тот же жанр, собственно, и позволяет Ильфу и Петрову создать нечто вроде энциклопедии советских типажей и повседневности^[51].

Кстати, еще более изящную (и совсем уж спекулятивную) «фигу в кармане» обнаруживают Майя Каганская и Зеев Бар-Селла. Балаганов, изловив Берлагу, вручает ему повестку: «С получэниэм сэго прэдлагаэтся нэмэдлэнно явиться для выяснэния нэкоторых обстоятэльств». Берлага, конечно, думает, что это означает арест. Повестка напечатана на «машинке с турецким акцентом» (в ней не хватает буквы «е»), но в записной книжке Ильфа этот прибор – марки «Адлер» – фигурирует как «машинка с кавказским акцентом», ну а «Адлер» по-немецки означает «орел». Горным орлом, как известно, Ленин назвал кавказца Сталина, – таким образом, в этом незначительном эпизоде можно усмотреть дерзкую крамолу^[52].

КАКУЮ РОЛЬ В РОМАНЕ ИГРАЮТ ИНОСТРАНЦЫ?

Иностранный мир в романе, с одной стороны, «хрупкая мечта» Бендера, с другой – иная, но реальность, которая по-разному взаимодействует с реальностью советской. Во время странствий «Антилопа-Гну» встречает компанию американцев, разъезжающих по деревням, чтобы выведать рецепт самогона: сухой закон, еще не отмененный в США в 1930 году, давал почву, чтобы взглянуть на капиталистов свысока. Остап-миллионер, не понимающий, куда ему девать свой миллион, обращается за мудрым советом к «индийскому гостю», в котором легко узнать Рабиндраната Тагора – того самого, чьим любимцем Бендер называл себя в жульнической афише «Приехал жрец». Великий индиец не дает ему никаких советов, а объясняет, что сам приехал учиться у страны социализма. Наконец, румынские пограничники, грабящие Бендера, когда он пытается покинуть СССР, – своего рода цепные псы, стражи капиталистического мира, куда великому комбинатору нет хода. Он и сам предчувствует это заранее: «Заграница – это миф о загробной жизни. Кто туда попадет, тот не возвращается».

Один из самых интересных эпизодических персонажей «Золотого теленка» – немецкий специалист Генрих-Мария Заузе, которому платят большие деньги и при этом не дают работать. Наивный немец не понимает, что его держат только для форсу, как «свадебного генерала», и шлет недоуменные письма на родину. Это один из случаев, когда сатира Ильфа и Петрова нисколько не преувеличивает: комментатор «Золотого теленка» Юрий Щеглов приводит много примеров, когда «западные спецы» точно так же, как Заузе, возмущались советскими бюрократическими порядками^[53].

Валентин Катаев вспоминал, что в облике Ильи Ильфа «было нечто неистребимо западное», «воспринять его как простого советского гражданина казалось очень трудным»^[54]. Может быть, отсюда происходит тяга Остапа Бендера – если не к Рио-де-Жанейро, то к заграничной одежде: «Посмотрите на брюки. Европа – “А”!» Брюки, кстати, ношеные, из комиссионки: других заграничных вещей достать невозможно. Бендера это раздражает – и его напускное хвастовство, таким образом, трагикомично перекликается с жалобами Фунта («Вы видите на мне эти брюки?.. Это пасхальные брюки. Раньше я надевал их только на Пасху, а теперь я ношу их каждый день») и с бумажкой на двери арбатовского магазина: «штанов нет».

ПОЧЕМУ ИЛЬФ И ПЕТРОВ ОТКАЗАЛИСЬ ОТ ХЕППИ-ЭНДА?

Дилогия Ильфа и Петрова началась в загсе и могла бы там же и закончиться. В первоначальной версии «Золотого теленка» Бендер, отправивший миллион Наркомфину, вновь встречает Зосю Синицкую, объясняется с ней и – при содействии Козлевича – женится. Роман заканчивался так:

– Мне тридцать три года, – сказал великий комбинатор грустно, – возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, мертвого не воскресил.

– Вы еще воскресите мертвого, – воскликнула Зося, смеясь.

– Нет, – сказал Остап, – не выйдет. Я всю жизнь пытался это сделать, но не смог. Придется переквалифицироваться в управдомы. И он посмотрел на Зосю. На ней было шершавое пальтецо, короче платья, и синий берет с детским помпоном. Правой рукой она придерживала сдуваемую ветром полу пальто, и на среднем пальце Остап увидел маленькое чернильное пятно, посаженное только что, когда Зося выводила свою фамилию в венчальной книге. Перед ним стояла жена.

В другом черновом варианте Бендеру удавалось успешно перейти через границу, – очевидно, его ожидало исполнение мечты о Рио-де-Жанейро. Такой вариант, понятно, был невозможен по цензурным соображениям, а вот отказ от богатства в пользу любви, видимо, показался авторам не в характере Бендера – и, в конце концов, не совпадал с инвариантом бендеровского сюжета, при котором великий комбинатор всегда упускает выигрыш. В итоговой версии Бендер остается и без любви, и без миллиона: Зося Синицкая выходит замуж за бедного греческого юношу (так и не узнав, что отказала двум миллионерам), а драгоценности, в которые Бендер вложил добычу, у него отнимают пограничники. Финальный бендеровский афоризм «Придется переквалифицироваться в управдомы» остается, но приобретает более горький смысл: по выражению Дмитрия Быкова, «для Остапа Бендера настает страшный черед советской мимикрии», – спасаясь от гибели, он торопится «в страну, с которой так высокомерно прощался час тому назад».

Ильф и Петров планировали написать третий роман – о том, как жилось Бендеру в этой стране дальше, но дело быстро застопорилось. Великий комбинатор уже в «Золотом теленке» чувствовал, что в новой советской реальности ему нет места. Выйдя на советский берег без шапки и в одном сапоге и бросив прощальное bon mot, он пропадает навсегда.